Испанская Америка более других частей Нового Света нашла в сети контрабандной торговли дополнительную свободу, источник доходов. Манильский галеон — это знали все! — служил перехвату американского золота к невыгоде Испании и даже к невыгоде Европы, на пользу далекому Китаю и капиталистам Консуладо в Мехико. К тому же большая часть (и значительно) монеты и серебряных слитков вплоть до конца XVIII предназначалась не католическому королю, ставшему бедным родственником, а частным купцам.
Купцы Нового Света имели в ней свою долю.
ПРЕОДОЛЕНИЕ ЕВРОПЕЙСКОГО ВЛИЯНИЯ
Америке пришлось пройти долгие этапы европейской истории, правда, не придерживаясь их порядка или моделей. Там снова можно встретить, хоть и в перемешанном виде, европейский опыт — античность, средние века, Возртждение, Реформацию.
Американские зоны первоначального освоения напоминают зоны расчистки средневековых лесов Европы в XIII веке. Точно так же определенные черты первых европейских городов Нового Света и их патриархальных семейств восстанавливают для историка приблизительную античность.
Каждая метрополия желала безраздельно удерживать свой кусок Америки, навязывая ему соблюдение «колониальных договоров» и уважение к «исключительным правам». А общество по другую сторону Атлантики почти не могло уйти от опеки издалека и от навязчивых образцов Европы, которая внимательно следила за своими чадами и у которой моменты ослабления внимания бывали лишь поначалу, в безвестности и незначительности первых поселений.
Испания предоставила право своей Америке расти в свое удовольствие, так как та могла или желала. Затем, когда «ребенок» вырос и достиг процветания, его взяли в руки и, когда все встало на свои места, наступила, как говорили тогда, «централизация» к выгоде институтов метрополии.
Централизация была естественной, тем лучше воспринимавшейся, что она была необходима для обороны юных колоний от посягательств других европейских держав. Ибо соперничество между теми, кто совместно делил Новый Свет, оставалось сильным.
На сухопутных границах и, в не меньшей степени, вдоль нескончаемых побережий Америки происходили беспрестанные конфликты. Централизация наверняка облегчалась также тем фактом, что внутри колонии она обеспечивала господство белого меньшинства, а последнее оставалось привязанным к верованиям, мыслям, языкам уже «старой» Европы.
Земельная аристократия, которая удерживала в XVIII веке центральную долину Чили, — в действительности малочисленная, но эффективная, активная, привыкшая господствовать — насчитывала, как утверждал Дж.Линч, «каких-нибудь двести семейств».
В 1692 году богатейшими людьми Потоси была горстка важных особ, «разодетых в золотую и серебряную парчу, понеже любое другое одеяние для них недостаточно хорошо»; роскошь в их домах была неслыханной. Правда, эти общества выказывали себя более или менее покорными, более или менее зависимыми по отношению к метрополиям, но недисциплинированность, когда она случалась, ничего не меняла в их сущности, их строе и их функциях, неотделимых от того ст]юя и тех функций, что составляли костяк европейских обществ, минувших и нынешних.
Из таких обществ менее всего покорными и менее всего удерживаемыми в руках были те, которые не оказывались захвачены великими течениями межконтинентальных обменов; те, чью «заурядную экономику не увлекал какой-нибудь господствовавший продукт», какое-нибудь управляемое издалека, из-за Атлантики, производство.
Такие общества и экономики, мало интересовавшие европейских негоциантов и не получавшие ни капиталовложений, ни заказов, оставались бедными, относительно свободными и обреченными на автаркию.
Таков был случай Перу, таким был случай зоны крупных владений в Венесуэле, так обстояло дело и в долине Сан-Франциску, этой «реки стад», больше чем наполовину одичавших внутри Бразилии, где какой-нибудь феодальный сеньор владел столь же обширными (но практически пустынными) землями, как вся Франция Людовика XIV.
И так же выглядела обстановка в любом городе, в достаточной мере затерянном в американском пространстве, достаточно изолированном, чтобы быть вынужденным управляться самостоятельно, даже если у него не было никакого «зуда» независимости.
В XVIII веке Сан-Паулу оставался примером такой вынужденной независимости. «У португальцев, — писал в 1766 году Аккариас де Серионн, — мало поселении во внутренних областях Бразилии; город Сан-Пуалу, тот, который они рассматривают как самый значительный... Этот город находится более чем в 12 часах пути в глубь материка».
«Это, — говорил Кореаль, — своего рода республика, созданная при своем основании всякого сорта людьми без стыда и совести». «Паулисты» считали себя свободным народом. По правде говоря, то было осиное гнездо: они разбойничали на дорогах внутренних областей, а если они и снабжали продовольствием лагеря рудокопов, то и совершали также набеги на индейские деревни иезуитских редукций (разновидность резерваций для индейского населения), расположенные вдоль Параны, доходя в своих рейдах до Перу и Амазонии.
Однако же послушных или укрощенных экономик было изобилие. В самом деле, они не могли артачиться, живя закупками из своих метрополий и европейскими кредитами.
Однако мог ли «колониальный договор» сохраняться вечно под знаком вопиющего неравенства? — спрашивает Фернан Бродель.
Колонии существовали только для того, чтобы служить богатству, престижу, силе метрополий. Их торговля, вся их жизнь находилась под надзором. Колонии почти всегда жаловались на нехватку монеты. Несмотря на все их жалобы недостаток этот не был устранен: метрополия намеревалась иметь положительный баланс со своими колониями и, значит, получать наличные, а не предоставлять их.
И тогда, сколь ни велико было терпение стран, пребывавших в приниженном состоянии, такой режим, быть может, не продержался бы долго, если бы действительность соответствовала букве регламентов и законов, если бы расстояние — хотя бы в виде продолжительности плавания через Атлантику — не оказалось творцом определенной свободы, если бы вездесущая и неискоренимая контрабанда не служила смазкой для всего механизма.
Отсюда вытекала некоторая склонность к терпимости, тенденция предоставить вещам идти своим ходом, так что происходили сами собой определенные перекосы и восстановления равновесия, которые редко осознавали в нужный момент и против которых позднее никто более не мог бороться.
Так, ис было эффективных таможен; так, администрация не столько буквально исполняла распоряжения мегрополии, сколько уступала напору местных и частных интересов.
Более того, рост обменов помогал американским экономикам стать экономиками денежными, сделать так, что некая часть американских драгоценных металлов посредством ли контрабанды или единственно силою рыночной логики оставалась на месте, а не направлялась в Европу.
«До 1785 года в Мексике было обычным явлением, что церковь договаривается с крестьянами о получении десятины в деньгах». Эта подробность многозначительна сама по себе. Точно так же кредит, свидетельство далеко зашедшей эволюции, играл свою роль даже в местностях, затерянных в Бразильской глубинке. Золото, и правда, все там изменяло: 7 мая 1751 года совет Вилла-Рики писал королю, что многие рудокопы «по всей очевидности, задолжали цену рабов, коими владеют, так что тот, кто внешне кажется богатым, в действительности беден, тогда как многие, что живут как бедняки, на самом деле богачи». То есть хозяин золотого прииска работает за счет аванса, который согласились предоставить ему купцы и который послужил ему для покупки невольников.
Такая же эволюция происходила в странах, производивших серебро. Работа Д.Брадинга о Новой Испании XVIII века, прежде всего о городе Гуанахуато, в то время крупнейшем горнопромышленном городе Америки и всего мира, создает впечатление, будто кредит там множил свои формы, ради забавы накладывая их одни на другие, переплетая их, разрушая существующее свое строение ради того, чтобы изобрести другое и так далее.
Весьма наглядный урок заключается в том, что к выгоде местных купцов начиналось заслуживающее внимание накопление. В Испанской Америке были настолько богатые креольские купцы, что в конце XVIII века начали поговаривать, что Испания — колония своих колоний. Было ли это просто фразой? Или выражением испанского раздражения против людей, которые не умели знать свое место? Во всяком случае, за время кризисов борьбы за независимость можно отметить десятки конфликтов, яростную вражду между купцами Нового Света и капиталистами метрополии.
Так было в Буэнос-Айресе, где купцы города пожелали порвать с кадисскими негоциантами. Так было и в бразильских городах, где враждебность переходила в ненависть к португальским купцам. В Рио-де-Жаней]х>, где кражи со взломом и убийства были делом заурядным, португальский купец с пальцами, унизанными перстнями, выставлявший у себя дома на показ свою серебряную посуду, был ненавистным врагом. Ему наносили удары как могли. За отсутствием иных возможностей, чаще посредством жестокой насмешки, делавшей из него настоящий комический персонаж, тупой, отвратительный.
Стоило бы проделать захватывающее социально-психологическое исследование о тех, кого по всем странам Испанской Америки именовали чапетонами или гачу пинами, дабы обозначить вновь прибывших из Испании, с их неопытностью, претензиями и зачастую с их заранее сколоченным богатством.
Они прибывали на подкрепление уже обосновавшимся небольшим группам, которые занимали господствующее место в торговле. Именно таким образом вся Мексика оказалась под владычеством купцов родом из баскских провинций и из горных районов за Сантандером. Эти купеческие семейства выписывали из Испании племянников, кузенов, соседей но своим родным деревням. Они набирали помощников, преемников и зятьев. Новоприбывшие без труда одерживали верх в «матримониальной гонке».
Идальго, мексиканский революционер, который желал бы, как и многие другие, положить конец «гачупинской» иммиграции, обвинил их в том, что это люди «извращенные... Движущая пружина всей их ажитации — лишь гнусная скаредность... Они католики только из политических соображений, а их Бог — деньги».