— Я заведующий — заявил он, приподнимая черные как смоль брови, представлявшие контраст с белоснежными волосами.
— Вам проводника надо, — сказал он, выслушав мою речь. — Я его сейчас пошлю. С ним вы посмотрите заповедник, а покамест — вот, пожалуйста, — молоко, огурцы, хлеб…
Пока он звал какого-то Николая Андроновича, я успел выпить два стакана чудесного густого молока и съесть здоровый кусок хлеба. Наконец появился чуть заспанный Николай Андронович, старший егерь, сторож заповедника. Он предложил тотчас же двинуться на лодке по реке Усманке осматривать бобровые обиталища.
Но заведующий не отпустил меня сразу. Он вооружился огромным ключом и повел меня к бывшей часовне. Повозившись с неуклюжим замком, он распахнул дверь и предложил мне войти.
— Вот смотрите, — сказал он, — зверь, которого охраняет заповедник. Бобр — родной брат белок и зайцев; он также принадлежит к семейству грызунов.
Я осмотрелся. Маленькое окошко с трудом рассеивало темноту. Когда глаза несколько привыкли к полумраку, я увидал в углу, около корыта с водой, бурого зверя. Бобр был величиной с собаку среднего роста — например, фокса; ноги у него короткие и толстые, между пальцами — перепонка. Морда тупая, голова круглая, с блестящими глазками и маленькими круглыми ушами. Самое же замечательное — это хвост: длинный, широкий и плоский, в роде лопатки.
Заведующий объяснил мне, что хвост и перепонки между пальцами дают возможность бобру великолепно плавать и нырять, а следовательно и спасаться от врагов. Этот зверь был пойман на лугу в то время как он перебирался из одного водоема в другой. Кормят его корой и хлебом, У нас в СССР, да и вообще в старом свете, бобров сохранилось немного. В погоне за ценной шкуркой промышленники почти целиком истребили их. В настоящее время бобры водятся лишь в Белоруссии, в Смоленской, Киевской, Черниговской и Тамбовской губерниях, а также на северном Урале и в Урянхайском краю. Раньше же они водились почти повсеместно.
Для того чтобы сохранить этого зверя, советским законом воспрещено убивать его, и созданы заповедники. Данный бобровый заповедник организован в 1923 году Лесничим Н. Н. Спицыным. Он охватывает речку Усманку на 15 километров в длину. С тех пор, как бобры охраняются специальным штатом сторожей, они значительно размножились. Так, например, на 3000 гектарах земли по Усманке в настоящее время их живет не менее 120–150 штук, а года три назад было всего 50–60.
Родной брат нашего бобра — канадский бобр — прекрасно плодится в особых загородках или отведенных ему озерах. В Канаде существуют так называемые бобровые фермы, приносящие хозяевам значительный доход, Разведение бобра у нас в Союзе вполне возможно. Заповедник же сможет поставлять племенной материал.
Выйдя из дома, мы с Николаем Андроновичем направились к речке. Она протекала за восточной стеной бывшего монастыря. Красивая уютная речка. По берегам ее — непролазные кусты ивняка, камыши. На воде, тихой, бархатистой — заросли ряски; кувшинки и лилии раскинули широкие листья; то-и-дело расходятся круги от всплескивающейся рыбы.
Лодка Николая Андроновича оказалась ужасным корытом. «Поперек себя шире, а все норовит перекинуться», — говорят про подобные посудины волжские рыбаки. Я сел посредине на дощечку, изображавшую скамейку, хозяин же — на корму, с одним веслом в руках. То подгребая, то отталкиваясь от дна, запутанного водорослями, Николай Андронович ловко продвигал свое корыто против тихих струй. Сначала ничего особенного не замечалось. Мы молчали и каждый по-своему наслаждались чудесным днем, зеленью, солнцем, бодрящими испарениями реки и болот и песнями камышовок.
Но вот неожиданно для меня лодка села на мель посредине узкого протока, между островами. Перегнувшись через борт, я стал вглядываться в воду. Чуть не вылетел из лодки, но успел разглядеть — со дна поднималась куча хвороста и бревен, словно нарочно сюда набросанных.
— Бобровая плотина, — рассеял мои недоумения Николай Андронович. — Видите ли, несколько лет назад в засуху бобры натаскали сюда сучьев и бревнышек и устроили запруду. Они так всегда делают, если уровень воды сильно понижается и им становится мелко. Вот дальше поплывем — увидите и действующие плотины, которые поднимают воду на несколько вершков и образуют впереди себя заводь. Без воды бобры жить не любят, и как только она пропадает, они ее стараются удержать с помощью запруды. Хитрый зверь! Эта плотина старая, и теперь, когда в протоке воды много, ее затопило.
Упершись веслом в дно, Николай Андронович снял лодку с искусственной мели.
— Посмотрите на берега, сказал он. — Здесь везде встречаются следы бобровой работы.
Действительно, сначала по указаниям Николая Андроновича, а потом уже самостоятельно я начал замечать необычайные изменения в окружающей природе. Кусты ивняка оказались прореженными, и повсюду торчали пеньки или валялись ветви, очищенные от коры. В густой траве виднелись утоптанные тропинки, спускавшиеся к речке и образовавшие над водой замазанные грязью и илом площадки; казалось, кто-то вытаскивал из воды ил и складывал его на берегу.
Скоро с обеих сторон к реке подступил крупный лес. Повсюду можно было наблюдать лежавшие деревья и пни, заканчивавшиеся конусом. Иные ольхи и осины еще стояли, но уже готовы были упасть; казалось, они были подсечены кругом каким-то острым инструментом. Оказывается, все это — следы деятельности бобров. Вылезая на берег, эти неуклюжие на суше животные вытаскивают с собой некоторое количество ила и грязи, которая, накапливаясь, образует площадки, и протаптывают в прибрежной траве тропинки. Кормом бобрам служит кора с прутиков ивы и стволов и сучьев деревьев. Они нередко подгрызают очень толстые стволы. Я видел ольху в 70 сантиметров в диаметре, подгрызенную почти до конца, но еще не упавшую, и ольху в 54 сантиметра, уже свалившуюся.
Употребляя кору в пищу, бобры используют бревна и сучья для постройки плотин и «хаток». «Хатку» Николай Андронович обещал мне показать дальше. Он обратил мое внимание на попадавшиеся на каждом шагу отверстия в крутых берегах речки и объяснил, что это норы бобров, которые предпочитают в этих местах жить именно в них, а не в «хатках». Хатки же они строят в более низких, болотистых местах, где нет крутых берегов и поэтому нельзя рыть норы.
Наблюдая эти интереснейшие вещи и слушая рассказы проводника, я не за метил, как пролетело несколько часов. Мы забрались, повидимому, далеко. Лес стал темнее и глуше. С речки то-и-дело, тяжело взмахивая крыльями, поднимались огромные неуклюжие цапли; с нависших над водой сучьев вспархивали изумрудные зимородки и, пронзительно попискивая, отлетали в сторону. При нашем приближении утки, встревоженно крякая, заплывали в камыши. Разбившаяся на несколько протоков речка нередко терялась в лабиринте деревьев и огромных кочек — «коблов», поросших кустами ольхи.
Николай Андронович направил лодку в один из мелких протоков. Вскоре я увидел бобровую плотину. Проток оказался запруженным баррикадой из ветвей и стволов, сцементированнных песком и илом. Выше плотины проток образовал маленький прудик, вокруг которого виднелись следы деятельности бобров.
Мы вылезли на берег и, путаясь в зарослях хмеля и черной смородины, пробрались к плотине. Длина ее — 4½ — 5 метров, ширина поверху — от ¼ до ½ метра. Плотина была настолько крепка, что я свободно мог по ней ходить. Здесь на грязи я впервые увидел следы бобров, похожие на гусиные.
С полчаса, спотыкаясь и увязая в грязи, под натиском спугнутых с травы комаров мы продвигались вперед. Почва становилась все более болотистой. Приходилось то-и-дело перепрыгивать через маленькие ручейки и болотца. Один раз я оступился, упал и встал весь покрытый зеленой тиной. Это было очень забавно. Казалось, я нарядился в костюм защитного цвета. Николай Андронович тем временем прошел немного вперед.
— Идите сюда! Бобровую хатку нашел и… гадюку! — закричал он.
Я кинулся вперед и, раздвинув кусты, увидал, что он колотит палкой по большой куче хвороста, напоминавшей муравейник. Это и была бобровая «хатка». На ней извивалась черная болотная гадюка с перешибленным позвоночником.
— Смотрите, — показал Николай Андронович, — вот здесь, с этого бока, около хатки — лужа. Она довольно глубокая, и из нее — ниже уровня воды — в хатку есть дверь-ход. Это для того бобры так делают, чтобы посторонние зря не заходили. А внутри этой хатки есть комната — хатка-то сама в роде купола или колокола устроена. Я б вам показал, да трогать нельзя — потому звери человека недолюбливают и вмешательства в свою жизнь не терпят. Уйдут тогда из дому. Нам же поручено их беречь и охранять, чтобы они размножались…
Обратный путь мы проделали быстро; шли по течению и нигде не останавливались. Когда из лесу выглянули колокольня и белые стены, солнце уже успело добежать до каймы лесов. Мы высадились, почистились и собрались за столом у заведующего пить чай. На самоваре, на стенах, на лицах горели красные закатные блики.
— Будет дождь ночью, — сказал заведующий. — Вот вы посмотрите, как ласточки и галки беспокоятся.
И в самом деле, гнездившиеся в тихих пустых постройках ласточки, стрижи и галки, пища, крича, носились в вечернем воздухе.
После ужина мы с Николаем Андроновичем снова отправились на реку. Дело в том, что бобры — звери ночные, днем их удается увидать очень редко. В лунную же ночь, если тихо ехать на лодке или сидеть на берегу, можно наблюдать, как они плавают, вылезают наберет и производят сбои работы.
Мы снова сели в лодку и поплыли к тому месту, где начинаются следы работы бобров. Впереди, на востоке взошла луна. Тихо, тихо. Только комары нападают целыми батальонами. Все птицы умолкли, кроме соловьев. Николай Андронович натренировался со своим корытом, и оно у него шло ровно и неслышно. На середине речки еще светло. Но у берегов, где нависли кусты, — мягкая темнота.