— Ну...
— Только не говорите, что изнеживающее чувство дружбы для вас важнее блага нашего народа!
— Нет, конечно! — Встрепенулся Венедикт. — Но вы считаете... Вы, значит, полагаете, что ликвидация Михаила пойдет народу во благо? Его ведь так любят... О нём говорят... Он стал в моде...
— Вот потому и во благо! — Ответил Нечаев. — Массы чересчур расслабились, уверовав в скорый приход царя народного. Нужно этот сладкий сон разбить! Нужно дать им понять, что благополучие трудового класса возможно лишь после свержения всякой монархии! Мы должны возбудить в массах революционный энтузиазм — ради них же самих!
— Если Михаил погибнет, все решат, что это царские ищейки его убили...
— Вот и славно! Большой шанс на революцию! Если заводские мужики, услышав о гибели своего кумира, двинутся на Зимний и прикончат там последнего оставшегося немца по фамилии «Романов», я смогу сказать, что прожил жизнь не зря! А вы?
— Ну... Да...
— По-моему, это блестящий шанс и для нас, и для всей страны, — торжественно проговорил Нечаев. — Понимаю, что вам жалко Михаила, как своё открытие, если можно так сказать, свою придумку. Но вы видите: я предлагаю использовать эту личность для начала революции куда более полезно и эффективно, чем вручать ему, неразумному, власть над всеми нами!
— Вероятно...
— Это чудо, что мы встретились.
— О да! Вы герой для меня! Никогда и не мечтал с вами общаться!
— А я и не мечтал найти такого подходящего человека для ликвидации этого Михаила, как вы, Венедикт.
— Я?!
— Конечно.
— Вы знакомы с ним. Знаете внешность. Умеете вызвать его доверие. Имеете опыт в его розысках и знаете уже, в каких районах он обычно околачивается. Ваш товарищ тоже в этом сведущ, — и впервые за весь разговор Сергей Геннадьевич обратил внимание и на Федю.
— Я сведущ, — сказал тот с готовностью. — Вы только не забудьте про галоши.
— Не забуду, — ответил Нечаев и ласково улыбнулся. — Приходите завтра оба вот сюда...
С этими словами он вытащил листок бумаги с заранее указанным адресом, датой и временем.
— Что там будет? — Спросил Федя.
— Учредительный съезд новой партии.
— Партии?
— Да. Настоящей революционной партии, который предстоит перевернуть всю Россию. А не кучки розовых мечтателей вроде той, где вы крутились прежде.
***
Учредительный съезд партии марксистов-народников — да, так её, не мудрствуя лукаво назвали! — проходил средь бела дня в какой-то квартире на Пятой Рождественской улице. «Уж не арестуют ли всех скопом? Больно людно!» — шепнул Федя Венедикту. «Я думаю, Нечаев дело знает», — ответил тот. Сегодня он был ещё больше очарован своим новым-старым знакомым.
Говорил Нечаев вещи очевидные, но не всеми почему-то понимаемые пока что: что революция в России назрела и непременно случится в ближайшее время; что к ней необходимо готовиться, наращивая своё влияние во всех сферах жизни, а больше всего — в нелегальных; что мирную борьбу придумали подкупленные Охранкой провокаторы, глупцы и соглашатели; и что террор, наконец, это главное средство сегодняшней интеллигенции.
— Мы доделаем то, чего не доделали в восемьдесят первом году, — объявил под конец лидер партии. — Очистим от царизма землю русскую. Сперва Михаил — будь он правда член этой семейки или же самозванец, нам всё едино. Затем — сам Сергей. И тогда уж — республика!
— Как во Франции! Конвент и гильотина! — Крикнул кто-то.
— Нет, буржуазные порядки, разнаряженные в греческие тоги, нам не нужны, — отозвались из другого конца комнаты. — Республика должна быть всемирной, социалистической и рабочей.
— Почему это рабочей? А крестьяне?
— Трудовой класс — единый!
— О России надо думать! Нам нет дела до всемирных учреждений! Немцы ваши не указ нам! Что проку с этих болтунов, если они и понятия не имеют о крестьянской общине?!
— Крестьянская община отмирает...
— Вот и нет!
— Это устаревший инструмент, насильно сохраняемый государством для того, чтобы держать крестьян в узде...
— ... Однако ж это и ячейка социализма одновременно! Ведь давно уже доказано...
— Оставьте! Только не надо заводить старую песню о якобы бунтарском характере русского мужика! Показал он свой характер... Что, в народ не находились?
— Мужику до нас и дела нет...
— И что прикажете?
— Строительство социализма в крестьянской стране это абсурд! Сначала надо реализовать буржуазно-демократическую программу.
— Сорок лет для вызревания капитализма вполне довольно.
— Да сколько откладывать?
— Взять уж всех да перевешать наконец-то!
— Думаю, начать надо с того, чтобы учредить Комитет Общественного Спасения.
— И отдать народу землю.
— Но не в собственность!
«Ишь как баре сцепились», — услышал опять Венедикт шёпот Феди. Сам же он нашёл обстановку на съезде чрезвычайно вдохновляющей! Наконец-то посчастливилось попасть в самое лоно, внутрь кипучей русской мысли! Вокруг — живая жизнь! Дискуссия! Не бесконечные ряды котлет, которые съедены и которые ещё предстоит съесть, не сонные купчихи с самоварами, сдувающие мух со старых пряников, не пыльные выцветшие обои на четырёх стенах, внутри которых влачится ежедневно однообразно-бесцельное существование... Нет! В этом сборище, среди этих людей, в этих речах слышалось нечто такое, ради чего, ощущал Венедикт, стоило жить и, конечно же, стоило умереть.
— Тише-тише, друзья! — Успокоил Нечаев собравшихся. — Помните, что наши споры власти на руку! Отложим же их до лучших времён! Нынче главная задача — сковырнуть самодержавие. Чтобы в этом преуспеть, нам надо держаться всем вместе. Сплотимся же теперь... вокруг меня!
Не у всех эта идея вызвала такой же энтузиазм, как у Венедикта. Часть людей зашушукалась, часть захлопала. Казалось, что дискуссия сейчас возобновиться. Но заново начаться не дала ей дама лет пятидесяти с простым русским лицом, седеющей косой и решительным взглядом. Она встала и сказала:
— Друзья! В самом деле, не время для споров. Сергей Геннадьевич сделал невозможное: второй раз, как девятнадцать лет назад, сбежал из самого страшного в стране каземата! Нам выпала возможность стать достойными памяти тех героев, что в восемьдесят первом году в Петропавловской крепости попытались избавить Россию от тирании. Мы можем доделать их дело... Мы можем сделать гибель Желябова... не напрасной...
Последнюю фамилию женщина произнесла едва слышно, с каким-то особенным чувством. «Уж не та ли самая это его невеста?» — мелькнула догадка у Венедикта.
— Перовская... — пронёсся шёпот в комнате.
Подумать только! Венедикт будет работать не только с Нечаевым! Ему посчастливилось оказаться в собрании настоящих легенд!
Впрочем, на съезде были, конечно же, не только старые герои, в которых Сергей Геннадьевич вдохнул новые силы и новую молодость. В основном тут была молодёжь. Несколько студентов — судя по мундирам и фуражкам. Несколько ребят рабочей внешности. Неряшливый парень в очках, с бородёнкой, как у попа, и в крестьянской поддёвке под пиджаком. Другой, с поэтическим взглядом и польским акцентом. Стриженая девушка с папиросой. И ещё одна, чья внешность заставляла Венедикта беспрестанно изучать её! Чёрные волосы, уложенные в подобие мягкого облачка, и яркие голубые глаза на фоне бледной кожи делали её похожей на экзотическую принцессу или языческую богиню из древних преданий. Тонкие, изящные черты лица и хрупкие, маленькие, как и вся её фигура, ручки наводили на мысли о мимолётности жизни революционера и красоте приносимой им жертвы. Но больше всего поразило Венедикта в этой незнакомке то, что она была в брюках! Ведь стрижкой и курением на пороге нового столетия было никого уж не удивить — это стали атрибуты каждой второй курсистки, порой даже самых замшелых воззрений. Но брюки! Только поистине смелая особа, всеми силами готовая бороться за равенство полов, способна была бросить такой вызов всему обществу! Ведь даже среди них, среди борцов, далеко не все были нацелены на решение не только рабочего и крестьянского, но и женского вопроса. Получалось, незнакомка была более отважной и радикальной, чем большинство находившихся в комнате. И в глупых спорах о сути крестьянской общины и способах действия она не снизошла принять участия: было видно, что сама для себя эта валькирия революции уже всё решила и нуждается в том, чтобы убеждать себя или кого бы то ни было.
А ещё незнакомка была чем-то похожа на Розу. Венедикт часто думал о ней. Было чувство, что они тогда не сделали, не успели чего-то такого, что было им предназначено... Он, конечно, по-прежнему считал межполовую любовь пошлостью и мещанством, не стоющей времени честного человека до той поры, пока не прекращены страдания народные... Но ведь не было ничего дурного в том, чтобы, по крайней мере, просто засвидетельствовать прогрессивной особе своё почтение, познакомиться и встать на путь сближения для создания в дальнейшем крепкого товарищества в целях плодотворной революционной деятельности!
В перерыве он подсел к красавице и представился.
— А меня называйте Матильдой, — ответила та.
Её голос был нежным и тонким, словно грань между учениями Бернштейна и Плеханова.
— Вам идёт это имя, — сказал Венедикт и тут же принялся ругать себя за то, что сморозил пошлость.
— Ну ещё бы! Я сама его придумала! — Весело отозвалась валькирия.
Разумеется, рисковать и без нужды открывать друг другу настоящие имена было ни к чему. Венедикт принялся глупо рассуждать о конспирации. Потом едва не дёрнулся поцеловать ручку новой знакомой — кажется, в последнюю секунду остановил себя от этого старорежимного жеста. Да что ж это такое?! Гимназист он, что ль, какой? Даже с дамой познакомиться не может?!
Так! Собраться!
— Знаете, Матильда, мне недавно замечательный экземпляр «Нищеты философии» в руки попал! Из первого издания! Хотите, почитать дам?
— Ах, увольте! На что мне? Ещё нищеты не хватало! — Вздохнула Матильда и делано отмахнулась.