Амстердамский банк отвечал этому идеалу. Там все «крутилось на письме». Вкладчик рассчитывался переводом, используя фиктивные деньги, так называемые банковские деньги, которые по отношению к ходячей монете оценивались приблизительно в пять процентов.
Вот как Мелон, напомнив об этих понятиях, противопоставляет Амстердам и Лондон. «Амстердамский банк должен был крутиться на письме, ибо Амстердам получает много, а потребляет мало. Он получает морем большие партии, чтобы отправить такие же дальше. Лондон же потребляет... свое собственное продовольствие, и его банк должен состоять из бумаг, оплачиваемых по требованию».
Здесь противопоставляется страна, которая главным образом занимается торговлей перевалочной и транзитной, стране, где спектр обращения широко открыт для внутренних сетей потребления и производства, постоянно нуждается в реальных деньгах. Если Амстердам не имел эмиссионного банка с повседневной озабоченностью о кассовой наличности металлической монеты, так это потому, что он в нем почти не нуждался.
В самом деле, то, чего требовала перевалочная торговля — это легкие и быстрые расчеты, которые позволяли взаимно компенсировать очень многочисленные платежи, не прибегая к риску, связанному с наличными, и аннулировать большей частью эти платежи игрою клиринга.
С этой точки зрения амстердамская банковская система имела ту же природу, что банковская система ярмарок старого типа, но была намного более гибкой и быстродействующей в силу своего постоянного характера. Согласно отчету банковских бухгалтеров, такая фирма как Хоупы в нормальные времена, до кризиса 1772 года, ежедневно проводила 68 — 80 статей банковских расчетов. Согласно свидетельству Аккариаса де Серионна, в Амстердамском банке наблюдалось «увеличение оборота до 10 и 12 миллионов флоринов в день».
Но зато Амстердамский банк не был инструментом кредита, поскольку вкладчикам под страхом штрафа воспрещалось превышать суммы их счетов. А ведь кредит, необходимый на любом рынке, был в Амстердаме жизненной необходимостью, принимая во внимание ненормальную массу товаров, которые закупались и помещались в пакгаузы лишь ради того, чтобы быть реэкспортированными несколько месяцев спустя.
Примем также во внимание, что оружием голландского негоцианта против иностранца были деньги, многообразные авансы, предлагаемые для того, чтобы лучше купить или лучше продать. Действительно, голландцы были для всей Европы торговцами кредитом, и в этом заключалась тайна тайн их процветания. Этот дешевый кредит, в изобилии предлагавшийся амстердамскими фирмами и крупными купцами, выбирал столь многообразные пути, от самой благоразумной торговли до безудержной спекуляции, что его с трудом можно проследить во всех его тонкостях. Но ясна его роль в том, что в те времена называли комиссионной и акцептной торговлей, которая в Амстердаме приобрела особые, быстро множившиеся формы.
Комиссионная торговля означала противоположность торговле личной, именовавшейся «торговлей собственностью»; она означала — заниматься товарами ради другого.
Собственно комиссия есть, по определению Аккариаса де Серионна, «поручение, каковое один негоциант дает другому для торговли. Тот, кто поручает, — это комитент, тот, кому дают поручение, — комиссионер. Различают комиссию на закупку, комиссию на продажу, банковскую комиссию, каковая заключается в том, чтобы снимать со счета, акцентировать, передавать, давать распоряжения об акцепте или получении денег на счет другого; складскую комиссию, каковая состоит в том, чтобы получать партии товара, дабы отправлять их к месту назначения».
А затем «продают, покупают корабли, велят их строить, доковать, вооружать и разоружать, страхуют и велят застраховать себя посредством комиссии».
Вся торговля входила в систему, где встречались самые разные ситуации. Бывали даже случаи, когда комитент и комиссионер действовали бок о бок. Так, когда негоциант оправлялся в мануфактурный центр, дабы покупать там из первых рук, он обновлял запасы товаров вместе с комиссионером, который им руководил, и обсуждал с ним цены.
Если Голландия и не придумала комиссию, которая была очень древней практикой, то она весьма рано и надолго сделала ее первой из форм своей торговой активности. Это означало, что все возможные случаи, какие предполагала комиссия, там встречались: как равенство, так и неравенство, как зависимость, так и взаимная самостоятельность.
Купец мог быть комиссионером другого купца, который в своем месте играл такую же роль. Комиссия, дополненная кредитом, привлекала в Амстердам значительную массу товаров. Эти товары должны были послушно «отзываться» на поток кредита.
Во второй половине XVIII века, когда разладилась амстердамская перевалочная торговля, комиссионная торговля изменилась: так, она позволяла, если взять вымышленный пример, чтобы товар, закупленный в Бордо, шел прямо в Санкт-Петербург без остановки в Амстердаме, хотя этот последний город предоставлял финансовое сопровождение, без которого все было бы нелегким, если вообще возможным делом.
Такое изменение придало возросшее значение другой «ветви» нидерландской активности, так называемой акцептной торговле, которая зависела исключительно от финансов. В этой игре Амстердам оставался «кассой», а голландцы — «банкирами всей Европы».
И такая эволюция была нормальной, подчеркивает Фернан Бродель. «Монополию одного порта или одного перевалочного пункта в качестве узла торговой сети, — писал Чарлз П.Киндлбергер, -- трудно удержать. Такая монополия основана на риске и на капитале в такой же мере, как и на хорошей информации относительно имеющихся в распоряжении товаров и тех мест, где на них есть спрос. Но подобная информация быстро распространяется, и торговля на центральном рынке замещается прямыми торговыми связями между производителем и потребителем. И тогда у саржи Девоншира и рядовых сукон Лидса нет надобности в том, чтобы проходить транзитом через Амстердам, дабы быть отправленными в Португалию, Испанию или Германию; они будут туда посылаться напрямую.
В Голландии капитал остался в изобилии, но торговля клонилась к упадку с тенденцией трансформировать финансовую сторону обмена товарами в банковские услуги и инвестиции за границей».
Около 1766 года негоцианты, оптом скупавшие шелка Италии и Пьемонта, чтобы перепродавать их мануфактуристам Франции и Англии, с трудом обошлись бы без голландских кредитов. В самом деле, шелка, что они закупали в Италии «из первых рук», обязательно оплачивались наличными, и общий обычай заставлял негоциантов поставлять их мануфактуристам «в кредит примерно на два года» — то было действительно время перехода от сырья к готовому изделию и предложения его к продаже.
Итак, механизм голландских торговли и кредита функционировал через многочисленные перекрещивающиеся передвижения бесчисленных переводных векселей. Но он не мог вращаться только бумагой. Время от времени ему требовались наличные, чтобы снабжать ими балтийскую и дальневосточную торговлю, равно как и для того, чтобы наполнять в Голландии кассы купцов. В наличных деньгах Голландия, чей платежный баланс всегда был положительным, недостатка не испытывала.
В 1723 году Англия будто бы отправила в Голландию серебра и золота на 5666 тысяч фунтов стерлингов.
Иногда повседневные поступления приобретали характер события. «Поразительно видеть, -- писал 9 марта 1781 года неаполитанский консул в Гааге, — количество эмиссий, каковые производят в сю страну (Голландию), что из Германии, что из Франции. Из Германии прислали больше миллиона золотых соверенов (английская золотая монета, равная по стоимости фунту стерлингов), кои будут переплавлены для изготовления голландских дукатов; из Франции амстердамским торговым домам прислали 100 тысяч луидоров... Причина сей отправки в том, что денежный курс в настоящее время для сей страны (Голландии) выгоден».
В глазах ежедневного наблюдателя масса наличной монеты в Амстердаме стушевывалась за массой бумаги, отмечает Бродель. Но как только случайная неисправность приостанавливала движение дел, пристутствие этой наличности проявлялось незамедлительно.
Так, в конце декабря 1774 года, при выходе из кризиса 1773 года, который все еще давал себя чувствовать, и в момент, когда приходили вести о беспорядках в английской Америке, застой в делах был таков, что «деньги никогда не были так распространены, как сегодня... векселя учитывают из двух процентов, даже из полутора, когда эти векселя принимают к уплате некоторые фирмы. А это свидетельствует о малой активности коммерции».
Только это накопление капитала позволяло рискованные игры с дутыми сделками, возможность легкого обращения к бумаге, которая ничем не гарантировлась, помимо процветания и превосходства голландской экономики.
«Стоит лишь десяти или двендцати первоклассным амстердамским негоциантам объединиться ради банковской (кредитною операции, как они в один момент смогут заставить обращаться по всей Европе больше, чем на двести миллионов флоринов бумажных денег, предпочитаемых деньгам наличным. Нет государя, который мог бы так поступить... Кредит сей есть могущество, коим десять или двенадцать негоциантов будут пользоваться во всех государствах Европы при полнейшей независимости от всякой власти», — говорил Аккариас. де Серионн.
Процветание Голландии завершилось избытками, которые парадоксальным образом причиняли ей затруднения. Такими избытками, что кредита, который Голландия предоставляла торговой Европе, окажется недостаточно, чтобы их поглотить. И она таким образом будет предлагать их также и современных государствах с их особым даром потреблять капиталы, хотя и без таланта возвращать эти капиталы в обещанный срок.
В XVIII веке, когда повсюду в Европе имелись праздные деньги, используемые с трудом и на плохих условиях, государям едва ли приходилось просить: один кивок — и деньги богатейших генуэзцев, богатейших жителей Женевы, богатейших жителей Амстердама оказывались в их распоряжении.
Веспой 1774 года, сразу же после ярко выраженного кризисного застоя в делах, амстердамские кассы были открыты настежь: «Легкость, с коею голландцы ныне передают свои деньги иностранцам, побудила некоторых немецких государей воспользоваться такой готовностью. Герцог МекленбургСтрелицкий только что прислал сюда агента, дабы заключить заем на 500 тысяч флоринов из пяти процентов годовых».