— Что же вы сейчас коллекционируете, Адам Иваныч?
Степанчиков сделал неопределенный, жест.
— У меня сейчас несколько утонченные коллекции. Неосязаемые, так сказать. Я, изволите ли видеть, коллекционирую реки и птичьи голоса.
Мы с приятелем переглянулись. Сознаюсь, у меня мелькнула мысль, что мы имеем дело с сумасшедшим, с маниаком. Я сопоставил странное появление Адама Ивановича, его неестественную, какую-то золотистую улыбку, его последний явно ненормальный ответ и сделал было вывод, что наш собеседник — умалишенный.
Но Адам Иванович словно угадал мою мысль.
— Вы вероятно думаете, что старик выжил из ума. Как врач, заверяю вас, что я вполне нормален. Я энергичен, занимаюсь гимнастикой, рассудок мой здрав и память тверда.
— Я все-таки не понял вас, доктор, — решился переспросить я. — Что значит «коллекционировать реки»? Что вы, воду в пузырьки из рек берете, что ли?
— Нет, — ответил Адам Иванович. — Коллекционирование рек заключается вот в чем. У меня есть дорожная общая тетрадь. Приезжая в новую местность, я отыскиваю реку, купаюсь в ней, будь то зимой или летом, и записываю дату, название реки и происшествие, если оно сопутствовало купанию. Я купался в Тигре и Ефрате, купался в Подкумке, что бежит под Кисловодском, купался в Амударье, купался в реках Крымзе и Ерике, купался в Иртыше. Ну, конечно, не обошлось дело без Волги, Дона, Северной Двины, Вислы, Москва-реки, Оки… Запись купанья в Оке, например, содержит отметку о происшествии. Купался я, изволите ли видеть, в Оке под Калугой, напротив векового липового сада. Спустились с горы из сада четверо юношей. Подошли к реке. Один юноша, сняв фуражку, перекрестился, да как заорет благим матом: «Ока, Ока, возьми меня дурака!» — и кинулся в реку. Вытащили. Юноша оказался местным начинающим поэтом Сережей Кожиным.
— А птичьи голоса как вы коллекционируете? — спросил радист.
— Я слушаю их и записываю впечатление.
— Значит вы приехали сюда с целью услышать лебедей?
Адам Иванович бледно улыбнулся.
— Я слышал, как трубит лебедь, — заговорил он медленно. — Этот экспонат в моей коллекции есть. Я хочу послушать лебединую песнь. Есть старинное предание, что лебедь перед смертью поет. Сколько я ни читал о лебедях, сколько ни расспрашивал, ничего не удалась узнать достоверно. Большинство источников склонны опровергнуть это предание, но… нет дыма без огня. Может быть все лебеди, как правило, перед смертью и не поют; может быть один лебедь из десяти тысяч поет. Это тем любопытнее. Вот я и приехал сюда попытать счастья. Здесь лебедей бывает много.
Поселок Аянка раскинут в пади между сопок. Сопки покрыты пахучим сланником, стелющимся ползучим кедровником, карликовой березой, даурской лиственницей.
Зимой над Аянкой поет шаманские песни, бьется в исступлении белая бесшабашная пурга. Под шип и посвист пурги кажется, что вокруг — мертвая пустыня, что кончилась жизнь, что ползут через тундры, сопки и пади гигантские ледники, что наступает на планете новый ледниковый период.
Но это только кажется. Под снежной корой тлеет невидимая глазу жизнь. Она ждет весны. И весна приходит — буйная, неуемная северная весна!
День ото дня горячей становится солнце, объявляя беспощадную войну снегам. Бурлит снеговая вода — с гудом, с гулом, с победными песнями на стихийном водном наречии. Горько пахнет сланник. Корявая карликовая березка прихорашивается, тугими весенними соками набухают ее почки. На взгорьях в жадном нетерпении распускаются изумрудные листья полярных цветов.
У олених появляются оленята. Кочевники-тунгусы, перевалив через Джуг-Джур, тянут к взморью. Бродит по сопкам медведь — исхудавший за зиму, сухоребрый, с клочьями рваной шерсти. Жизнерадостная белка скачет по кедрам и лиственницам. Греется на солнышке проснувшийся бурундук.
Солнце идет войной на лед Охотского моря. Море оттаивает у берегов. Скоро сбросит оно ледяной панцырь, очистится от грязнозеленого льда — и пойдут косяки серебряных и бронзовых рыб в пресные речушки, встревоженные властным порывом великого икромета. За рыбными стадами и табунами ринется морской зверь — маленькие проворные тюленьки, крутомордая пятнистая нерпа, лакомая до рыб жирная белуха.
По-над морем на дальний север, на родные гнездовища полетят неисчислимые полчища птиц. Над бухтой, над падями, над сопками, в дебри неисхоженной тундры потянут кургузые утки, украшенные великолепным оперением казарки, черные турпаны, гогочущие гуси и белопенные, словно выточенные из мрамора, лебеди.
Чем-то величавым, эпическим, древним веет от весеннего перелета птиц! Тишина ломается, покой отлетает. В воздухе— свист крыльев, шум воздушных караванов, гортанные, взволнованные весной птичьи голоса.
Там, где бушует река Алдома, в диких заповедных местах садятся тысячи уток. Сереют ложбины от гусиных табунов. Многокилометровые площади выедаются ядовитым гусиным зеленым пометом. Сторожкие лебеди выбирают для отдыха глухие лиманы.
Весной, в голодное время, лопаются на взморье выстрелы: питается край птицей.
Адам Иванович до весны жил спокойно. Лечил. Делал доклады. Читал лекции. Привел в порядок аянскую библиотеку. Составил подробнейший проект организации походной больницы для обслуживания тунгусов-оленеводов.
С первыми днями весны доктора словно подменили. Он потерял покой. Ему словно передалась весенняя тревога рыб, птиц и зверей. Целыми днями простаивал он на сопках с биноклем в руках, наблюдая великий перелет птиц. Приходя с сопок, говорил:
— На Колыму мне надо, на Колыму!
На берегах реки Колымы, на севере, ежегодно бывают большие промысловые охоты на гусей и лебедей.
В конце апреля идет горячая подготовка к охоте. Охотники примечают места гусиных и лебединых садбищ с осени. Приметив осенью излюбленные птицей сырые котловины, поросшие хвощом и гусятником, охотники помогают солнцу. Они расчищают на садбище снег, вывозят мусор и навоз, чтобы скорее образовалась проталина.
Идет май — месяц перелета. Миллионные армии гусей и лебедей летят на дальний север, высматривая проталины для подкорма и отдыха. Наступает страдная пора для колымских добычников дикой птицы.
Увидя сверху проталину, птичьи стай снижаются, кружат низко-низко над оттаявшим местом. Грохают выстрелы. Подбитые птицы грузно падают. Сотню гусей и пару десятков лебедей убивает хороший стрелок в эту пору. Туда, на берега Колымы рвался Адам Иванович. Перед гусиными и лебяжьими днями он, не осилив беспокойства, собрался и ушел, присоединившись к бродячему тунгусу.
Месяц об Адаме Ивановиче не было ни слуху ни духу. Изумрудными коврами трав зазеленели окрестности Аянки. Южные склоны сопок запестрели цветами. Дул теплый ветер; он приносил запахи противоцынготного чеснока, душистой черемши и еще какие-то неизвестные волнующие запахи северного лета. Буйно вырос дикий лук.
С низовьев Колымы приехал сотрудник Госторга, кооператор-следопыт, человек, которых выковывает только суровая природа севера. Он рассказал несколько историй о весенней охоте на Колыме. Я слушал с равнодушием человека, привыкшего к быту этого края. И вдруг приезжий заговорил об Адаме Ивановиче. Он не называл его по имени, но я сразу безошибочно узнал, что речь идет о чудаке-докторе Степанчикове. Разве сыщется на свете еще другой такой Адам Иванович?
— Приехал на Колыму, — рассказывал приезжий, — какой-то чудило-мученик. Охотник не охотник, ученый не ученый, так, какой-то путешественник. Называл он себя доктором, но был ли он доктором — никто так и не узнал. Увязывался он с партиями охотников. Все ему хотелось посмотреть, как лебедей бьют. Сам ружье купил и стрелял, — только, кажется, неудачно. Пенснастый он, и рука у него трясучая, говорят, была. Все больше мазал.
Странность была у этого доктора. Убьют лебедя — ему не интересно. А если ранят — он индо задрожит. Стоит над лебедем, вслушивается. Добивать не дает.
Как-то в начале июня, ранил этот доктор крупного лебедя. Снизился лебедь, потом, оправившись, взмыл и полетел.
Видит доктор, что далеко лебедю не улететь, — вскочил да за ним. Убежал, скрылся из виду. Охота уже кончилась, а доктор не вернулся. Зная его чудной нрав, охотники махнули рукой, дескать, чудит человек. Потом уже, дня через четыре, нашли Адам Ивановича на поляне мертвым. Лицо и голова его были в кровоподтеках и синяках. Неподалеку от него лежал огромный подстреленный лебедь.
— Охотники у нас — сами знаете — народ суеверный и темный. Теперь только и разговоров, что об этом чудном докторе. Создали целую легенду. Будто убил он не простого лебедя, а лебединого поводыря или там старейшину лебединого рода. Будто лебеди, не простив смерти вождя человеку, набросились на него и заклевали. Синяки да кровоподтеки очень уж походили на следы от лебединых клювов.
Госторговец уехал. Я не мог отделаться от воспоминаний об Адаме Ивановиче. Он — медведеобразный, моржеусый, с глазами отливающими янтарем, — как живой стоял передо мной. Думал я и о легенде, которая пышно выросла на могиле Адама Ивановича. Недоверия охотничьим росказням, я несколько раз представлял себе картину смерти чудаковатого доктора.
Тихий солнечный день. Дикое, первобытное, убаюканное вечным покоем место. На поляне — человек без шапки, вспотевший, запыхавшийся. Он настигал и настиг умирающего лебедя, белоснежного, крутошеего, черноклювого патриарха лебединого каравана, бьющегося в смертной тоске.
Человек стоит над распластанным в крови, умирающим лебедем, томимый желанием услышать предсмертную легендарную лебединую песню.
Вдруг над кедрами, над поляной, над умирающей белой птицей раздается неистовый свист крыльев.