нул ее в рукав, а из рукава в прорез наглухо пришитой к обшлагу рукавицы. В пальцах оказалась монета. Быстрота, с которой проделана эта операция, заставила горбуна сделать категорический вывод, что его покупатель давно дружит с малицей.
— С Поморья или тундры, человек? — проскрипел любопытно он.
— С Новой Земли, — отрезал тот.
Больше горбуну ничего не удалось добиться от него. Необычный покупатель голодно впился в помещенное сверху второй страницы следующее об’явление:
V. Интервью с каюром
— Песцовая Смерть?
— Норд?
В сознании читателя несомненно возникли уже огромные вопросительные знаки.
Песцовая Смерть плюс Норд — кто они?
Ключом к пониманию этих вопросов будет помещаемый а настоящей главе диалог. Произошел он два дня спустя после празднования каюрами экзотического юбилея.
Место диалога — центральная площадь города Череповца. Время — шесть часов вечера двадцать девятого марта. Участники — Норд и репортер местной газеты в тигровом кепи.
— Вы командир пробега? — пробившись с трудом сквозь толпу к рычавшим упряжкам, задал он вопрос.
— Да.
— Ваша фамилия, товарищ? — начал он стремительную словесную атаку.
— Борис Юркевич.
Стремительная запись в блокноте.
Новый вопрос:
— Жизненное амплуа до пробега?
— Журналист. Сотрудник «Правды Севера».
— Раньше?
— Кок с двухмачтовой шхуны «Три брата». Порт Сухум-Кале. Приписной знак пятьсот три.
— Еще?
— Участник экспедиции в верховьях Куноват-Югана. Обдорский Север.
— Вы, — обратился репортер к возвышавшемуся на целую голову над зрителями Песцовой Смерти.
— Сергей Журавлев.
— Должность?
— Собачий спец.
Ответ вызвал в толпе двусмысленные смешки.
Обладатель тигрового кепи растерянно взглянул с лицо «собачьему спецу». Спокойный взгляд его серых глаз исключал всякую мысль о подвохе.
— Конкретнее, — успокаиваясь, произнес репортер. — Прошу вас, конкретнее.
— Колонист Новой Земли. Становище Малые Кармакулы. Каюр. Охотник на белых медведей, моржей и морских зайцев.
Галлоидовая сиреневая ручка заскакала по страничкам блокнота. Увлеченный необычным для Череповца интервью, репортер не замечал окружающего.
Вскочив на одну из нарт, Норд охрипшим от подбадривающих криков голосом произнес речь о значении пробега.
В такт его словам галлоидовая ручка неслась галопом.
На следующий день, еще лежа в постели, каюры прочли в подсунутой предупредительно под дверь газете такую заметку:
Вчера в четыре часа дня в Череповец прибыли 2 собачьих упряжки, участвующие в пробеге Архангельск— Москва.
Пробег организован Центральным советом Осоавиахима.
Цель пробега — испытание выносливости служебной собаки и возможности ее использования в военное и мирное время.
В пробеге участвует 15 собак. Собаки подобраны разных пород Из Архангельска упряжки выехали 3 марта.
В 20 ездовых дней пройдено 1100 километров в сутки.
Все 1100 километров упряжки шли лесами. За Каргополем позади остался полосатый столб. Началась Карелия. Северный край кончился. Пошли горы. Тяжело дыша, упряжи то взбегали на гору, то стремительно неслись вниз, вдаль, навстречу новым каменистым волнам, покрытым расплеснувшимся до горизонта лиловым лесом.
В долинах сверкали ледяные зеркала озер. Упряжки шли Великой Озерной областью. Между Каргополем и Пудожем лежала допетровская деревянная Русь. Курные избы. Домотканная пестрядь одежды. Ночью упряжки в деревнях встречала толпа с пылающими лучинами. В первой половине марта пурга перемежалась с бураном. К концу пробега началась быстрая оттепель. По реке Ковже упряжки уже не шли, а плыли. Через каждый десяток метров собаки ухали в наполненные водой ледяные ямы Пересекая забереги Белого озера, собаки бежали по грудь в воде по опустившемуся под их тяжестью молодому льду. За Белозерском земля вспухла черными взгорьями.
Пройденные 1100 километров позволяют отметить высокую выносливость упряжек. Из шестнадцати собак, вышедших из Архангельска, в пути выбыла из строя одна. За Онежским озером снег отсутствовал, и первоначальный маршрут на Ленинград пришлось изменить и итти на Москву.
Если еще добавить, что между клиентом горбуна с головой ящерицы, Песцовой Смертью и Журавлевым можно поставить знак равенства, то все станет ясно.
Вот вчерне события, протекшие за время между первым и три миллиона первым шагом собачьих упряжек Осоавиахима Севера.
VI. Встреча в Белужьей губе
Этим летом, плавая матросом на ледоколе, я побывал в Белужьей губе.
С’ехав на берег в фальсботе одного из колонистов, я увидел лежащих на песчаной косе около разбитого штормом карбаса трех крупных остроухих собак. Массивные цепи приковывали их к карбасу.
— Евнух!
— Ермак!
— Жулик!
Лисоподобный огромный «Евнух», кинувшись сразмаху на грудь, сбил меня с ног. Похожий на молодого волка «Жулик» и даже злобный бурый «Ермак» усердно, с героическим трудолюбием лижут мне лицо.
— Товарищ! — Кто-то дружески трясет меня за воротник нерпичьей куртки.
Обернулся. Передо мной широкоплечий крепыш в синей американской робе.
— Кулясов!
— Я-с! Ваши собачки будут адамами чистокровного племени Новой Земли.
Кулясов — чукотский промышленник, «для интереса» перебравшийся на Новую Землю. Я с ним встречался в Комитете Севера в Архангельске.
— Севгосторг организует в Белужьей губе собачий питомник, — продолжает он.
— А ты?
— Я — опекун питомника.
VII Романтика наяву
Жизнь сочинила повести о трех миллионах собачьих шагов бодрый и энергичный конец.
«Песцовая Смерть» сейчас зимует на одном из островов таинственного архипелага Северной Земли.
«Евнух» и «Жулик» стали Адамами собачьего племени Новой Земли.
Могучий Осман, свирепый Эрик и ласковый кудлач Моторка вместе с пятью остальными таскают сейчас армейские пулеметы.
А я, сдав редакции этот очерк, сяду в вагон тихоокеанского экспресса. Я еду в гиляцкие становища в низовьях Амура. Там я куплю две упряжки волкоподобных ездовых псов. Центральный совет Осоавиахича дал задание организовать новый пробег на 3000 километров Сибирь — Москва. Передового своей упряжки я назову Амуром. Евнух сделал три миллиона шагов. Амур должен будет сделать десять миллионов. Такой выносливости требуют задачи обороны Советской страны. Когда горнисты пропоют сигналы, мы с Амуром будем готовы встретить приказ к стремительному бегу.
— Пырч!
ГРОЗНЫЕ ВЫПАЛЫ
Рассказ Макса Зингера
Рисунки И. Рерберга
I
На улицах Петрограда шли бои между восставшими рабочими и полицией.
Толпа, голодная и полуразутая, громила продовольственные магазины. Горели участки, превращая в пепел разоблачающие списки охранников и провокаторов.
Войска генерала Иванова двигались на восставший рабочий Петроград. Царский поезд метался по железным дорогам и наконец застрял на станции Дно. Его не пропускали железнодорожники. Протопоповской полиции уже не помогли пулеметы «Максима». Войска — один полк за другим — изменяли самодержавию, и красный флаг и красные знамена смерили трехцветные лоскуты.
В необ’ятаой российской провинции никто еще точно не знал, что делалось тогда в столице. Ходили тревожные слухи, и только отдельные смельчаки говорили о гибели и конце самодержавия.
В сердце Донбасса — Горловке — еще ничего не знали о последних событиях. Все еще жестко штрафовались центральные газеты, и «Русское Слово» доходило в Горловку с белыми колонками взамен текста. Предварительная цензура поздней ночью вынимала набор из полос, забивая пустые места бабашками.
В тот момент, когда на улицах Петрограда судьба самодержавия была уже решена, двадцать седьмого февраля 1917 года по старому стилю в Горловке протяжно и тревожно закричали гудки. Вся Горловка сбежалась к шахтному зданию. Бежали на гудок те, у кого в шахте номер первый работали отцы, мужья или братья. Давно здесь не слышали таких тревожных гудков.
В 1899 году был крупный взрыв на Горловской шахте номер первый. На пласте «Мазурка» погибло тогда тридцать один человек. Кто-то из смены закурил в этой шахте, подорвав газ — метан.
С тех пор не случалось больших несчастий. Шахта была газовая, и никто не смел брать с собой спички или курево, садясь в клеть. Это было бы равно самоубийству и убийству товарищей-шахтеров.
Здесь случались завалы, засыпало породой людей в забое, гибли отдельные забойщики, разбивали коногоны черепа о «пары» на штреках и квершлагах, но все это было обычным явлением и скоро забывалось Горловкой…
— Достаньте моего татыньку! — металась по шахтному зданию какая-то девочка. Она несколько раз пробегала по лестнице к стволу, где бледный, как мел, стоял рукоятчик.
— Ну, что я могу поделать! Видишь, сколько народу опустил уже в шахту— они достанут твоего тату. Обожди, дуреха, не лезь в пузырек!
Рукоятчик то и дело подавал сигналы в машинное отделение, и клети выдавали на поверхность все новые и новые жертвы. Людей выносили из этажей клети обожженных и окровавленных. Толпа со стоном расступалась, пропуская носилки, и бежала вслед, заглядывая в лица мертвых или умирающих.
— Вот, вот мой тата! — крикнула девочка и побежала из здания вслед за двумя шахтерами, несущими носилки. В этих носилках лежал полуобгорелый шахтер. Он уже потерял разум и то распевал старые шахтерские песни, то вдруг затихал и звал к себе товарищей, оставшихся под землей.