В самое последнее время Лапландия становится на новый путь. Не столько пушной промысел, сколько пушная культура скоро будет здесь процветать. Первая ласточка — питомник голубых песцов (зверя, уже уничтоженного в Мурманском округе) на острове Кильдине в Ледовитом море. Питомник находится в стадии организации, и скоро первая партия зверей будет поселена в нем. Вторым шагом будет олений заповедник на Монче-тундре. Он позволит сохранить и развести диких. Ими будут потом пополняться стада коллективных оленеводческих хозяйств, которые уже организуются в лапландских тундрах.
Следующее богатство — лес. Те лесозаготовки, которые кое-где сейчас ведутся на Кольском полуострове, далеко не все, что можно получить от лапландской тайги.
Не малое значение будут иметь в экономике страны и полезные ископаемые. Вот их краткий перечень: золото, серебро, молибден, никель, медь, свинец, цинк, железо, сера, апатит, титан, барит, соль, цирконий, асбест, нефедин, точильный камень. Кроме того экспедициям посчастливилось найти в Лапландии много драгоценных и поделочных камней, среди них: алмаз, аметист, эвдиолит, гранат, жемчуг.
Весьма распространен на Кольском полуострове торф. Жители побережья Полярного моря давно употребляют его в качестве топлива. Наконец солидным богатством Лапландии является белый уголь. Одна река Нива несет в себе запас энергии до 280 000 лошадиных сил. Столько же заключено в реке Туломе, а река Кола по скромным подсчетам обладает энергией в 300 000 лошадиных сил. Это все — исследованные реки. А сколько прерываемых мощными водопадами рек скрыто в скалистых дебрях тундр!
И не так долго придется ждать коренного преобразования края. Уже в результате проведения пятилетнего плана хозяйственного развития страны лик Лапландии изменится до неузнаваемости…
XV
В этом году снега, как здесь говорят, «толстые». Даже на озерах олени часто вязнут по брюхо. А уж в лесу — и говорить нечего — чуть ли не весь хорей свободно уходит в снег. Снегом занесены и амбар Кондратия и шалаш для овец. От вежи торчит только купол крыши, заваленный оленьими рогами. Но несмотря на то, что снегу слишком достаточно, небо кажется решило засыпать всю страну, до самых макушек тундр. Оно хмурится вот уже неделю, и круглые сутки большими мокрыми клоками валит снег. И каждое утро, с трудом отворяя засыпанную за ночь дверь вежи, Кондратий злобно шутит:
— Ну, вот и снежок выпал! Погодка хорошая пришла… А то всю зиму снегу не видели…
Это бессмысленный снегопад нас сильно смущает. Ведь отсюда мы должны пробраться дальше на запад — в места еще более глухие. И если до Куцкель-озера кое-где можно было найти относительные следы дороги, то дальше на них никакой надежды нет. Пройдут ли олени? Не завязнут ли в снегу?
А тут еще Кондратий рассказывает про «щельгу (водораздел) проклятую», которая попадется нам на пути.
— Такая эта щельга вредная есть, что завсегда на ней сильно снежно быват. Другой раз везде уже снег сошел, а на щельге той проклятой сугробами лежит. Мы с Ванькой ехали так на озере, нисколько снегу не было, лед чистый, а через щельгу силу-насилу попали. А зять мой Петра Герасимов от меня домой пешком осенью пошел; совсем еще сухо было, а на щельге проклятой лыжи работал — на лыжах попадал. Такая уж щельга та снежна есть…
И Калин Иваныч, оставшийся погостить у Кондратия денька на два, вспоминает о другой такой же снежной зиме, случившейся еще во времена его молодости.
— Тоже шибко снежно тогда было, — рассказывает он. — Пошел я в лес капканы проверить и кстати, думаю, кого-нибудь промышлю по пути. Шел-шел, вижу — волчий след. И вижу — подкрадывается волк к кому-то. Полз потихоньку и пузо волочил. За кем, думаю, промышлял здесь этот зверь? Только перешел вараку, смотрю — олень лежит. Наполовину сожрал его волк. И видно не один раз приходил сюда обедать… А кругом следов оленьих, следов — целое стадо! И вижу, что дикие. Сотни четыре или пять. Толстой снег всегда плох для оленей: и бегать нельзя и мох доставать трудно. В снежную зиму дикие всегда кочуются с места на место, чтобы менее снежное место найти. Так и эти видно искали, где бы мох им полегче достать. Тут волк одного и прихлопнул. Посмотрел я — следы чистые. Дай, думаю, догоню: далеко не ушли. И пошел по следам. Прошел я так с полчаса, поднялся на небольшую тундрицу, глянул вниз — так и ахнул. Стоят это все олени подо мной на болоте в снегу. Иные стоят, иные лежат. И не двигаются. Видно замучились и с места тронуться не могут. Изголодались. Пробовали копать мох, да достать не могли. И здесь же в стаде сидит спокойно волк и пожирает оленя. А еще два загрызанных по другую сторону лежат. Вот какую моду взял; стадо в снегу утонуло, а он приходит кормиться здесь свежатиной. Ну, уж я его накормил… свинцовой свежатиной. Хороша шкура вышла. А оленей оставил. В них не стрелял. Как-то стрелять было плохо: стоят, словно свое стадо. Попробовал было, да мушка так прыгала, что и прицелиться не мог. Ветер был что ль тогда сильный…
И слушая эти рассказы, мы начинали думать: не из легкомысленного ли желания заработать согласился Кондратий быть нашим проводником? Возможно ли вообще пробраться на оленях через такие снега?
Виной всему теплый северный ветер, дующий с Ледовитого моря. Согретый Гольфштремом, он несет с собой оттепель, пасмурную погоду и этот бесконечный несносный снег. Мы ждем не дождемся, когда задует наконец холодный южный ветер с Белого моря. Но против обычного здешняя погода проявляет постоянство, и надежды на небесные перемены у нас очень слабые.
Все же мы решаем покинуть Куцкель-озеро. Мы хотим обмануть погоду.
В день отъезда хозяйка устраивает праздничный обед. С тех пор как выяснилось, что все наши консервы безнадежно испорчены, нам волей-неволей пришлось перейти на лопарский режим. Это значит, что изо дня в день мы ели только одно оленье мясо.
Разрубив смерзшуюся тушу на части, лопарь вносит голову или ногу оленя в избу и оставляет лежать их там на самом видном месте целые сутки, пока мясо не оттает. Потом большой кусок мяса кладут в котел с водой и кипятят часов пять-шесть подряд. В результате этой инквизиции от мяса остается одна сухая клетчатка: все питательное вываривается из него. И навар, который казалось бы должен быть настоящей пищей, выливается за дверь в снег.
Мясо рвут на куски руками, кладут в тарелку и ставят на стол.
— Закусывайте, закусывайте!
И мы «закусывали». Мы работали над этой «мочалой» (как называл нашу тоскливую пищу Горлов) целыми часами. Работали обреченно, без малейшей надежды насытиться: после самой обильной трапезы у нас кружилась голова от голода.
Для лопарей было новшеством, почти ересью, что мы ели мясо с хлебом и с солью: они предпочитали жевать его без всяких приправ.
После того как все обедающие складывали кости и другие несъедобные остатки на стол, хозяйка сгребала эти ошметки себе в передник и начинала старательно копаться в них. В результате оказывалось, что среди остатков есть еще вполне съедобные куски. Они возвращались обратно в общую тарелку, и вежливость предписывала продолжать трапезу.
Несколько раз Кондратий угощал нас сырой рыбой, которую лопари едят с большим удовольствием. Рыба была поймана еще осенью, потом лежала в амбаре и прежде чем замерзла успела сильно испортиться. Пробуя ее в первый раз, я смело засунул в рот большой кусок. Почувствовав, что проглотить его свыше моих сил, я стал соображать, как избавиться от него, не обидев хозяев. В конце концов поступил просто: отвернулся, выплюнул кусок и спрятал в карман. Позже я усердно жевал собственный язык, делая вид, что ем рыбу. Приходилось удивляться на Горлова, который не только уверял, что рыба превосходна, но слова свои подтверждал по всей видимости и действием. Удивление мое скоро сменилось злорадством. Выйдя со мной после обеда из вежи, приятель вытряхнул из кармана целую коллекцию кусков этой злополучной рыбы.
Естественно, что к обещанию накормить нас по-праздничному, мы отнеслись очень благосклонно. В этот день мы даже не уходили далеко, чтобы не опоздать к обеду. И за всеми приготовлениями следили не только с любопытством, но и с жадностью.
Праздничность обеда выразилась лишь в том, что к мясу подали растопленное оленье сало. Но и этого было достаточно. Не беда, что в сале плавала оленья шерсть. Мы к ней привыкли. С самого первого дня нашей жизни у лопарей оленья шерсть окружала нас всюду: мы ели ее с хлебом, во время сна она набивалась нам в уши и в нос, одежда безнадежно была выпачкана в ней, наши шевелюры приняли сероватый цвет, потому что в них оленьих волос было столько же, сколько и собственных. Мы привыкли не только к шерсти, но и к неприятному специфическому запаху оленьей кожи, которым пропитались все наши вещи.
Оказалось, что есть сало надо умеючи. Прежде всего необходимо выбрать кусок мяса себе по рту. Потом окунуть его в тарелку с салом, погрузив в тепловатую жидкость всю пятерню. Быстрое встряхивание (чтобы стекло лишнее сало) — и кусок стремительно отправляется в рот. По дороге нужно успеть облизать пальцы. Ни одной капли сала не должно быть обронено на стол.
Первые попытки подражать лопарям кончались неудачей. Мы или попадали мимо рта или так медленно несли кусок по воздуху, что все сало успевало стечь.
Сын Кондратия блеснул деликатностью: он не брал руками куски, а насаживал их на финский нож. Зато потом запихивал их так решительно и глубоко в рот, что каждый раз мне становилось жутко: а ну как он себе горло распорет!
Вечером хозяйка пекла хлеб. Для этого пришлось выкопать из-под снега маленькую печку, сложенную из плоских камней неподалеку от вежи, на берегу озера. Печку протопили двумя охапками дров, потом жена Кондратия выгребла из нее все угли, положила туда тесто и, закрыв сверху шкурами, задвинула большим камнем трубу. Было темно, дул ветер, раздувая угли, лежащие на снегу, и очень фантастичной казалась фигура лопарки в развевающемся платье, освещенная снизу красными колеблющимися отблесками.