Все эти названия очень удачны. Перед мысом действительно высится «отпрядыш» — отдельная скала, выступающая из моря. На самом мысу имеется много «кекуров» — гранитных столбов от 10 до 40 метров высотой и разной толщины. Одна группа кекуров чрезвычайно походит на стол, уставленный посудой. За столом сидят два человека, несколько человек подносят кушания. Надо подойти близко, чтобы убедиться, что это не гигантская скульптура, а произведение солнца, мороза и дождей.
Близ этого мыса, в яранге чукчи Райтыргина, мы сделали привал, промыслили несколько нерп и сытно накормили собак. Был конец мая, ветер задул с юга. Зная, что это означает тепло, которое могло отрезать возвращение к базе, мы торопливо двинулись в обратный путь, безостановочно срезая по прямой все бухты и не заходя на Ичатку.
В напряженной работе незаметно пролетело лето. Тщательно упакованы, обшиты кожей и отосланы через Нижне-Колымск на Средне-Колымскую почту две с половиной сотни ящиков зоологических, ботанических и иных коллекций. В один из последних дней сентября рано утром я разбирал в своей избушке только-что принесенную с охоты добычу — полтора десятка белых куропаток в более или менее полных зимних нарядах. Вдруг отворилась дверь и вошла оживленная, сияющая здоровым смуглым лицом молодая чукчанка. Когда она откинула меховой капор, я сразу узнал отшельницу Ичатки.
Я налил гостье чаю и угостил мучными лепешками, а она долго и весело что-то мне рассказывала. Зная по-чукотски одно лишь слово «мечинки» (хорошо), я довольно слабо поддерживал беседу, но это не стесняло девушку. Выпив несколько кружек чаю, она, наконец, обычным жестом чукчанок сунула руку в свое веще-хранилище, — складку шаровар между своей и оленьей кожей, — извлекла оттуда сырой олений язык и с любезнейшей улыбкой поднесла его мне. Я сразу понял, что это отдарок за нашу скудную помощь, оказанную весной на Ичатке, и попытался в свою очередь отдарить куском кирпичного чая. Чукчанка, однако, категорически, хотя и смеясь, отвергла всякую — плату и вскоре ушла. От других, видевших отшельницу Ичатки, я узнал, что она мне рассказывала. Девушка, оказывается, голодала еще два дня, подкрепляясь данными нами сухариками; лишь на третий день, когда ослабел и переменился ветер, ее брату удалось пой мать и привезти нерпу. Затем вскоре пошли и рыба и дичь.
Четверть века прошло с тех пор. Небывалая пурга стали и огня, крови и разорения обвеяла лицо старого мира потрясла его до корней — и чудесно неожиданно приблизила расцвет нового и лучшего будущего: новая жизнь всегда рождается в крови и в слезах. Но и до сих пор нередко вспоминаю я молодую чукчанку с буйным кустом густых черных косм на голове, недвижно застывшую в темном углу разрушенной поварни, среди снежного неистовства полярной мятели. День проходит за днем. Одна, голодная и застывающая от холода, без слез, полная достоинства, встречает девушка чужих неожиданных людей — и опять остается одна. Попался в сеть тюлень — и чукчанка весела и счастлива. Не попался бы во-время — и она так же упрямо, покойно и тихо застыла бы — навсегда в засыпанной снегом поварне. И думается мне, что это не тупое равнодушие, не бессмысленная неподвижность, а что-то совсем другое. Смелого, гордого, никогда никем не покоренного чукчу трудно обвинить в тупой неподвижности. Это — спокойная и уверенная сила, выдержка, взращенная тысячелетиями борьбы с суровой природой.
Вековой мертвящий гнет, лежавший на народах нашей страны, сброшен и не вернется никогда. Народы Севера призваны к новой, свободной, самостоятельной жизни. Плоды современной культуры становятся им доступными. Но и в новой жизни чукчи сохранят и в новые условия быта вольют ту непоколебимую мужественную выдержку природных охотников, которая так ярко воплотилась для меня в спокойном облике одинокой молодой женщины в развалившейся поварне Ичатки среди снежной пустыни Ледовитого побережья.
ТАЙГА ШУМИТ
Тунгусский рассказ Ал. Смирнова
Рисунки худ. А. Пржецлавского
В этот момент он вспомнил слова, которые не раз слышал от старых охотников:
«Если твое ружье отказалось стрелять, а медведь тебя не трогает, то не трогай его и ты, а положи перед ним ружье и уходи; только тогда он простит тебя за то, что ты хотел его убить».
Старая кремневка сделала под ряд две осечки, а лохматый бурый зверь, повернувшись в полоборота, стоял около разрытого муравейника и ждал, что будет дальше. Но вместо того чтобы положить перед ним ружье и уйти, как этого требовал таежный закон, Тумоуль, не вставая с колена и не меняя положения ружья, потянулся правой рукой к висевшей на боку сумке. Он решил прочистить запал, и надо было успеть это сделать раньше, чем зверь разгадает его намерения.
Но, шаря рукой в сумке, он долго не мог нащупать тоненькую проволочку, которой обычно прочищал камеру. Чтобы найти ее, пришлось отвести глаза от зверя, а когда опять посмотрел вперед, его поразила та самоуверенность, с какой медведь смотрел на его приготовления.
«Старайся, старайся, а что из этого выйдет — увидим потом», — казалось, говорил он, насмешливо наклонив голову набок и шевеля короткими ушами.
Сомнение охватило Тумоуля: хорошо ли он делает, что идет наперекор обычаю? Ведь ружье опять может сделать осечку, а если и выстрелит — он может промахнуться или же только ранить косматого, а уж тогда конец…
Неприятный холодок пополз по спине, но Тумоуль не принадлежал к числу людей, которые так же легко меняют свои решения, как бросают докуренную папиросу. Запал был прочищен, оставалось только насыпать на полку свежего пороха. Снова пришлось упустить зверя из вида, и хотя это был самый удобный момент для нападения, медведь не хотел им воспользоваться. Он стоял, наклонив голову, и та же насмешка была во всей его фигуре. Если бы он хоть чуточку сдвинулся с места или чем-либо выразил свое неудовольствие, Тумоуль без колебаний нажал бы спуск. Но медведь стоял и насмехался, и это решило дело: Тумоуль вдруг опустил ружье, положил его на, землю и, пятясь в кусты, быстро и осторожно стал отступать.
А через полчаса он сидел на берегу реки и размышлял о случившемся.
Конечно, медведь опасный зверь, а все-таки он поступил глупо, оставив ему свое ружье. Кремневка, наверное, не сделала бы осечки, а промахнуться он не мог, потому что зверь находился от него в каких-нибудь пятнадцати шагах. Тогда он был бы с хорошей добычей, а теперь лишился даже тех трех гусей, которых добыл перед этим на озере, — их он также оставил в подарок медведю. Но дело, понятно, не в гусях и даже не в ружье: гусей на озере много, а ружье хозяйское. Обидно было то, что, вернувшись в становище, ему придется рассказать, как было дело, а этого он вовсе не хотел. О таком именно случае на-днях был разговор среди охотников, при чем Тумоуль заявил, что если это произойдет и с ним, то без боя медведь ружья от него не получит. И вот он в точности выполнил то, от чего так самонадеянно отрекался.
«Вот, — скажут, — храбр только на словах, а как пришла нужда, так и спрятался за обычай».
Да, медведь победил его своей самоуверенностью, а все-таки смеяться над Тумоулем никому не придется. Охотники говорили, что возвращаться за ружьем, подаренным медведю, ни под каким видом нельзя — при первой же встрече зверь наказывает за это смертью. Но Тумоуль на это не посмотрит: вот выкурит трубку и пойдет за ружьем.
Решив так, Тумоуль достал из сумки берестяную коробочку, в которой носил табак, набил трубку и, закурив, стал смотреть на реку. Она была видна на большое расстояние. Весной и осенью на ней отдыхали тысячи перелетных гусей и лебедей, теперь водная гладь была чиста, только в дальнем верхнем конце плеса виднелась какая-то темная точка. Глаза у Тумоуля были как у ястреба, и он сразу определил, что это плот.
Сначала охотник подумал, что плывет кто-нибудь из верхних стойбищ, но, присмотревшись внимательнее, увидел, что ошибся. Такого большого плота — хотя он и родился на плоту[6]) — ему еще не приходилось видеть. Его сородичи, когда надо было сплавить по реке тушу убитого лося или медведя, употребляли маленькую связку из тонких бревен. Л этот плот состоял из сотен толстых бревен, очищенных от коры. На плоту лежало много какой-то незнакомой клади, а находившиеся на нем люди были одеты совсем не так, как одевались аваньки. Все эти подробности Тумоуль рассмотрел, когда плот, плывя серединой реки, поровнялся с ним. Немного погодя из-за мыса показался другой плот, за ним третий, потом еще и еще…
«Большевик, однако», подумал охотник, различив над одним из плотов красный флаг. Под словом «большевик» он подразумевал русских, но появление плотов было для него непонятно. Русские никогда не заходили в эти места, потому что река тут покрыта шиверой и порогами. Старики говорили, что в той стране, откуда сейчас плыли плоты, живут только мамонты, — это они и протоптали глубокую большую тропу, по которой течет река.
Тумоль весь отдался созерцанию странного зрелища. Плоты плыли один за другим, как огромные невиданные птицы, и хотя на руках уже не хватало пальцев для счета, они продолжали выплывать из-за далекого мыса. Это было уже совсем странно: почему их так много? Тумоуль прикинул, что если людей, находившихся на плотах, собрать вместе, то их будет больше, чем охотников во всех окрестных становищах.
Солнце уже коснулось своим краем леса, и на реку легли голубые тени, когда прошел последний плот. Мысли Тумоуля вернулись к происшествию с медведем. «А как поступил бы на моем месте люче? — подумал он и решил: — Убежал бы, однако, а ружье медведю едва ли бы отдал, потому что люче смеются над тем, во что верят аваньки. Ну, и я не отдам». — И он быстро зашагал в лес.