— Какой специализации?
— Который занимается завещаниями. Когда у нас появились дети, мы с Беном составили завещание. Но теперь… после всех этих событий… я хочу сказать, что не хочу никого пугать, но кое-что мы хотели бы изменить, и думаю, что сейчас, после всех этих событий…
Она кивнула, серьезно глядя на меня бледно-голубыми круглыми глазами.
— Ты слыхала о Кевине Долане? — спросила я, стараясь, чтобы имя друга Филиппа и адвоката няни Лайзы прозвучало небрежно.
— Конечно. — Она посадила своего Чарли на качели. — У него офис в старом викторианском доме на углу Элм и Мэйн-стрит. Он нормальный мужик.
Кэрол облизнула обветренные губы и придвинулась ко мне.
— Сьюки сказала, что ты разговаривала с няней Китти.
Я кивнула.
— И ты говорила с Филом?
— Отнесла ему пирог. Хотела выразить свои соболезнования. — Я решила, что пока не стану углубляться в описание того, как Филипп одновременно хотел выяснить, была ли счастлива его умершая жена, и в то же время искусным маневром направлял меня к своему супружескому ложу.
Браслеты Кэрол позвякивали громче приглушенных голосов наших мамочек, тихо обсуждавших, какой канал лучше рассказывал об убийстве Китти и сколько репортеров звонили к ним домой. Время от времени чей-нибудь голос взмывал вверх:
— Пейтон! Играй там, где я тебя вижу!
— Тейт! Не ешь землю!
— Он к тебе приставал? — прошептала она.
— Кто? Фил? — изобразила я изумление.
Молочная кожа Кэрол вспыхнула, и она облизала губы.
— О нем всякое говорят.
Я вытаращила глаза и перешла на шепот:
— А к тебе приставал когда-нибудь?
Румянец Кэрол стал еще интенсивнее. Она кивнула головой, водя мыском алой балетки по пупырчатому прорезиненному мату под качелями.
— Он ко всем приставал.
Я выразила преувеличенное недоверие.
— И к Лекси? И к Мэрибет?
Кэрол пожала плечами и запустила пальцы в тонкие рыжие волосы.
— Филипп пытался поцеловать меня три года назад на рождественской вечеринке. Но мы стояли под омелой, так что, может быть…
— Ничего себе. Бедная Китти.
Она яростно закивала и подтолкнула качели Чарли с излишней энергией.
— Все это так печально.
Софи подбежала ко мне и подергала за руку.
— Мама, Сэм и Джек никого не пускают на горку.
Когда я уговорила мальчиков слезть с горки, Кэрол вернулась в коллектив мамаш.
Двадцать минут я протолкала качели с Софи, исполнившей «Польку Пегги» шесть раз. Наконец я лестью убедила мальчиков слезть с качелей, разместила всех в машине, подъехала к ближайшему мини-маркету и купила соки и крекеры с арахисовым маслом, так напичканные консервантами и гидрированными жирами, что один лишь взгляд на информацию о пищевой ценности продукта свалил бы среднестатистическую мамашу Апчерча в обморок.
Итак, весь город знал, что у Филиппа Кавано блудливые глаза и болтливый язык, и он отнюдь не горел на работе в своем морском страховании.
Я выехала с парковки, чувствуя дрожь удовольствия, вслед за которой нахлынула сокрушительная волна вины. Удовольствие при мысли, что жизнь прелестной Китти Кавано была далеко не такой уж распрекрасной и продуманной, как мне казалось ранее. Чувство вины явилось следствием этого удовольствия.
Она мертва, думала я, сворачивая на Мэйн-стрит. Мертва, и ее маленькие девочки будут расти без матери. И только настоящее чудовище может испытывать удовольствие, думая о чем-нибудь как-то с этим связанном.
Офис адвоката Кевина Долана располагался в белом здании викторианского стиля. Неброская деревянная рисованная вывеска украшала дом с дверями из толстого стекла в свинцовой оправе на углу Элм и Мэйн-стрит. Я мазнула по губам губной помадой и проверила, чтобы кошечка на пластыре, которым я заклеила лодыжку, была спрятана под носком.
— Могу я вам помочь? — спросила секретарь, когда я ввела Сэма, Джека и Софи в помещение, которое когда-то было гостиной.
Я усадила детей перед камином с мраморной каминной доской в кресла с вышитыми подушечками и бросила им взгляд, в котором ясно читалось: «Вести себя хорошо!»
— Здравствуйте, я Кейт Кляйн-Боровиц, — представилась я, добавив для пущей важности фамилию Бена и надеясь, что вместе с дополнительными слогами прибавится и значительности. — Я была подругой Китти Кавано.
— Какая трагедия, — тихо отозвалась секретарша из-за своего стола, который выглядел настоящим антиквариатом.
Ей было за пятьдесят, седые волосы тщательно уложены, на ней был бордовый блейзер и плиссированная юбка в бордовую и белую клетку.
— Насколько мне известно, Кевин был другом дома.
И тут я выложила извинение, которое должно было гарантировать мне проникновение внутрь и которое отрепетировала по пути с детской площадки.
— Я подумала, не счел бы он возможным поговорить со мной пару минут о речи, какую я готовлю к панихиде.
Она сочувствующе кивнула, нажала кнопку на телефоне, тихо проговорила несколько слов и сказала:
— Он примет вас сейчас.
Я потрепала детей по головкам, взглядом пообещав им страшные последствия, если они не станут сидеть тихо или совершат набег на вазу, полную конфет, на одном из многих журнальных столиков.
— Ведите себя хорошо, — пропела я бодрым тоном, не дававшим секретарше ни малейшего повода ожидать, что они не будут. — Мамочка вернется через минуту.
Я повернулась к двери в кабинет. Секретарша придержала меня за руку.
— Я только хочу, чтобы вы знали, что все это ужасно его огорчило, — прошептала она. «И если ты огорчишь его еще больше, я брошу твоих детей в печь и поджарю себе на ужин», — пообещал ее взгляд.
Я кивнула, вошла в кабинет и увидела Кевина Долана, коротышку с покатыми плечами, в тесной оксфордской рубашке и длинном галстуке, сидящего за тяжелым дубовым письменным столом. Яйцевидная голова, пухлые щеки, блестящие карие глаза и теплая улыбка. Отнюдь не кумир публики, но очень обаятельный: как раз тот тип, кого единогласно избирают клоуном в классе. Или, наоборот — кто получает несколько степеней в политологии и нанимает моего мужа, чтобы тот помог ему баллотироваться в сенат.
Я поняла, почему секретарша хотела защитить его. В Кевине Долане было что-то милое, напоминавшее мне о моих собственных мальчиках.
Кевин Долан вскочил с кресла и поздоровался. Он пожал мне руку, придвинул для меня деревянный стул, дождался, пока я усядусь, и вернулся за свой письменный стол.
— Спасибо, что согласились поговорить со мной.
— Рад помочь. Я слышал, это вы… — Он понизил голос и постарался усмирить свое колено, ходуном ходившее вверх и вниз. — Наверное, это было ужасно.
Я кивнула, решив, что честность — относительная честность — будет основой в разговоре с этим милейшим внимательным человеком.
— Я не так уж близко была с ней знакома, но наши знакомые хотели сделать что-то в память о ней.
Он побарабанил пальцами по столу и положил ногу на ногу.
— Прекрасная мысль.
— Скажите мне, пожалуйста, — продолжила я, доставая свой блокнот. — Как бы вы описали Китти? Если бы вы могли выбрать три слова в память о ней, какие бы это были слова?
— Преданная, — произнес Долан.
Рука его скользнула в карман и начала звенеть ключами. Хотя не похоже было, чтобы он нервничал. Наверное, адвокат был из тех непосед, которые крутятся на месте, пока показывают титры перед фильмом, да и во время фильма вскакивают по меньшей мере дважды, чтобы размять ноги.
— Она была самой преданной матерью изо всех, кого я знаю.
«Преданная», — записала я, стараясь подавить разочарование. А чего я, собственно, ожидала? Что первое из трех прилагательных будет «вероломная»?
— Преданная своим детям?
— Преданная своим детям, браку, семейному очагу, — уточнил Кевин, постукивая краем картонной папки по столу и пряча ее в ящик. — Ее дом такой красивый… был красивый.
«Дом красивый», — записала я.
— Я знаю.
— Три слова — это так мало. Китти была умница, Китти была прелестна, она… — Адвокат внезапно замолчал и провел рукой по коротко стриженным вьющимся волосам. — Да что там говорить. Вы же знали ее. Что бы вы сказали? Какими словами описали ее?
— Пугающая?
Это было рискованно, но риск оправдал себя. Когда Кевин улыбнулся, в уголках глаз собрались морщинки.
— Вы так думаете? — произнес он.
Я сказала то, что думала. Что меня она пугала до смерти.
— Ну, конечно, все было именно так, как вы сказали. Она отдавала всю себя детям, у нее был красивый дом. Что же касается всех остальных… Вы знаете, утром я стараюсь изо всех сил, чтобы на моих детях была чистая одежда, и у меня не остается сил на то, чтобы подобрать ее по цвету, на то, чтобы дома было все в порядке…
Кевин качнулся вперед, его кресло скрипнуло.
— Вряд ли Китти хотела запугивать кого бы то ни было. Просто она очень серьезно относилась к родительским обязанностям.
— Почему?
Он дружески улыбнулся.
— Полагаю, в большинстве своем родители здесь серьезно относятся к родительскому долгу.
— Да. — И тут я ляпнула: — Может, что-нибудь случилось с кем-то из ее детей, что заставило ее стать такой… строгой к себе? Может, был какой-то тревожный «звоночек»…
Предложение осталось незаконченным, а улыбка Кевина превратилась в гримасу недоумения.
— Я хочу сказать, однажды один из моих близнецов скатился с кровати…
Теперь он смотрел на меня не просто с недоумением, а с озабоченностью. Еще минута, и он станет звонить в управление по семейным вопросам.
— Но речь сейчас не обо мне, — закрыла я тему.
Мой голос звучал слишком громко в маленьком теплом кабинете, где на стенах висели старинные вышивки, а через блистающие чистотой стекла лился осенний свет.
Я сделала еще одну попытку.
— Скажите, а вы знаете что-нибудь о ее работе для «Контента»?
Адвокат покачал головой.
— Она предпочитала не раскрывать свои карты.
Кевин откинулся в кресле, сложил руки на животе, внимательно посмо