— Помню, а то! — Иван разогнулся и раскрыл объятия наречённого своего напарника, так словно это была давняя знакомая из его деревни, прибывшая повидаться. — Что, Мишка-то где?
— Да я думала, ты, может, знаешь... Я затем и пришла, чтоб спросить... Он пропал...
— Ну!
— Пропал, да...
— А я думал, может, болен или что.
— Ты давно его видел?
— Да дней пять уж на работе не показывался. Десятник решил, что он запил. А я говорю: нет, Коржов не такой. Он непьющий. Его и капли выпить не заставишь, покуда работа не кончена! Верно сказал, а?
— Да верно... — Варвара вздохнула и опустилась кучу паркетной доски. — Ох, Господи, Боже ты мой... Что ж мне делать? Ну где мне искать его, Вань, а? Вот ведь был человек — раз! — и нету! Ну что это?!
— Всё в руце Божей.
— А ты не знаешь, где он может быть? Может, он куда-то собирался? Не рассказывал?
— Нет, — ответил Ваня. — Говорил только, какой-то господин к нему совался, звал на подозрительную квартиру. То ли педераст, то ли толстовец, бес из знает. Но ведь Михаил не из таковских! Он сказал, что не пойдёт туда. А больше...
— Может, что-то подозрительно было? А? Припомни?
— Ну... В тот день, как мать его поранило, у нас тут из охранки приходили. В Павильоне Нефти пол весь перепортили. Ругались, мол, на нигилистов мы похожи, да в полу, небось взрывчатку прячем. Мишка, кстати, с ними и не спорил, всё молчал...
— Это не странное. Нынче вся Охранка на ушах, везде шныряют, перед выставкой-то.
— А по мне, так очень странно, — сказал Ваня. — Сама-то посуди. Сначала твоего жениха обыскивает полиция, потом зазывают к себе декаденты, потом на него падает какая-то бандура с высоты, и он решает, что его убить хотели... А потом он исчезает. Что выходит?
— Ну и что выходит?
— Воля твоя, девка, а я бы на твоём месте всё понял: не хочет Мишаня жениться. Не хочет и всё тут. Его не заставишь.
— Ты, что, хочешь сказать, что он сбежал только для того, чтобы не жениться на мне?! — возмутилась Варвара. — Не хотел бы, так сказал бы! Язык у него есть, небось!
— Как знать...
— Городишь чёрт-те что!
— Я рассуждаю.
— Вот как Миша найдётся, скажу я ему про твои рассуждения! — ответила Варя обиженно. — Мы тебя на свадьбу звать хотели! А ты вот как!
— Это ежели найдётся, — сказал Ваня.
Варе очень не понравились последние слова, но она не нашлась, как оспорить их. Просто смолчала. А Ваня добавил потом:
— Ну а ежели не найдётся, ты приглядись. Есть ведь много хороших парней.
— Это ты что ль? Невесту у друга отбить хочешь?! Тьфу, как не стыдно!
Смутившись, Иван сменил тему:
— А знаешь, что жизнь-то изменится скоро совсем?
— Почему это?
— Строители сказали. Говорят, есть такой царь — народный, истинный. Он скоро явится, плохого царя скинет и начнёт управлять по-народному. О рабочих будет печься. А рабочих кто обижает, тех он накажет.
— Это, что, Иисус Христос? — спросила Варя.
— Не совсем. Но наподобие... И вот, когда он придёт и воссядет в Зимнем Дворце, тем, кто с ним, будет хорошо, а тем, кто не с ним... ууу!
— Ересь декадентская всё это. Ты, сектант, что ль? В хлысты записался?
— Я к тебе расположение имею и ценными сведениями делюсь! — С важным видом ответил Иван.
Варя хотела ответить, что с его стороны лучше было бы поделиться какими-нибудь сведениями о Мише и помочь его искать, но не ответила. Стало ясно: на стройку пришла она зря.
***
В казарме, как и предрекала это Дуня-коммунистка, передавали вечерннюю службу. Начальство уверяло, что это не фонографическая запись одной и той же литургии из ближайшей часовни, а прямая передача из самого Исаакиевского собора. Ходить в Исаакиевский собор работницам было некогда, так что в самом ли деле там служат вечернюю именно в этом часу, никто не знал. Да и из зарплаты за подачу Слова Божьего прямо до койкоместа удерживали не так уж и много: двенадцать копеек за месяц. Так что бастовать из-за громкоговорителя в казарме никто не стал, зато теперь каждый вечер работницы стояли лицом к нему, подпевая «Алилуйя» и крестясь в нужных местах на новомодное устройство. Переступать через Марью и Прасковью, идя к своему койкоместу, Варваре тоже уже не приходилось: теперь эти товарки не лежали, а стояли каждый вечер, но толкаться вокруг них, перелезая через пустые койки, во время литургии было уже как-то неуместно. Приходилось обходить длинной дорогой, вдоль всех стенок, чтобы не мешать девчатам спасать души — их единственную собственность.
Добравшись до своего места, Варя тоже стала лицом к репродуктору и принялась привычно кланяться, креститься и повторять за фонографическим батюшкой выученные с младенчества слова. Только вот покой и благоговение, кои положено было испытывать на литургии, не шли к ней. Гнать из головы мысли про Мишу сил уж не было. Неужто не вернётся? Неужто и правда исчез, потому что жениться не хочет? Как сказать Ольге Саввишне? Как пережить всё самой? И главное — не связаны ли глупости, которые болтала Скороходова, про то, что Миша якобы подался к нигилистам, с обыском на стройке, про который сообщил Иван? Что, если Коржов и в самом деле с нелегальными сошёлся?! Он мечтательный, он ласковый и мягкий, он хочет от жизни чего-то помимо рутины, имеет пытливый разум, не пьёт... Именно такие люди и попадают в лапы всяких кружковцев, народоспасателей, немцепоклонников!.. Сегодня он якшается со странными людьми, завтра на него падает идолище поганое, а послезавтра он взрывается в номере гостиницы из-за неосторожного обращения с кислотой, и его пальцы вынимают из рагу в кафе напротив... Да уж, Варя, хоть была необразованна, но всё же кое-где кое о чём была наслышана и знала, как бывает! Неужели Миша ощутил в себе зов царской крови и почувствовал, что Государь не по праву на троне?..
***
После службы Дуня справа принялась обтирать своего дитятю перчоной водкой: он опять чем-то болел, и это средство посоветовала знающая женщина, с которой мамаша вчера познакомилась у проходной.
— Ты бы лучше его доктору показала, — заметила Дуня-коммунистка.
— Нет уж! Знаем этих докторов! У меня от них мать померла. Как десятого брата рожала, горячка у ней началась. До того отродясь не болела. А тут с горячкой повезли её к врачу — и всё, преставилась! Даже и доехать не успела. Делай выводы!
— Тогда бабке покажи какой хорошей, — не унималась коммунистка. Варя знала, что Дуню слева хлебом не корми, только поспорить дай с любым о чём угодно. — А водкой лечиться неможно. Водка человека только губит, не иначе.
— Да мне она всё равно бесплатно досталась, — парировала мамаша. — Какой-то человек около фабрики бутылку дал.
— Так просто?
— Ага. Попросил зато сказать, что, если спросят, кто из поезда бомбу кинул, отвечать, молодой человек, мол, в фуражке студента.
— А ты видела, кто кинул на самом деле? — Встрепенулась Варвара, припомнив тот страшный день.
— Не, — сказала Дуня равнодушно. — Я в том поезде была, да не видала. Народу набилось в тот день просто пропасть! И фабричные, и просто незнакомые. Как оно рвануло, так те люди, что у окон были, как начнут кричать: «Еврей! Еврей в ермолке!». Все давай толкаться, да искать того еврея, а его и след простыл. А потом ещё кто-то кричит: «Это поп был!». Опять толкотня. Может, он и был там, поп тот, я не знаю, не видала. Там дышать-то было нечем.
— Зачем же ты согласилась говорить, будто это студент? — спросила Варвара.
— Всё одно, от них все беды, от скубентов, — и Дуня пожала плечами. — Я с одним сошлась, было, по молодости. Так он потом меня бросил. Сказал, я ему неинтересна, потому что про французскую головорубочную машинку не знаю. Так что от них только пакостей всяких и жди!
— Слышь, Дунька, а куда ты ехала-то на поезде в этот день? — обратила внимание коммунистка. — Нам же до казармы-то пешком рукой подать. Уж не на свидание ли? Небось нового студента подыскала? Или снова к этому лакею?
— Да, к нему...
— Ну!
— И что ж он?
— Да, что?
— Не надумал жениться покуда?
— Не хочет никак, — Молодая мамаша вдохнула, отставила бутылку и принялась заворачивать своего младенчика в постиранную тряпицу. — Я вот думаю, если второго рожу, то тогда уж...
— Ох, Дунька! — всплеснула руками Варвара. — Ничему-то жизнь тебя не учит. Чем цепляться за этого старого чёрта, нашла бы давно молодого, да работящего! Вон, сходи на «Треугольник» — там полно парней работает хороших, неженатых!
— Да кто ж меня с ребенком-то возьмёт, — вздохнула Дуня. — Я ж лучше за того держаться буду. У него зарплата как у околоточного — пятьдесят целковых в месяц! Да одежда. Да на кухне подъедает за хозяином. Он таким меня бывало угощал! О-о-о!
На лице Дуни справа смешались страдание, покорность судьбе и мечтательность. А Дуня слева сказала:
— Скоро нашей сестре не придётся с лакеями спать за конфекточку.
— Ты о чём? — Спросила Варя.
— О царе! — Коммунистка понизила голос. — Вчера мне профсоюзные девчата рассказали, что не долго спину гнуть нам на буржуев!
— Как так?
— А вот так! Говорят, в Петропавловке выжил один из царевичей! Его буржуи спрятали затем, что он хотел их наказать всех, а народу нести землю, правду, страхование и восьмичасовой рабочий день! Потому его заперли и двадцать лет на цепи продержали в подвале. А царём Сергея сделали, который про народные страдания не знает и знать не хочет. Да только тот, другой царь, с цепи вырвался! И скоро всем нам явится! Вот так-то!
— Дай-то Бог, — сказала Дуня справа. — Ежели придёт царь справедливый, так, может, он Логгина Дормидонтыча наконец-то жениться заставит.
Глава 19, В которой Николай Львович оказывается в худшем месте России и общается там с худшим человеком.
Чита оказалась самым захолустным городишкой, какой только видел Николай Львович за свою жизнь. Паромобиль тут имелся всего один — в собственности у военного губернатора Забайкальской области. Можно было бы, конечно, взять его на время для своих нужд, но Николай Львович решил, что современная машина посреди бурятской степи привлечет излишнее внимание, пересуды и помешает хранить дело в тайне. Поэтому он взял возок и лошадь в полицейском управлении и велел вознице ехать в Акатуй.