Последнему планеру — «Коминтерну» удалюсь сделать три восьмерки и продержаться в воздухе тринадцать минут. Толпа неистовствовала, кричала, кидала вверх шапки и тюбетейки, требовала награды летчику.
Зубы Христа стучали, но он не чувствовал озноба. Христя не боялся ни аварии, ни самого полета. Он был охвачен странным оцепенением, неуемной тревогой и волнением.
— Ну, болгарский чемпион, не посрами Византии, — шутил широкоплечий Христин друг-летчик.
Устанавливали «Карадаг». Толпа умолкла, замерла. Коктебельцы успели разнести весть, что до сих пор летали приезжие, чужие, а сейчас полетит свой, коктебельский, Христя Иванчиков, и, бес его знает, может быть, опять ударит гром, и, разорившись, небо снесет весь Коктебель в Черное море.
Коктебельцы глядели на седобородого похудевшего Василя. Старик молчал. Он смотрел и не мог оторвать старых глаз от черной машины, в которую влезал непокорный, упрямый, как он сам, внук Христя.
Когда Христя сел на пилотское место, Василь опустил седую голову и сказал чуть слышно:
— Христя влез в свой черный гроб…
Болгары отшатнулись от старика.
— Нельзя говорить худо под руку, — укоризненно сказал сосед.
Старик ничего не ответил.
К бледному Христе подошел летчик со шрамом.
— Когда полетишь, забудь, что ты в воздухе, — и все будет хорошо, — сказал он. Глаза его с теплым участием остановились на Христе.
Взмахнул красных пламенем флажок. Побежали люди с буксирным канатом.
Ветер ударил Христе в лицо — шелковый ветер, ласковый ветер. Он словно подхватил его. В груди Христа бушевал такой же ветер — молодого восторга, тревоги и… страха, чуть-чуть страха.
Христя не помнит, как он отделился от земли. Почувствовав себя в воздухе, Христя сразу обрел легкость, словно и тревогу, и неуверенность, и страх он оставил внизу, на земле. На землю он уже не смотрел.
Крики, гром оркестров — все это не дошло до сознания Христа. Он сросся с планером, словно и планер и Христя были одно неразрывное целое. Если бы боковой предательский порыв ветра перекувырнул «Карадаг», Христя остался бы слитым с аппаратом и погиб, сломав вместе с крыльями свой скелет.
Но ветер не предавал. Он благоприятствовал «Карадагу» и Христе. Черный планер, описав крутую подкову над лагерем, над толпой, над трибуной, плавно полетел по направлению к Коктебелю.
Коктебельцы охмелели от Христиной победы, как от молодого бешеного вина. Они бежали за «Карадагом, кричали бессвязно и беспорядочно на родном своем певучем наречии, кидали вверх шапки, прыгали.
Восторг коктебельцев передался остальным зрителям состязания. Толпа зашумела. Даже хронометрист почувствовал прилив азарта.
— Шесть минут! — кричит хронометрист. — Рекорд Клемперера тысяча девятьсот двадцатого года побит!
А Христя летит. Ему, похолодевшему от восторга, кажется, что он летит всего-навсего минуту — ну, может быть, полторы.
— Восемь минут! — торжественно кричит хронометрист.
«Карадаг» плавно поворачивается и начинает делать правильные красивые восьмерки— одну, другую, третью.
— Четырнадцать минут! — захлебываясь, кричит хронометрист.
Летчики смотрят с удивлением на дерзкого… самоучку и неутомимый, какой-то двужильный черный его планер. Коктебельцы, а с ними вся пестрая толпа, стоят и, закинув головы, не могут оторвать глаз от триумфального воздушного шествия Христа Иванникова.
Не гонись, Христя, за рекордом! Помни, Христя, что ты чертишь восьмерки на стометровой высоте!
Но Христя ни о чем не думает. Он купается в солнцем пронизанной синеве, он пьян от воздуха и свистящего ветра.
— Семнадцать минут! — кричит хронометрист, и голос его срывается.
Толпа уже не кричит, не поет, не шумит. Сколько есть в степи людей, все следят за полетом Христи. В глазах их тревога. Они уже удостоверились и в уменье Христи летать, и в дерзости его, и в счастливой звезде. Зачем же испытывать судьбу? Скорей бы спускался, пока не перекувырнется черная машина.
— Двадцать четыре минуты, — говорит хронометрист и добавляет: — Немецкие рекорды Харта и Мартенса побиты болгарским рекордом.
А Христя летит к морю.
Около моря, покосившись на гривастую гордую голову «Карадага», Христя делает плавный оборот.
Более получаса продержался Христя в воздухе, но он не замечает этого. Он потерял чувство времени. Сделав оборот, он снова чертит восьмерку за восьмеркой.
— Будя, Христя! Довольно, Христя! — кричат коктебельцы. Гордые своим односельчанином, они не хотят, чтобы мрачное предсказание старого Василя сбылось. Сначала раздаются отдельные голоса, потом они объединяются, сплетаются, и дружно несутся в небо приказы родного села:
— Спускайся, Христя!
Никто не смотрел на старого Василя. Развенчанный и забытый пророк вместе со всеми следил за полетом Христи.
Когда стало ясно старику, что синее осеннее небо не разорилось, а ласково приняло в лоно свое Христю, стал он шептать сухими губами тихую болгарскую молитву за беспутного внука. По старческому сморщенному лицу Василя катились крупные слезы. Он не замечал их. Если бы спросили старика, о чем он плачет, — не смог бы ответить седобородый.
На пятьдесят второй минуте стал «Карадаг» осторожно снижаться. Многолюдная степь затаила дыхание, многолюдная степь замерла. Оркестр приготовился. Готов был и врач.
«Карадаг», как живая грузная птица, спускался исподволь, планируя, боясь толчка. Вздох облегчения вырвался у всех, когда великолепный полет закончился мастерским спуском.
— Опустился!
— Сел!
— Жив!
И вдруг долго молчавшая степь забурлила, заговорила, закричала, грянула оркестрами. К планеру побежали летчики, члены жюри, гости. Опрокинув милиционера, неудержимой лавиной неслась к Христе толпа коктебельцев.
Когда коктебельцы, задыхаясь, добежали до планера, радостному улыбающемуся Христе летчики жали руки, поздравляли…
— А-а-а! — гудели коктебельцы.
Слов нельзя было разобрать в гаме восторженных голосов. Мгновенно Христя очутился в руках парней.
— Молодец, Христя! Не подкачал!
Еще секунда — и Христя полетел в воздух, качаемый толпой.
Широкоплечий, с шрамом на щеке летчик сказал краснознаменцу:
— Надо непременно в протоколе жюри отметить, что Иванчикову следует дать командировку. Из него толк выйдет.
— Выйдет, — отозвался краснознаменец.
А Христя взлетал, подбрасываемый коктебельцами выше и выше, под рев оркестров, под крики толпы, под улыбки летчиков.
Сделав рупор из рук, кричал широкоплечий летчик:
— Будущему красному военлету Христе Иванчикову — у-р-р-а!
Еще выше взлетал Христя. В воздухе услышал он, как тысячеголосо, радостно, могуче подхватила степь этот победный клич.
Пророк и глашатый его Василь Иванчикоз качал вместе с другими следопыта воздуха, беспутного своего внука Христю, установившего дерзкий рекорд продолжительности и высоты полета.
Так кончился первый день планерных состязаний и первый день новой жизни Христи.
ПОЛЫННЫЕ ОРЛЯТА
Было июньское теплое утро. Тяжело нагруженные добытым научным материалом и экскурсионным снаряжением, мы возвращались домой. Дело было в Актюбинском округе, на отрогах Мугоджарских гор. Выжженная солнцем степь, скудно поросшая чилигой, окружала нас. Неожиданно мое внимание было привлечено чем-то белым, скрывавшимся среди кустиков чилиги. Свернув с пути, приблизился почти вплотную и увидел большое птичье гнездо, устроенное прямо на земле из прутьев и навоза. В гнезде лежали двое едва оперившихся полынных орлят. Они разевали желтые большие рты и тяжело дышали. Вокруг них по гнезду были разбросаны остатки пищи, которую им, видимо, приносила мать. Там я нашел разорванного молодого хорька, полус’еденного суслика и несколько ящериц. Солнце припекало немилосердно, мы устали, и на этот раз я ограничился тем, что на скорую руку сфотографировал орлят и, пообещав им заглянуть через несколько дней, направился домой.
Ровно через два дня я снова навестил гнездо. Подходя к нему, я спугнул орлицу. Она поднялась, тяжело размахивая крыльями, и высоко над гнездом парила в воздухе. Наблюдая за матерью, орлята вытягивали шеи и с писком нагибали головки то на одну, то на другую сторону. Забрав птенцов в корзинку, я зашагал домой. Орлица долго провожала нас, делая широкие круги в воздухе и спускаясь иногда так, что чуть не задевала меня за фуражку.
Дома я накормил своих питомцев сусликами, которых они с‘ели с большим аппетитом.
Прошло два месяца. Орлята выросли, оперение их приняло темно-коричневую окраску, желтизна у клюва постепенно исчезала, но улетать они совсем не собирались. Питомцы мои уже сами ловили сусликов, просиживая над норой долгое время. Не подозревавший о беде суслик спокойно вылезал из норы и тут же попадал на завтрак орлятам. Каждый знал свое имя. Крикнешь: «Казбек! Сашка!»— оба летят на зов, добродушно попискивая.
Сашка первое время была крупнее брата, но скоро отстала в росте. Иногда она сопровождала меня в экскурсиях, высоко кружась в воздухе.
Поздней осенью мои воспитанники друг за другом бесследно пропали. Я разыскивал их долго, пока не успокоился на том, что доверчивые ручные птицы были кем-то предательски убиты.
С ПОПУТНЫМ ВЕТРОМ
Рассказ-монтаж А. Романовского
Рисунки худ. В. Щеглова
I. «Коша с рожей»
Ночью старый Борисфен[4]) расшумелся. Это было маленькое, но довольно сердитое море. Сырой наглый ветер забивался за воротник и в рукава. Кругом ухала и шипела зыбкая тьма, и только где-то на горизонте мерцали подслеповатые огоньки.