— Обутрело! Заспался-то я как! Часовые, чай, попрятались, боятся шинели замочить. Проморгают как раз! Проведать надо…
В лихорадочном нетерпении зашарил по лавке, разыскивая шапку. И вдруг замер, открыв рот, судорожно ловя воздух, как рыба на берегу. Тяжелый, давящий грохот, подобный тому, который разбудил его, опять больно ударил в уши.
— Што? Господи Сусе!.. Никак!.. Ой, головушка моя разнесчастная!.. Так и есть — пушка… Палят!..
Забыв о шапке и тулупе, в чем был, выскочил на улицу. На земляном валу, за высоким деревянным частоколом, которым завод был окружен исстари от нападения башкир, Агапыч увидел капрала. Окутанный пороховым дымом, старик один копошился около большой гаубицы. Хрупая молодым утренним ледком, Агапыч побежал. Карабкаясь на вал, крикнул:
— Чего полошишь всех без толку?
Подождав, когда шихтмейстер влез на вал, капрал ответил обиженно:
— Без толку!.. Слухай-ка…
Агапыч затаил дыхание. Из ближнего к заводу сосняка по заре звонко неслись топот копыт, скрип телег и гортанные крики башкир.
— Чуешь? — спросил почему-то топотом капрал. — Это они в сосняке счас. А когда трахт переходили, видел я: тьма-тем, впереди конные, а сзади пехота валом-валит…
— Почему без приказа пальбу открыл? — вдруг злобно закричал Агапыч.
— Эх ты, мещанин, холщевая шуба! — огрызнулся сердито капрал. — У тебя столь мух на носу не сидело, сколь я пуль в своем теле ношу, а ты меня уставу воинскому учишь! А кто мне приказ дать может, коль выше меня чином на заводе командиров нет? Да ты гляко-сь!
Из сосняка на опушку выплеснулась толпа конных и пеших вперемежку. Часть побежала к небольшому холму и закопошилась там, втаскивая на его макушку что-то тяжелое…
— Счас я их малость попужаю, — сказал без злобы, размахивая тлеющим фитилем, капрал.
— Не смей! — взвизгнул Агапыч.
— Без приказу от начальства не послушаюсь, — ответил равнодушно капрал.
— Да ты с меня живого голову сы-мешь! — крутил кулаками Агапыч. — Брось, не то пришибу!
— Уйди с валу! — схватил капрал медную шуфлу. — Вдарю не то!..
Агапыч всплеснул в отчаянии руками и бросился вниз. В этот момент где-то за частоколом выстрелила пушка, и брандскугель[24]) с веском разорвался около кузниц. С валу в ответ рявкнула капралова гаубица. У Агапыча от страха подкосились ноги. Шлепнулся на спину и, барахтаясь, на спине же съехал с крутого остановился, помялся, а затем повернулся решительно и затрусил к дому. Вспомнил, что не захватил хлеб-соль приготовленную для встречи «гостей».
Когда выбрались из чапыжника и лошадиные копыта зацокали по камням тракта, Федька-Чумак, ехавший рядом с Хлопушей, посмотрел из-под руки на завод:
— Тихо! Спят ли што? Покеда очухаются, мы на валах будем.
— А может, хитрят? — сказал Хлопуша. — Ты-б, провора, наказал все ж людишкам своим, штоб не галдели так. Гамно очень, для заводских пушек примета верная…
И словно подтверждая слова Хлопуши, с вала грохнула гаубица. Ядро, сбивая на лету сучья, прогудело над головами. Этот выстрел и разбудил Агапыча.
— Вот так спят! — засмеялся Хлопу-ша. — Ишь, встречают! — и, спустившись с тракта, свернул в сосняк.
Второе ядро зарылось где-то влево, в болоте.
— Ништо! — беззаботно ответил Чумак. Обернувшись назад, крикнул: — А ну, ребятушки, давай-кось сюда тетку Дарью! — хлестнул коня и поскакал к опушке.
Чумаковы ребята, перебирая руками спицы, выволокли «тетку Дарью» — широкогорлую полевую пушку. За ней с криком побежали и остальные люди Хлопуши…
Чумак сам установил на пригорке «тетку Дарью», сам навел и приложил к запалу фитиль. Горластая «тетка» рявкнула, разбудив в горах эхо.
— Перенесло, — сказал кто-то из канониров, не видя дыма.
Но Чумак, поймавший ухом разрыв брандскугеля, улыбнулся самодовольно.
— Балуешь! Николи не бывало, штоб я промаху дал. Слышь, на заводе разорвалась.
«Тетке» ответила с валов заводская гаубица. Ядро легло рядом, спугнуло кучку конников, но без вреда для них.
— Годи, ребятушки! — крикнул Жженый, до сих пор внимательно приглядывавшийся к заводским валам. — Там всего-то один человек. А ну-ка, Федор, езжай за мной.
Павел и Чумак поскакали верхами к заводу. Остановившись под валом и задрав кверху голову, Жженый крикнул:
— Кто есть живая душа, выглянь!
В амбразуру рядом с пушечным стволом высунулась голова капрала:
— Чего надоть?
— Это ты, дедка! — обрадовался знакомому Павел. — А ну, глянь на меня. Узнаешь?
Капрал долго из-под руки глядел вниз, И вдруг заулыбался:
— Никак, заводской наш, литейщик, Павлуха Жженый? Пошто, сынок, кликал?
— Ты чего там один, как неприкаянный, болтаешься? Сдавайся! Неча зря порох изводить!
— Без приказа не могу, — затряс упрямо головой капрал. — Ты, паря, раздобудь мне какого ни на есть начальника, пущай он прикажет, тады и ворота настежь…
— Да ты, дедка, очумел! — захохотал Жженый, — Уже не самого ли хвельд-маршала Румянцева тебе раздобыть? Теперь наше, мужичье царство, и выше нас начальников нет…
— Болтай зря! — рассердился капрал. — Тебе смешки, а меня потом шпицрутенами[25]) расфитиляют. Несладко, чай, и мне одному-то здесь оборачиваться. Весной гарнизонные, верно, што крысы, поразбежались, — вспомнил он слова Толоконникова. — А все ж без приказу я ни-ни!.. Отъехали бы вы, ребята, в сторонку, я счас опять палить начну, не задеть бы случаем вас, — мирно и деловито закончил он.
— Вот старый грех! — проворчал, озлобясь, Чумак и потянул из седельного кобура пистолет. — Сем-ка, я его за послушание начальству в рай отправлю…
— Брось! — схватил его за руку Жженый. — Вишь ведь, из ума старый выжил. Ну его к лешему! — И, повернувшись в сторону опушки, сложив руки трубой, крикнул:
— Ребятушки-и!.. Шту-у-рм!.. На слоем!..
Лавина тел, конные, пешие, оторвалась от опушки и понеслась к заводу.
Впереди краснел чекмень Хлопуши. Многоголосый рев ответил Жженому:
— На сло-ом!.. На сло-ом!.. На сло-ом!..
Жженый, огрев нагайкой жеребца, первый подскакал к воротам, скатился с седла и брякнул елманом[26]) в дубовые, обитые железом тесины:
— Отворяй, сукины сыны!
Ответом было молчание. Услышав уже близкий топот штурмующих, Жженый крикнул:
— Робя, вон там бревно, захватите!.. Ворота сбить!
Но уже заскрипели протяжно и жалобно петли. Оба тяжелые полотнища распахнулись настежь. В открытых воротах стоял одиноко Агапыч, склонив голову в низком поклоне, с хлебом-солью в руках.
Жженый в первый момент опешил. Затем, узнав Агапыча, шагнул к нему, размахнулся и ударил из-под низу по подносу. Коврига с колонкой отлетели далеко в сторону, поднос брякнулся о камни. Агапыч подавленно ахнул и спотыкаясь по замерзшим колдобинам, побежал вглубь двора…
Жженый первый вошел в заводские ворота. За ним вслед, теснясь, ругаясь, крича надрывно, ввалились остальные — работные, башкиры, казаки, гусары…
…В господском доме трещали двери, звенели разбиваемые стекла. Казацкие чекмени, азямы, сермяжные зипуны, верблюжьи кафтаны теснились в дверях, лезли в окна…
Стреляли в зеркала, рубили на дрова дорогую мебель, в щепки размолотили клавикорды[27]). Под ногами хрустел разбитый фарфор, путались изрубленные ковры, дорогие материи, меха. Не было корысти, — было только желание разнести вдребезги, уничтожить, чтобы не вернулось, не возродилось это ненавистное, — чувствовалось в яростных ударах, выстрелах, звоне разбитых стекол. Лишь когда добрались до графских охотничьих комнат — радостно зашумели. Жадно растаскивали дорогие штуцера, пистолеты, кинжалы, рогатины. Это нужное, необходимое, на остальное— наплевать!
Сбросили с вышки подзорную трубу, вслед за ней отправили вниз и спрятавшегося там немца-камердинера:
— Небо трубкой дырявишь!..
Заводские работные разгромили контору, вытащили на двор конторские бумаги и подожгли. Плясали вокруг костра и радостно кричали:
— Горят наши долги!.. Горят наши недоимки!..
— Завод бы не спалили! — забеспокоился Хлопуша.
— Небойсь, — улыбнулся светло Жженый. — Глянь, они што колодники освобожденные радуются…
И вдруг ударил себя по лбу:
— Батюшки! А про колодников-то я и забыл! Ребятушки, кто со мной: заводских арестантов освобождать?!
В сопровождении полсотни людей направился к «стегальной» избе. Камнями сбили с дверей «камор» пудовые замки. Остановились на краю глубокой ямы. Хлопуша нагнулся. Снизу несло пронзительной сыростью и тухлой вонью…
— Сибирным острогам не удаст! — покрутил он головой и крикнул в темноту: — Выходи, кто жив остался!
По скрипучей лестнице вскарабкались два старика-завальщика, вместе с Жженым подававшие управителю жалобу. За ними вышли еще трое проштрафившихся рудокопцев. Долго моргали отвыкшими от света глазами. Разглядев, наконец, красный Хлопушин чекмень, бухнулись ему в ноги, думая, что это сам Пугачев:
— Батюшка ты наш!.. За слободу спасибо!..
— Встаньте, ребятушки! — тихо, дрогнувшим голосом сказал Хлопуша. — Не осударь я, а только слуга его верный, такой же мужик, как и вы. Колодки с их сбить! — приказал он громко.
Когда отошли от «каморы», у Жженого вырвалось страстным криком:
— Эх, шихтмейстера-б отыскать! Я-б с ним за всех рассчитался!
— Нашли уж! — откликнулся Чумак. — В церкви, под престолом спрятался…
…На дворе около домны поставили для Хлопуши раззолоченное штофное кресло. Хлопуша сел, Жженый, Чумак, Карбалка и остальные его есаулы встали по бокам. Перед Хлопушей на коленях — Агапыч и Шемберг. Управитель, осунувшийся, с провалившимися за одну ночь щеками, был тупо-равнодушен. У Агапыча судорожно дергалась нижняя челюсть, и он нето лязгал зубами, нето шептал что-то. Кругом тесным кольцом— люди…