— Потоп! — сказала старая болгарка.
Снова рванулся ветер, зазвенели стекла, и с новой неистовой силой ударила вода с разоренного неба..
Ребята заплакали. Скот замычал. Ужас лег на бледные лица болгар. Казалось, там, где было небо, стало море, и море ринулось на землю, чтобы уничтожить людей, смыть виноградники, сбросить в водяную бездну ветхие хаты болгар.
О, этот бешеный водоворот, этот крутой кипень — он вдохнул ледяной ужас в коктебельцев, он отнял разум у женщин и мужество у мужчин, он согнал краску с лиц и приказал серым губам шептать:
— Потоп, потоп…
Раз’яренное небо извергалось ливнем двадцать восемь минут. Всесокрушающая сила ливня испортила шоссе, снесла полтора десятка хлевов и заборов, сорвала шесть мостов, унесла в море восемь коров и изменила очертание берега. Огромный камень — кусок горы, торчавший, из воды, очутился на суше. С гор сползли лавины жидких, превращенных в грязь пород.
После ливня неожиданно выглянуло солнце — свежее, яркое, принявшее душ. Осыпанные бриллиантами дождевых капель стояли туи, белые акации, пирамидальные тополя. С гор ликующе неслись мутные блестящие потоки. Море было белое, словно гигантская, без конца, без краю лужа молока. Лошади и овцы вышли на солнце и дымились, обсыхая.
Повеселевшие болгары и болгарки тянулись к хате Василя. Героем дня был Иванников, пророк свирепого ливня.
Начался беспорядочный митинг о ливне, о Христе и чортовой машине. Коктебель жаждал видеть Христю Иванникова. Коктебель готовил достойную встречу беспутному внуку славною деда.
О, Христя, Христя! Лучше бы тебе уплыть с обломками твоей чортовой машины в зеленые воды моря — к дельфинам, к камбале, к бычкам, к презренным собакам, к кособоким крабам. Лучше бы тебе не являться в Коктебель!
Но Христя явился. Вместе с Григорием. Они в’ехали в Коктебель на паре карих кляч, улыбающиеся, задорные, молодцеватые, как на праздник первого улова камбалы.
— Где машина? — злорадно крикнул низкорослый рыжеватый Николка.
— У тебя, Николка, под носом.
— Где машина? — раздались уже два голоса.
— А вам что? — вопросом на вопрос ответил все еще улыбающийся Христя.
— Где машина? Говори, где машина? Куда дел машину?
Голоса закипели, запенились, забулькали, как булькали потоки дождевой воды, несущиеся с горных отрогов.
Улыбка завяла на лице Христа, знал болгар.
«Эге, тут что-то случилось, — подумал он. — Кому-то встала поперек горла моя машина».
Молчание Христа приняли за замешательство.
Петухом подскочил к нему рыжий Николка:
— Не нахальничай, Христя! — взвизгнул он. — Тебя старики спрашивают: где машина?
— Что вам моя машина далась? — спросил Христя, слезая с тележки.
— Ага! — зловеще сказал похожий на черного горного ворона старик. — Разбило громом твою антихристову машину, а ты скрываешь! Из-за нее у нас мост сорвало….
Живым кольцом обступили Христю болгары. Древний фанатизм светился в их глазах — карих, черно-карих, серо-карих. Из гула вырывались отдельные слова:.
— Мост сорвало!
— Крышу снесло!
— Восемь коров в море!
— Шоссе попортило!
Христя понял все. Тропический всесокрушающий ливень был приписан мести раз’яренного неба.
Поодаль стоял Василь Иванчиков, правозаступник неба.
Гриша не шевелил вожжами, и карие клячи отдыхали около галдящей по-грачиному толпы. Когда болгары стали наступать на Христю, не выдержал Гриша и крикнул:
— Геть вы! Что треплете языком, как овцы отузские? Не было полета. Не доехали мы до степи…
— А машина? Где машина? Громом побило машину…
— Машина цела… Она…
— Остановись, Гриша, — шепнул Христя товарищу. — Они растерзают планер. Ты видишь — они совсем обалдели.
— Не нахальничай, Христя! Скажи, что машину разбило громрм. Не скрывай.
Христя молчал.
Подошел к толпе Василь. Толпа почтительно расступилась перед своим пророком. Погладив бородку, дед остановился против внука.
— Ливень был, — важно сказал он, — из-за твоей машины и еще раз из-за твоей машины. Небо разорилось и не допустило осквернения. Скажи им, — старик сделал круглый плавный жест, — скажи им, Христя, что машина твоя погибла, а обломками давно играют дельфины.
Толпа молчала. Как стенной волчонок смотрел Христя на деда.
— Мне жаль тебя, дедусь, — сказал он, помолчав. — Только ты зря все это затеял. Ливень был, а моя машина тут ни при чем. Машина цела, а где она, я вам не скажу, чтоб вы ее не сломали.
Сказав это, Христя повернулся и пошел в сторону виноградника. Толпа глядела ему в спину. Он уходил — черно-желтый, как заморская птица, и что-то насвистывал.
— Врешь, — закричал ему вслед Василь, — и еще раз врешь, Христя! Машина твоя разбита громом. Ты хитрый. Ты думаешь сделать другую машину. Но и другую обратит в щепки разоренное небо. Так говорю я, Василь Иванчиков!
Гриша тронул карих кляч, а толпа все не расходилась.
Начались в Коктебеле дни, полные тревог и разговоров. Рыжий Николка с другими ребятами установили за Христей слежку.
Это сильно беспокоило юношу. Планер, названный им «Карадагом», остался на винограднике Гриши; он стоял в старом подвале без дверей. Его могли открыть там каждую минуту и изломать в приступе черной злобы. При одной этой мысли Христя приходил в ярость и сжимал кулаки.
— Пусть думают бараны отузские, — сказал Христя Грише, — что мой «Карадаг» разбит молнией. А ты, Гриша, будь другом до конца. Сходи на виноградник и укрой планер. Дверь забей. Травой его закидай… Что хочешь сделай.
Гриша исполнил просьбу, но предупредил:
— Спрятал я, Христя, твою машину, но ей там не место. Все равно узнают. Николка как собака везде нюхает, а старичье только и толкует, что о машине.
Надо было действовать. И Христя стал действовать:
Синим утром, когда солнце покрыло море червонной чешуей, и было море похоже на гигантскую ослепительную кольчугу Христя вышел из дому.
— Куда, Христя? — спросил внука Василь.
— Я поеду, дедусь, в Сердоликовую бухту.
Христя уплыл в лодке один. Это показалось Николке подозрительным. Он попросил лоцмана Платовского, который вел в этот день в Отузы баркас «Верный», проверить — будет ли Христя в Сердоликовой бухте.
Христя отсутствовал почти до вечера.
Когда «Верный» вернулся из Отуз, Николка сбегал к Платовскому:
— Там?
— Я… его… там… не… видел. Но… лодка… его… там.
Платовский был с детства великим заикой. Он говорил отдельно каждое слово. Иначе не выходило.
— Значит, Христя там?
— Конечно… там. Где… ему… быть… раз… лодка… там. Из… бухты… в горы… не… вылезть… сам… знаешь…
Никожа согласился с Платовским. Но они ошиблись. Христя нашел способ пробраться в горы из Сердоликовой бухты. Привязав лодку у подножия отвесных скал, он переплыл в соседнюю бухту и ушел в горы. До этого не мог дойти вялый ум рыжего Николки.
В горах Христя разыскал знакомую ему брошенную хижину, недалеко от трассовых[3]) разработок. Избушка стояла на склоне горы. Дальше шла большая поляна, за ней еще поляна, — словом, и упражняться здесь было удобно и можно было укрыть планер.
С утра до обеда бился Христя над избушкой. Дверь была маленькая, низкая. Нужно было много ломать, чтобы планер нашел пристанище в этой хижине.
Через день планер «Карадаг» был благополучно перевезен и водворен в заброшенной горной хижине.
Созрел виноград. Море стало индиговым. Золотая осень полетела тонкими белыми паутинками, и первой желтизной запестрели сады.
К осени Христя совершил двенадцать пробных полетов. Он ждал всесоюзных планерных состязаний, твердо решив добиться права участия в них.
Николка бросил следить за ним. Дед Василь успокоился, и весь Коктебель вяло и без злобы посмеивался над Христей, прозвав его Летуном. Коктебельцы уверились в том, что чортова машина разломана разоренным небом. Незаметно подошло время планерных состязаний.
Лагерь планеристов был раскинут на диком пустынном склоне горы Узун-Сырт. Желтая, как мех шакала, полынь доживала последние дни. Ветер свистел в белый, омытый дождями и опаленный зноем лошадиный череп. Высоко-высоко над горами, степью, индиговым морем плавали крымские орлы, словно планеры изумительной легкости и гениально простой конструкции. На поляне, заросшей полынью, выросла авиационная палатка-ангар, гнездо искусственных птиц. Белые палатки летчиков-планеристов стали красивым рядом. Закурились синими дымками бивуачные костры. Приезжали и уезжали автобусы, подвозя новых участников состязаний и планеры.
В одной из палаток, над дверьми которой гордо красовался крупный авиационный значок, заседала техническая комиссия. Седоволосый, сероглазый, смуглый человек, пыхтя трубкой, говорил:
— Здесь вам не Англия и не Франция. Азарт и рекордсменство мы должны вводить в рамки. Пусть лучше не будет мировых рекордов, но и ни одной жертвы. Понимаете? Ни одной жертвы!
И техническая комиссия с тщательностью врачей осматривала планеры.
Четыре планера — легкий, как игрушка, «Сокол», два моноплана «Сурдес» и «Мятеж» и аляповатый тяжелый двухместный биплан «Демон» были забракованы. Их конструкторы ходили хмуро. Несколько раз они пробовали переубедить техническую комиссию. Ничего не выходило. Планеры выбывали из состязания как технически несовершенные.
Зато счастливцы-конструкторы, чьи планеры проходили трудный технический искус, ходили с гордыми улыбками, с яркими глазами, с выпяченной грудью. Они браво посматривали на парящих орлов, словно хотели сказать:
— Летайте, товарищи, летайте. Мы тоже скоро полетим!
На состязания прибыли тридцать четыре планера. Тридцать планеров были допущены до состязаний. Испытания на. прочность проводились строго. На одноместный планер вместо одного сажали троих.
Часовая стрелка совсем остановилась, обрела неподвижность, замерзла, — или это казалось Христе?