му не было дела. Мы пили горячий чай из плоских деревянных чашечек, скорее напоминавших пепельницы.
Полная беззаботность рыбаков, отсутствие в них какой бы то ни было тревоги или хотя бы интереса к тому, куда их теперь несло, — поражали меня. Я спросил:
— Куда принесет нас к утру?
— А кто его знает… — беззаботно ответил башлык. — Как ветер будет дуть. Вот утром увидим.
— А далеко ли вообще за ночь лодку отнесет?
— Всякое бывает… Другой раз за ночь такая непогода на море поднимется, что по двое, а то и по трое суток мы по волнам носимся и к берегу пристать никак не можем, пока ветер не уляжется… всякое бывает…
— А бывает, чтобы рыбаки и вовсе не возвращались?
— Эка спросил!.. И это бывает… только редко. Нонешний год такого еще не было. Летошний год, правда, две лодки погибли.
— И что же, никто из рыбаков на берег не вернулся?
— Зачем… все на берег вернулись… только не живыми, а мертвыми.
— Байкал утопленников не принимает, — вставил худощавый рыбак с острым носом, отхлебывая чай. — Байкал всякую дрянь и мертвечину земле отдает. Наше море, можно сказать, только золото в себя принимает, а прочее отдает.
— И вас тоже по трое суток носило по морю? — спросил я.
— Ну, а как же! — улыбнулся башлык. — Ежели бурей к тому берегу понесет, там пристать невозможно, потому там скалы прямо из воды торчат. Там лодку враз разобьет… Да ежели крепкий култук задует, тогда уж на веслах держимся, покуда сил хватает или же култук не замрет.
Башлык замолчал и, словно, чтобы успокоить меня, добавил:
— Лодки у нас стойкие, высокие. Как их ни мотает, как ни вертит, а все не опрокидываются, разве уж до краев воды зачерпнут… Только это редко бывает. Мы в бурю не выходим.
Рыбаки молчали и сосредоточенно похлебывали чай.
— Кто омуля не ловил — тот смерти не видал, — снова заговорил башлык, набивая трубку. — Хоть и сладок омуль, и жирен, и деньги за него дают хорошие, а кровавый он… смертельный, даже можно сказать…
— Это почему же?
— Ты, чай, с Панфилом сюда прибыл?.. Говорил он тебе, как они его на Селенге добывают?.. И на Селенге люди через омуля от хищности гибнут, и здесь в море каждый из нас смерть не раз повидал… а между прочим мы ловим по закону… Мы не хищничаем.
— И не страшно вам?
— Привычка…
Рыбаки ложились спать на дно лодки накрываясь полушубками.
— Ложись тут, — зевая, указал мне башлык на середину лодки.
Я лег, как и остальные, на дно поперек судна. Высокие борта хорошо защищали от ветра, но поза была не из удобных. Борта лодки, суживавшиеся ближе ко дну, препятствовали выпрямиться, и приходилось принимать скрюченное положение. Казалось, что так заснуть невозможно, и я долго лежал на спине, смотря в черное небо, мерцавшее бесчисленными звездами. Странная получалась игра этих звезд!..
Крутая волна высоко поднимала нос лодки, и в этот миг во всей своей красе с кормы показывалась Большая Медведица. В следующее мгновение стремительно опускался нос, и тогда Большая Медведица целиком исчезала за поднявшейся кверху кормой. На мгновение была видна лишь одна яркая Полярная Звезда, но тут снова нос лодки начинал карабкаться на волну, и все созвездие опять выскакивало из-за опустившейся кормы. Тогда казалось, что лодка стоит неподвижно, а небо и звезды ходят ходуном… Так длилось без конца, и когда все рыбаки уже давно храпели под полушубками, Большая Медведица все кувыркалась и прыгала по черному небу…
Мне стало неприятно, и я повернулся набок. Тут оказалось, что мое ухо приложено к самому дну. Гулко стукала в ухо волна, ударявшаяся в досчатое дно, а через 2–3 секунды тихонько хлюпало под кормой: бух-хлюп… бух-хлюп… и после небольшой паузы — снова громкое «бух» и тихое «хлюп»…
Храп рыбаков раздражал. «Как могут они спать в этой чортовой лодке?»— спрашивал я себя… — «Привычка»… — как бы слышался мне в ответ зевающий голос башлыка.
Я пробовал вдуматься в наше положение…
Середка Байкала… Девять человек спят над водной бездной, быть может, в версту глубиной. Узкая полоска из тонких кедровых досок отделяет жизни девяти людей от черной рокочущей бездны. Где-то, глубоко под нами в черной воде — своя жизнь. Там плавают красивые серебряные рыбы — «смертельные, кровавые омули»… Девять рыбаков — странные люди. Они спят безмятежным сном, а неумолимый, холодный баргузин несет спящих чорт знает куда, быть может, прямо на скалы… на смерть… Что, если сейчас поднимется буря?.. Может быть, она уже началась, отчего волны сильнее стали стучать в досчатое дно?..
Несутся спящие люди с развернувшейся за ними сетью по дикому, бурливому морю, раскинувшемуся на 670 верст с юга на север и на десятки верст с запада на восток… Как могут люди так безмятежно и крепко спать?
«Привычка» — снова как бы слышится мне зевающий голос башлыка.
«Привычка»… Какая простая и великая это вещь… Привычка… Надо запомнить: «Смертельная, кровавая рыба»… но, «привычка»…
Мысль окончательно перепуталась и оборвалась. Я тоже привык и заснул.
Громкие окрики башлыка разбудили меня. Было чертовски холодно. Ветер неприятно холодил, лицо, согревшееся было от сна. Восток чуть заметно алел, а над водой повис сырой, прозрачный туман. Качало…
Рыбаки быстро вставали. Часть садилась на весла; другая часть разместилась в середке, чтобы вытаскивать сеть.
— Табань, — скомандовал башлык.
Заработали весла, и лодка медленно двинулась кормою вперед навстречу волне. Два рыбака перегнулись за борт к волнующейся воде и начали вытаскивать отяжелевшую, мокрую сеть, передвигая ее двум другим рыбакам, которые ловко укладывали ее в кучи.
Первая полсотня саженей оказалась пустой. Но вот в сетях блеснуло что-то серебряное, и в руках рыбака вяло затрепетала красивая рыба длинной узкой формы с живыми желтоватыми глазами.
Еще десяток саженей, и в сети сразу попалось четыре серебряных омуля прекрасной формы. Они запутались один рядом с другим. Омули были удивительно смирны и вялы. Выброшенные в лодку, они почти не трепыхались..
Так вот она какая, «кровавая» смертельная рыба!
Я взял холодного живого омуля в руки. Небольшая красивая рыбка. И из-за нее-то люди рисковали жизнью, шли на преступления! Из-за нее гибли в мутной Селенге и в прозрачном Байкале!..
Лодка задним ходом медленно двигалась вперед. Омули попадались пачками. Глядишь, 20–30 саженей — ни одного и потом сразу пяток или десяток. Почти все рыбы были фунта на полтора; редко попадались крупнее, на 3–4 фунта. Такие экземпляры откладывались в сторону.
Процесс вытаскивания сети разочаровал меня. Я почему-то представлял себе, что сеть будет рваться от множества трепещущей рыбы. На самом же деле мы вытащили с версту сети, а в лодке лежала небольшая кучка омулей, не более сотни штук.
Работа шла очень медленно. Утренний холод пронизывал. Привычные руки рыбаков, вытаскивающих мокрую сеть, — и те посинели от холода.
Во вторую половину сети попалось несколько более рыбы, но все же, когда мы, наконец, добрались до плавающего маяка, обозначавшего конец сети, омулей в лодке лежало не более двухсот пятидесяти штук, попавшихся на протяжении более 800 саженей.
Рыбаки говорили, что улов можно считать хорошим. У них нередко бывали случаи, что за ночь попадалось лишь несколько штук. По их словам, редко выдавались ночи, когда в сеть попадалось до тысячи омулей.
Башлык сказал, что чуть ли не с каждым годом лов падает и что он помнит еще уловы прежних давних лет, несравненно более обильные.
Я заговорил с рыбаками о хищническом промысле на Селенге и указал им на хищничество, как на главную причину падения промыслов на Байкале.
Рыбаки, однако, не хотели соглашаться со мной. Они как бы извиняли хищников, говоря:
— Все люди кушать хотят, а омуль… он переводится сам собою. За ним гоняются не только люди, его жрут и бакланы и нерпы.
Маяк был вытащен. Надо было возвращаться. Все, в том числе и я, совершенно продрогший от холода, сели за весла. Башлык попрежнему встал у руля. Сырой туман все еще висел над Байкалом и берегов нигде не было видно.
Башлык оглянулся по сторонам, скомандовал: «пошел», и взял направление… Чем руководствовался он? Почему он знал, куда направить судно? Компаса у него не было, однако, он, не колеблясь, правил рулем.
Тяжелая лодка с трудом подвигалась против волны ветра. Озябшие рыбаки. дружно налегли на весла. Несмотря на холод, я вспотел уже через полчаса и устал — до того тяжело было длинное неуклюжее весло.
Поднявшееся солнце разом победило туман. Показался далекий берег, в стороне вынырнула церковь Посольска, и я убедился, что башлык с самого начала еще в тумане взял самое верное и точное направление.
25 верст на веслах против ветра и волны — какой это каторжный труд! Минутами мне казалось, что я больше не в силах грести. Ныла спина, руки болели. Недалеко от нас проплыли две ныряющих нерпы. Не будь я так измучен, как живо заинтересовался бы я этими морскими животными, почему-то водящимися здесь в центре великого материка Азии, в 2000 километров от океана. Теперь мне было все равно — я был слишком измучен и выбивался из сил, а проклятое самолюбие не позволяло отстать от рыбаков, привычных к своему делу. Стыдно было и перед молодой девушкой, которая гребла с равнодушием, точно это ей было вовсе не трудно. Уж невдалеке от берега башлык, должно быть, понял, что мне невмоготу. Снисходительно улыбаясь, сменил он меня, а на свое место к рулю поставил остроносого рыбака…
Совсем высоко забралось яркое солнце, когда наша лодка, наконец, пристала к топкому берегу речки Исток. Странно было почувствовать под ногами твердую неподвижную землю после 15-часовой качки на крутых байкальских волнах.
Первым делом все бросились в кусты оправляться, а затем без понуканий, без ругани усталые рыбаки принялись вытаскивать и раскидывать на берегу длиннейшую мокрую сеть.