Где-то здесь мы должны были свернуть, и, пожалуй, пора бы уж быть развилке.
Я поглядела на своего соседа. Он больше не спал.
— Похоже, пропустили вы поворот, — проворчал он.
Мы проехали еще немного, осматриваясь по сторонам.
— Вот он! — закричал майор.
Через четверть часа мы были на командном пункте батальона. Комбат расположился в большой пятистенной избе; крыша ее была наполовину снесена, крыльцо покосилось.
В передней половине, где я задержалась, находилось человек шесть, занятых разными делами: кто копался в каких-то бумагах, выгребая их из своей полевой сумки, кто набивал патронами диск автомата. Тут же ординарцы загораживали угол плащ-палаткой. Пожилой небритый телефонист то дул, то кричал в зеленый ковшик трубки:
— Я — «Роза»... Я — «Роза»... «Фиалка», отвечайте, «Фиалка»! Я — «Роза»...
Меня позвали во вторую половину дома.
— Вот командир батальона, — кивнул майор на маленького сухого капитана, — доложит обстановку. Потом вы изложите наши данные.
Капитана Стручкова я встречала у командира дивизии. Был он маленького роста, сухой и легкий, и на коне походил на жокея. Капитану очень шла его фамилия. Я слышала, что в батальоне его так и звали — «Стручок».
Комбат говорил не спеша, водя карандашом по старой, истертой километровке, на которой нанесена была обстановка.
Майор прервал его:
— А сегодняшний пленный ваш что показывает?
— И пленный это же показывает, — отвечал Стручков.
— Допустим, это все верно, — сердито сказал майор, — но условия обороны немцев за сутки переменились. Мне нужен проводник для моих людей. Чтоб знал не по карте, а на местности, где что у них. Задача: провести группу в немецкий тыл, с рацией, учтите. И вернуться. Вам понятно? Можете дать такого человека?
— Понятно. Могу, — решительно сказал Стручков. — Партизанский связист. Пленного привел. Хорошего «языка». И все по ту сторону знает, как свою ладонь.
Майор подобрел:
— Так давай его сюда, давай! Он где у тебя?
— Здесь. Рвется обратно в отряд, да я задержал его.
Комбат открыл дверь и крикнул:
— Миреева ко мне!
Миреев был невысок, но широк в кости, и впечатление силы исходило от всей его кряжистой фигуры. На вид он казался не старше тридцати лет.
От отрапортовал, медленно и тщательно выговаривая слова.
— Поведешь дивизионных разведчиков в тыл. Где сейчас пройти можно, знаешь? — спросил майор.
— Так точно:
— Покажи по карте, как поведешь.
Миреев подошел ближе. Комбат придвинул к карте фонарь.
— Вот здесь наш наблюдательный пункт, вот печка, от печки начинается тропка... — начал Миреев.
— Какая печка? — закричал майор.
Комбат пояснил:
— Здесь выселки раньше были, товарищ майор, от них печка одна только осталась, от нее и считается «ничейная земля».
Миреев продолжал:
— Вот высотка. Здесь у немцев пушка противотанковая. Направо завал, дзоты. А здесь проползти можно.
— Одному. А семерым?
— И семерым можно.
— Ну, давай, веди. — Майор развеселился. Было в повадках Миреева что-то, внушающее доверие. — Когда выходить — приказ будет, а пока, я так полагаю, — обратился он к Стручкову, — пусть товарищ Миреев познакомится с нашими ребятами. Идти-то им вместе.
Позже мы с комбатом прошли по ходу сообщения. Из землянки доносились смех и голоса.
— Это Миреев с вашими разведчиками знакомится, — сказал комбат.
Миреев говорил теперь быстрее, не совсем правильно выговаривая слова. Я поняла, что в служебном разговоре он тщательно строил речь. Эта подтянутость как-то подходила ко всему его облику.
— Он откуда, Миреев? — спросила я.
— Из Средней Азии.
Я прислушалась.
— Ты, Стрепетов, — говорил Миреев, — похож на куст, но куст молчит, он не делает так... — Миреев оглушительно чихнул, видимо подражая Стрепетову.
Ребята захохотали.
Я живо представила себе, хоть и не видела сейчас, маленького круглого Стрепетова в зеленой маскировочной одежде, — он и правда немного походил на помятый пыльный куст при дороге.
Дальнейшего я не расслышала и уловила только заключительную фразу Миреева:
— Фашиста насмерть бить надо. А если не насмерть, он очнется и тебя убьет.
— А злой ты, сержант, на фрица, мабуть он и в твою хату беду привел. — Это сказал Дымко, я узнала его по голосу.
— Нет, — серьезно ответил Миреев, — до моей хаты далеко, он не дойдет. Я за твою злой.
Около полуночи я с ординарцем пошла провожать нашу группу. Мы шли по тому пути, который Миреев давеча показал на карте.
Кто хоть раз в ту лихую годину ступал ногой на захваченную врагом родную землю, тот на всю жизнь запомнил сложное чувство смятения, боли, ненависти и надежды, которое охватывает тебя, едва перейдешь невидимую границу, необозначенный рубеж..
Все кругом нас казалось неверным, зыбким, враждебным.
Ветра не было, а шумы и шорох в траве, в листве точно двигались за нами по пятам.
Луны тоже не было, а неясное мерцание, разлитое вокруг, грозило выдать, обнаружить, предать...
Когда дошли до небольшого ручья, Миреев тихо бросил:
— Отсюда поползем.
— Ну, смотри, Миреев, — обратилась я к нему на прощание, — чтобы все в порядке...
— Я отвечаю, товарищ капитан, — сказал Миреев.
И снова его слова внушали доверие и звучало в них больше, чем было сказано.
Он вернулся через сутки, но еще утром заработала рация группы: передавались результаты наблюдения за движением противника по дороге.
Ночь застала нас в пути в штаб дивизии. За нами на тачанке ехали Миреев и два бойца, посланные комбатом в соединение. Беспокоящий огонь немецкой артиллерии заставил нас укрыться в старом, заброшенном блиндаже.
— А Миреев где? — спросил майор, посветив электрическим фонариком и оглядевшись.
— А он наверху остался, — сказал один из бойцов.
— Ему что ж, приглашение особое надо?! Зови его сюда, а то неровен час...
В открывшуюся дверь ворвался шум канонады и резкий запах пороха.
Спать не хотелось. Закурили.
Наш майор был хорошо настроен: первые результаты разведки радовали.
— Мы тебя в офицерскую школу пошлем, — внезапно обратился он к Мирееву.
— Посылали, — вмешалась я. — Мне комбат говорил: Миреев не хочет. После войны домой собирается.
— Да ты что? — удивился майор. — В офицерскую школу не хочешь? Чего же ты тогда хочешь?
— Хлопок растить буду, товарищ майор. Такое мое занятие в жизни.
— Хм... — проворчал майор, — хлопок, может, и без тебя произрастет. А к нашему делу у тебя склонность, понимаешь, талант, может быть.
— Я насчет хлопка еще больший талант имею, — возразил Миреев.
— Не знаю, какой ты мастер на полях, а вот в нашем солдатском деле ты хорош.
Миреев помолчал, потом вдруг спросил:
— Могу задать товарищам командирам вопрос? Вы, верно, и на других фронтах бывали?
Да, конечно. Майор был на Западном, на Карельском, я — на Юго-Западном, на Калининском...
— Так... — Было слышно, как Миреев придвинулся ближе к нам. —А не встречали такой нации — каракалпаков?.. Бойцов, может, или офицеров?
— Ну, как же, — сказал майор, — у меня ординарец из Нукуса был, славный парень. Под Белым меня из огня вытащил. Потом в разведке у меня еще в полку два друга служили: один под Ельней геройски пал, другой где сейчас, не знаю, потерял из виду. Еще знал в политотделе армии инструктора, я ему орден вручал.
— Так... — повторил Миреев, — А звать их как?
Майор припомнил и фамилии.
Молчание воцарилось в блиндаже. Миреев сидел со мной рядом, и я слышала, как он что-то шептал про себя. Мне показалось, что он повторяет названные майором имена.
— А вам зачем это? — спросила я.
— Я сам каракалпак, — ответил он просто.
К утру мы были у себя в дивизии. До отъезда Миреева в батальон я видела его, и как-то мы провели с ним свободный часок в задушевной беседе. Он достал из кармана письма от домашних, с этого обычно и начинается солдатская дружба, и перевел мне их.
Рация нашей группы работала исправно. Наши люди разведали движение противника на шоссе и обнаружили пункты скопления техники. Пора было им возвратиться. Внезапно связь оборвалась. Мы ждали сутки: никто не возвратился.
Я, не отрываясь от телефона, держала связь с батальоном. Комбат предложил послать Миреева на поиски. Майор согласился, а мне приказал выехать в батальон и ждать результатов. Я прибыла в батальон на следующий день после вторичного выхода Миреева в тыл.
На рассвете меня разбудил командир роты. Было тихо, немцы молчали. Тем не менее предчувствие несчастья охватило меня.
— Вернулись ваши. Целы. Крепко ранен Миреев, на плащ-палатке принесли.
Я выскочила наверх. Миреев лежал на залитой кровью плащ-палатке. Ротный санитар бинтовал ему ногу ниже колена. Нога, внизу уже туго охваченная белым бинтом, резко выделялась на темном фоне палатки. На лице Миреева застыло выражение большого страдания.
Я посидела около него, пока санитары запрягали коня в повозку, готовясь везти раненого в медсанбат.
— Я чувствую... плохо... возьмите... сохраните... Если что, пошлите на родину. — Миреев вынул из кармана гимнастерки самодельную записную книжечку того бывалого вида, какой имеют все документы, которые солдат таскает в карманах.
Я простилась с ним, пообещав завтра заехать к нему.
Все семь наших разведчиков — двое из них были легко ранены и сами перевязались — подошли ко мне. Старший группы сержант Дымко подал мне только что написанный рапорт.. Он был по-солдатски краток и по-солдатски красноречив.
Связь с дивизией прервалась из-за повреждения рации случайным осколком. Но ввиду важности наблюдаемых передвижений, решили задержаться. Получив через Миреева приказ о возвращении, группа двинулась в обратный путь. Уже на «ничейной земле» наскочили на гитлеровцев. Завязалась перестрелка. Стали отходить, пустив вперед радиста с рацией. Миреев огнем своего автомата прикрывал отход. Тут он был ранен в ногу и грудь...