Стало мне вроде уже не тринадцать, а все восемнадцать. Ну и мальцам, моим дружкам, тоже не светило в детях ходить.
Собирались мы за баней на яру и все думали, как немцам хвост прижать. Один говорит: «Поджечь избу, где они спят». Да как подойдешь? У них часовые расставлены. Другой говорит: «Как будет ихний хауптман выходить до ветру, вдарить его гранатой». А он до ветру и не ходит: у них прямо в избе нужник, и солдат горшок выносит, — как говорится, эхтариш — культуриш. Словом, все не подходит.
А тут в аккурат из деревни ушли эсэсы и пришли тоты, как бы сказать, вроде ремонтников, что дороги налаживают. Эти на виселицу не тащили, а если вздумается кому, то палят прямо в морду тебе из автомата, и будь здоров!
Был у них самый проклятущий изо всех, такой Абель. Звали его как-то иначе, но прозвище ему было Абель. Он имел аккордеон, красивый, серебряный, с перламутром. А играл почти всегда одну и ту же песню и подпевал себе ржавым таким голосочком. Песня та называлась «Абель мит зайнер мундгармоника», что значит: «Абель со своей губной гармоникой».
Абель был маленького росточка, белобрысый, в очках. Среди тотов многие над ним надсмехались. Только этот смех им боком выходил: Абель умел каждому пакость устроить. На одного наябедничает, под губу подведет; насчет другого напишет домой, что, дескать, пал ваш муж ам фельд — на поле брани, значит...
Это рассказывал дед Семен. Он у тотов в мастерских печку складывал и в немецком языке очень прекрасно разбирался, поскольку еще в ту войну был газами отравлен... Да. А уж наших Абель не миловал. Чуть что — бац! — даст короткую очередь, и пошел себе дальше!
Наступает рождество. Тут бы салазки, елка, ряжение — куда там! На грудного младенца и то шикают: «Цыц! А то Абель услышит!» Абель со своей губной гармоникой...
Ну, праздник немцы, понятно, встречали лихо. Бражничали, песни играли. В школе решили устроить бал. В нашей школе. Заставили всех ребят, кого поймали, хвойные ветки ломать, плести гирлянды. И еще научили бумажные цветы делать. Бумаги цветной дали: режьте, клейте! Шнеллер абер — скорее! Потому — мы хотим веселиться!
Я прослышал про эту затею и залез в клеть — клещами, думаю, меня отсюда не вытащите. Стану я цветочки вам делать, как раз, подавитесь ими!
Был у меня закадычный друг, Алешка. Такой заводила, как учудит чего, хочешь — стой, хочешь — падай! А при немцах сник. Все больше молчит, грустный такой. Да и не с чего было радоваться: отец у него в партизанах, в деревне все про это знали. Ну, а немцам Алешкина мать так объясняла: мол, погнали отца окопы рыть, да он не вернулся.
Попался Алешка на глаза Абелю. Хотел пройти мимо. Абель его затронул: чего, мол, не здороваешься? Да как огреет плеткой.
Ну вот, сижу в клети, слышу Алешкин голос. Выхожу во двор. Вечер уже, тихо так, морозно. Самый сочельник. На дворе никого нет. В окнах темно.
Поманил меня Алешка пальцем. Вышли мы на улицу. И здесь темно. Спать не спят, а свет тушат. И только в школе окна светятся.
— Пойдем, — говорит Алешка, сам веселый такой, на себя не похож.
— Куда? — Смотрю на него, как баран на новые ворота, потому что он прямо на школу мне показывает. И я вспомнил, что вчера видел, как Алешка из школы выходил. И даже удивился: на кой ему туда?
— Айда! Гирлянды плесть!
— Ты что? В немецкие подлипалы?
— Балда ты, Онька, — говорит он, — такой случай раз в жизни выпадает.
Я его слушал, рот раскрывши.
Пошли мы. Приходим в школу. Сторожиха Капка в сенцах пол домывает.
— Чего пришли? — набрасывается на нас, — без вас тут нагнали довольно...
Тут в дверь выглядывает Абель: он у них, что ни случись, — первый!
Узнал Алешку и осклабился; радуется, что парень за ум взялся:
— Малшик, давай, давай!
Заходим в класс. Сидят больше малыши, пыхтят, бумагу режут и цветочки делают. А немцы налаживают гирлянды под потолком. С бочек ободья железные поснимали и сделали вроде такие ветки железные и на ветке — бумажные цветки. А на лампе — большой шелковый зонтик. Капкин.
Из класса парты повынесли, посреди елка стоит, тоты около нее хлопочут, обряжают. Столы расставлены, и уже на них стелют скатерти и тарелки ставят.
Стали мы цветочки эти самые выкручивать из бумаги. Алешка меня локтем толкает: смотри, чего я сделаю. И делай так же.
И сразу бумагу режет, ножницами выкраивает чего-то — получается цветок.
— Шён, — говорит Абель, — шён, абер шнеллер!..
Сверкнул Алешка глазами, но ничего не сказал.
Скоро уже ихнему балу начинаться. Все готово. Нашего брата вытряхивают: всё, валите отсюда.
У нас в классе большая русская печь. Давно-давно сложил ее Алешкин дед.
Когда мы маленькие были, на печи этой прятались. Как урок не выучим, так на печь! Пока учитель не пронюхал — уж дал нам гонку!
Немцы кричат Капе:
— Дроф! дроф! Кальт! — холодно им.
Капа подкинула дровишек. Потом стремянку поставила — лампу снять и долить керосину. У нас электростанцию снарядом разнесло, так что электрического свету не было.
Алешка подбегает:
— Тетя Капа! Я вам сейчас лампу сниму и заправлю!
Капка и рада:
— Валяй, чего ж!
Алешка снял лампу с крюка, вынес в сенцы, налил смеси керосина с бензином.
Ребята стали разбегаться. Немцы тоже разбрелись кто куда. Капка в чуланчике красоту на себя наводит.
А Алешка мне знак подает: за мной! И лезет на печку. Я за ним. Влезли и затаились. Алешка мне глазами показывает, а я уж сам вижу: все кирпичи вокруг дымохода повыбраны и на честном слове держатся.
Я ничего не спрашивал: понял, чего Алешка Капку обхаживал и чего ходил в школу! Только обидно мне стало: почему он меня не позвал кирпичи отдирать.
Начинают фрицы собираться на бал. Прибрались, прилизались. Ну, нам теперь назад ходу нет, лежим. Жарко, спасу нет! С нас пот ручьем! Лежим. И лежать нам долго — это ясно. Пока напьются.
А тут веселье идет своим ходом. Пьют, едят. Три музыканта на скрипках наяривают, и все подпевают. Берутся под руки, сидят, раскачиваются и подпевают: «Нох маль, нох маль, нох, майне либе»... «Еще раз, еще раз, моя любовь».
А у нас с Алешкой наверху, как в аду, жара несусветная! И дымом несет.
Поначалу боялись мы расчихаться. А потом такой галдеж поднялся, что хоть гром греми — не услышат!
Вдруг в шуме-гаме разбираем мы: Абеля зовут... «Абель, Абель, ком»
Встает из-за стола Абель: мундир расстегнут, морда красная. Но на ногах стоит крепко, он даром что щупленький, сила в нем есть.
Берет аккордеон, ногу на табуретку ставит и начинает:
— Абель мит зайнер мундгармоника...
А там припев тоже есть: «Абель, ах, Абель.» И все, значит, подхватывают: «Абель, ах, Абель!»
— Пора! — говорит мне Алешка и пуляет кирпичом. Абель рванул аккордеон и упал...
Это я только и успел схватить глазом, потому что второй кирпич Алешка залепил в лампу. Секунда — полная темь, а потом смесь бензина с керосином как вспыхнет! А зонтик факелом горит и кропит искрами...
Крики, визг, шум. В дверях, в темноте, давка. А мы знай метать кирпичи вниз! Вдруг кто-то как закричит:
— Партизанен!
Что тут поднялось!
И мы с Алешкой в суматохе ушли без беды. Прибежали к нам во двор, отдышались.
Теперь бы нам по домам разойтись, боязно чего-то.
— Давай уж тут посидим! — говорит Алешка. У самого зуб на зуб не попадает...
На улице, слышно, мотоциклы фырчат, заводятся, команды отдаются, какие — не понять.
Алешка говорит:
— Как мы на печь лезли, ни одна душа не видела, а что мы в школе были, так там и без нас полно пацанов околачивалось, так что ты не дрейфь!
— А я и не дрейфлю! — говорю я.
— Знаешь, я, пожалуй, к тебе пойду, — говорит мне Алешка.
— Пойдем, — говорю.
Заходим мы в избу. У нас никто не спит. Отец на меня прямо с кулаками:
— Ты что? В петлю захотел?
Оказывается, прибегала Капка, рассказывала: Абелю голову пробило, сейчас уж, верно, кончился, еле дышит. И других подшибло.
Чего делать? Отец сидит за столом, голову обхватил руками и, видать, не знает, на что решиться.
— Бежим, — шепчет мне Алешка. И мы выскочили из избы.
Ничего лучшего не нашли мы, как кинуться к деду Семену, в мастерские к тотам.
Собрал нам дед котомку и вывел нас за околицу:
— Идите, — говорит, — на Воробьи, а там — лесом до Протоки.
Так мы с Алешкой попали к партизанам.
И воевали в лесах, пока наши не пришли.
Не знаю, может, не история с Абелем, так и ходили бы мы в детях, пока война б не кончилась.
Но я про то не жалею.
Сегодня в газетах...
Газетный лист хрустнул в руках. Я прочла указ о награждении. Передовые люди сельского хозяйства... Среди них я нашла знакомое имя.
Это имя водителя хлопкоуборочной машины из колхоза «Вперед». В Каракалпакии. Я хорошо знала этого человека.
Я представила его себе таким, каким месяц назад увидела под щедрым солнцем, в белоснежном кипении хлопкового поля.
И в то же время я увидела его другим...
Одна фронтовая история вспомнилась мне с той четкостью и ясностью деталей, которые сопутствуют дорогим воспоминаниям.
Судя по карте, мы находились уже недалеко от цели. Смеркалось. Двуколка наша катилась по пыльным, теплым еще колеям проселочной дороги, заметно кренясь на левый бок; слева дремал грузный майор, начальник дивизионной разведки.
На ухабе нас тряхнуло, и мой спутник открыл глаза.
— Не спите, капитан, не спите! — произнес он ворчливо и тотчас же опять уснул.
Мы проехали еще с полкилометра в полной тишине. Справа тянулось истоптанное, изрытое снарядами поле с воронками от авиационных бомб. Иные из них уже поросли молодой травой, другие чернели, как свежие могилы. Слева, на склоне холма, виднелась рощица, в зелени ее то и дело мелькали белые, местами опаленные, срезанные артиллерией стволы берез.