Некоторое время я думаю о веках, навсегда успокоившихся, о прошлом этой раскаленной земли, о людях, которые были и очень просто исчезли. Потом внимание мое привлекает караван, колыхающийся впереди нас волною груженных горбов.
Раз, два, три, четыре… Ого, целый караванище: верблюдов наверное пятьдесят. Он идет из Секиз-яба, не иначе: местные караваны — куцые и всегда с вожатым ослом впереди. Да и верблюды передо мной — не верблюды, а дымчатые гиганты. Могучее телосложение, громадные суставы, черные гривистые шеи. Представляю, какая грузоподъемность у этих животных.
Караван разукрашен. На верблюжьих мордах горделиво колышутся цветные кисти и тугие стебли ковровых жгутов; с костлявых крестцов свешиваются древние паласы; под изогнутыми шеями качаются великолепные бидла — они членистовидны и издали похожи на медные гофрированные галстуки. Верблюды ступают с бесстрастною надменностью, их извечно оскорбленные морды плывут в голубом просторе, и бидла издают звуки — величественные, тягучие и скорбные.
Мы поравнялись с головным верблюдом. Под шеей у него вместо бидла висел стеклянный фонарь, на горбе сидел старик с лицом мумии, в синей нарядной чалме.
Мы обменялись с ним стереотипным выражением вежливости:
— Соранг.
— Соранг.
В переводе это означает «Спрашивайте». — Спрашивайте о чем угодно, ибо всякая новость в пустыне так же прекрасна, как свежий душистый хлеб и сладкая вода.
— Интересно, что они везут? — спросил я Абдуллу. И переводчик завязал медлительную и осторожную беседу по поводу массивных тюков, отягощающих верблюжьи горбы.
Караван вез из Секиз-яба в Дивона-баг небывалую партию каракулевых шкурок, закупленных Госторгом у афганских купцов. Я слышал об этой партии в Лебабе: один афганский бай предложил купить у него сто тысяч смушек, ибо каракулевый рынок Афганистана был подорван между-усобной войной.
Караван остался позади. Впереди нас было все то же пространство желтых песков.
С навязчивой яростью начало прижигать кизил-кумское солнце. На шерсти лошадей выросли мыльные комья пены. Ноздри их были жадно раскрыты и трепетали.
Вдали, над раскаленной равниной сияла парча миража. Это был сверкающий мираж воды, куполовидных зданий и деревьев.
Солнце становилось на полдень и свирепело.
— Что-то плохо мне, — сказал Абдулла. Лицо его было зеленоватым, сожженный солнцем нос пылал как факел, спина была согнута дугой и ноги висели, освобожденные от стремян.
— Ничего, втянетесь!
Абдулла повесил голову. Потом в недоумении поднес ладонь к лицу и выпрямился: нос его и пальцы рук были в крови.
Я снял с плеча флягу, зашитую в кошму, и протянул переводчику; спрыгнул с седла, взял его руку и пощупал пульс. Секундная стрелка часов вращалась неугомонно и деловито. Я насчитал всего пятьдесят пять ударов в секунду.
— У вас слабое сердце и стенки сосудов… В общем ерунда, привыкните!
Лошади медленно обогнули песчаную гору — и глубокая западина простерлась внизу; на ней белели квадраты бедных сооружений.
— Колодцы! — воскликнул Абдулла.
— Не обнадеживайтесь: это Пять Горьких. Здесь кочевники бывают только раннею весной.
Когда лошади выбрались из котловины и из сизой дали поднялось двугорбие Ики-зек, я сказал Абдулле:
— Бодритесь! Часа через четыре будем пить чай на колодце Янгикуи.
На колодце Янгикуи, где мы ночевали, проводники-чарводары объяснили, что основная масса саранчи пролетела на север и запад, к колодцу Сорок Саженей; что мертвая саранча покрывает южные пески и равнину Черных Солончаков; что ехать в этом направлении опасно, так как там нет ни колодцев, ни стад, ни людей; что дорога туда им известна, но сопровождать нас они не могут.
Абдулла перевел мне это и в горестном ожидании вздохнул.
— Спросите у проводников, знают ли они дорогу через Черные Солончаки.
Рыжий и жуликоватый Иль-Мурад-Бегенч поспешно сказал: «Хава!» Потом подумал и смягчил ответственность смелого утверждения прибавкой: «Аз-аз!» Посмотрел на другого проводника и стыдливо пробормотал: «Иок!» Надвинул чалму на лоб, почесал бороденку и заявил окончательно: «Гэч иок!» Процесс мышления рыжего Мурада в последовательности своей выражался так: «Да!.. Мало-мало… Нет… Совсем нет!»
Толстый и сосредоточенный Анна-Бахим ответил просто: «Не знаю».
— Что же будем делать? — окрепнувшим голосом спросил Абдулла.
Я задумался.
В песках ни троп, ни дорог нет, если не считать легковейных караванных следов; нужно знать направление; его могут указать проводники-чарводары. Но не исключена возможность того, что мы заблудимся и попадем в зыбучие бугры. У нас один небольшой бурдюк с водой; если за сутки мы не выберемся к оазису, лошади станут; тогда положение наше будет опасным. Но не определить размеров и плотности саранчовых залежей в Черных Солончаках — значит ничего не сделать
— Завтра до восхода мы выедем в сторону солончаков, — сказал я. — Пусть наши непутевые проводники узнают направление самым точным образом.
У Абдуллы опустились плечи. Он молча посмотрел на меня и отвернулся.
Мы тронулись, в путь с рассветом.
Впереди бессмысленно горячил коня краснобородый Иль-Мурад. За ним в высоком туркменском седле колыхался женоподобный Анна-Бахим. Сзади меня, взбодренный свежестью утра, высвистывал песенку Абдулла. Солнце еще пряталось в песках, но облака над нами уж алели, как нежная грудь розовых скворцов.
Я не успел выкурить и двух папирос, как слева увидел «святое место» Аулия Шайдан, о котором нам говорили на колодце. Оно было бесцветно и сурово, как сама пустыня.
Из бугра торчал скучный шест; его окружали сухие безлистые прутья; на них висели тряпочки, истрепанные годами и ветром. Вокруг по бугру во множестве валялись посохи, битая глазурь, кувшины с былыми подношениями и осколки пиал. Скудна и ленива на выражение была память кочевников об отшельнике Шайдане.
За «святым местом», на бледной равнине мы заметили желтые трупики саранчи. Они лежали разорванными пятнами на буграх и во множестве под кустами верблюжьей колючки. Здесь должны были быть и залежи кубышек. Саранча закончила воспроизводительный процесс, рефлексы ее угасли, а вместе с ними угасла и ее жизнь.
Мы спешились. Наших лошадей взяли проводники. Некоторое время они с любопытством за нами следили, потом повернулись на живот и заснули. Я опустился на колени и начал внимательно рассматривать трупы насекомых.
Растянутый и высохший яйцеклад отдельных самок был глубоко вонзен в песок. Я раскопал почву и на глубине семи-восьми сантиметров с чувством удовлетворения нашел бледно розовую кубышку. Она не была, как у других саранчовых, покрыта корочкой из слипшихся частиц земли: оголенные яички, похожие на малюсенькие бананы, плотно налегали друг на друга, образуя упругий и нежный огурчик. В кубышке было девяносто пять яичек; из каждого такого яичка должен был вылупиться прожорливый саранчук.
Дальнейшие раскопки превзошли все мои ожидания. На одном квадратном метре залегало около ста двадцати кубышек. Следовательно, до двадцати трех тысяч саранчуков могли отродиться на площади обыкновенного письменного стола!..
— Да они сожрут весь Лебаб! — отчаянно вскричал Абдулла.
Я послал его отыскивать кубышки по линии меж песков, а сам взял направление, перпендикулярное к началу его движения: таким образом можно было приблизительно определить общую площадь заражения.
Передо мной с безотрадным однообразием стал возникать за бугром бугор, Кварцевым блеском сверкал песок. Он был упруг и податлив. Солнце осторожно накаливало кожу лица. Я вспомнил о Черных Солончаках и повернул к лошадям: слишком много времени могли отнять тяжелые и топкие увалы.
— Километров десять будет… квадратных! — крикнул мне издали Абдулла.
— Ну, хватили! А впрочем… чорт ее знает.
Мы разбудили проводников и поспешно тронулись дальше, держа направление на юг. Перед каждым скоплением мертвой саранчи Абдулла слезал с седла и привычным движением выкапывал саранчуковые кубышки. Неправдоподобной плотности саранчовая залежь простиралась до самых солончаков.
Они открылись перед нашими глазами бесконечным и мрачным видением. Были они похожи на тусклое зеркало, отливающее таинственные внутренним светом. С края, где злостный избыток соли был до предела насыщен влагою воздуха, черная глина хлюпала под копытами жидким и сверкающим месивом. Дальше к центру солончаки были тверды, упруги и звонки.
Я пустил Могучего иноходью. Конь вытянул шею и вдохновенно поплыл над мрачным паркетом, рассыпая дробный и чистый звук. Ноги его мелькали с зачарованной быстротой. В плавной стремительности колыхалось короткое тело, трепетала густая монгольская грива.
Преломленные лучи солнца с затаенной злобой отражались от черного диска солончаков. Казалось, что солнце в полном затмении навзничь легло на землю, и мы едем по этому мертвому солнцу, изливающему из недр своих зловещий рассеянный свет.
Больше часа пересекали мы равнину солончаков.
Потом были бугры, увалы, увальчики, гребни и знойные ложбины, прикрытые девственными зарослями селина. Желтые горбы, голубая глазурь неба, безлюдье, дичь. Белобрюхие стада антилоп-джейранов; спокойная гибкость их движений, в которых было больше наивного любопытства, чем звериного страха. Стремительная упругость прыжков дикой кошки; пепельная шкурка ее нежно рябила точками черных пежин. Тугая медлительность черепах. Панические зигзаги розовых ящериц. Смехотворно грозные позы варанов, которых туркмены зовут «зем-зем» и чьи ликующие шкурки идут за границу на выделку «крокодильих» портфелей и туфелек для пресыщенных дам. Остановки ради кубышек, когда рыжий Иль-Мурад в глупом нетерпении хлестал камчою коня и надоедал назойливым причмокиванием губ.