— Дозволь, отец, слово реши! Есть здесь от железного ряда челобитчик. Допусти его до своей милости.
— Давай его! — обрадовался посадник, — Эй, где ты, спасена душа?
К скамье подошел степенный старик, одетый в опрятный желто-камчатный кафтан. Отвесив семипоклонный начал, он заговорил быстро, как по писанному.
— И все-то клеплют, как на мертвого, ровщики, отец. Покорыстоваться вокруг нас, гостей, они задумали! Плату дают им добрую. Ежели ровщикам ряженую плату накинуть, нам чистый разор будет. Тогда нам от торгу нашего, окромя проторей и убытков, проестей да волокиты, ничего не останется!
— Слышал? — обратился посадник к ровщику с подпаленной бородой. — Годите, я вас согну в дугу. Обленились, раденья к работе нет! Одно дело знаете — на жеребьевую выпивку гроши кусать! На соляные озера отправлю! Палы[7]) палить пошлю!
— От тоже дурные эти шахтеры! — пробормотал возмущенно Птуха. — Захотилы у такого бюрократа правду шукать!
— Куда хошь посылай! — ответил с вызовом молодой ровщик, — На палах да на солеварнях работа не тяжельше нашей.
— Ишь ты, спасена душа, какой смелой! — присмирел недобро посадник. Как имечко-то твое, крещеное?
— Микифор, а по прозвищу Клевашный, — ответил ровщик.
— Истинно, что клевашный[8]) ты, — заулыбался посадник. — В том лишь грех, что провора-то твоя на недобрые дела идет. А я вот тебя, Микешка, и пошлю палы палить! Авось, присмиреешь. Ась?
— Посылай! — тряхнул головой ровщик. — Што палы, што рудные ямы, одинаково втугачку приходится. Все едино, где хребтину гнуть! А только ведай, посадник, что ровщики по прежней ряде работать не станут!
— Ой, смелой ты, Микешко! Ой, смелой! — качал сокрушенно головой посадник — Молодой квас, и тот играет! А напрасно ты, Клевашный, перед нами борзость свою показываешь! Я ведь не высоко руку подымаю, да больно бью! Дьяк, — обернулся он к Кологривову, — запиши: Микифора Клевашного отправить на Игумнову падь, «белое железо» рыть!
Толпа шарахнулась назад, зашелестела испуганным шопотом, закрестилась. Ровщик остался один перед посадником. Даже под слоем желтой глины заметно было, как побледнел он и изменился в лице.
— Николи того не будет, чтоб пошел я белое железо копать! — глухо, испуганно, но с нескрываемыми бунтарскими нотками в голосе сказал Клевашный.
— Пошто? — изумился посадник.
— А сбегу! — ответил ровщик.
— Сбежи-ишь? — протянул зловеще посадник, снова наливаясь кровью, и вдруг крикнул неистово. Взять его, Каина, за караул!
— Стрельцы, вяжи! — крикнул и дьяк Кологривов.
Надворные стрельцы вносились к Клевашному.
— Не подходи, псы посадничьи! — рванулся он, ловко ударив одного из них ногой в живот. Стрелец поджался, выронив бердыш. Ровщик быстро поднял его и, вырвавшись из толпы, побежал к воротам. Около пушечного шатра он задержался на миг и, взмахнув бердышом, крикнул:
— Ужо достанется вам, пиявицы мирские! Будет еще посконная рубаха бархатным кафтаном помыкать!..
— Шибай его из пищалей! — взвизгнул дьяк Кологривов.
Но ровщик уже исчез за воротами кремля.
— Пущай его погуляет, — сказал спокойно посадник. — Далее Прорвы не уйдет. Всегда успеем на рель его вздернуть! — И, обернувшись к дьяку, добавил — Передай, спасена душа, в Дьячую избу, штоб розыск начали Микешки Клевашного. А как пымают, моим бы именем за караул взяли. Мы опосля рассудим, куда его послать, на рель али в Игумнову падь.
«А ведь придется теперь Клевашному, применяя нашу терминологию, в подполье уйти, на нелегальное положение, — подумал Раттнер. — Как бы с ним связь завязать? А что означает это таинственное «белое железо»? Уж не есть ли это…»
— Кто очередной, выходи! Полдничать пора, а я копайся тута с вами! — прервал мысли Раттнера раздраженный окрик посадника.
III. Халтурный поп
Из толпы пулей вылетел поротый поп и, выбрав лужу погрязнее, шлепнулся в нее на колени перед посадником.
— Здравствуй ж, свет наш, на многие лета, — затропарил, кланяясь, поп. — И паки здравствуй, божьею и пресвятые богородице милостью хранимое наше красное солнышко, преславный владыче посадниче!
— Ну понес бес колес! — отмахнулся сурово посадник. Но заметно было, что он, с трудом сохраняя суровость, радуется разбору поповского дела, как веселому развлечению, приятно разнообразящему скучное отправление правосудия.
— Ты што, поп али невесть кто, — хмурясь, но опуская в бороду, улыбку, спросил посадник. — С лица свят муж, а на деле вскую шаташеся? Аль совесть-то совсем по кружалам растерял?
— Прости, красное солнышко! — скулил поп. — От юности моея мнози борят мя страсти! Занедужил я. Всю седьмину поясничная скорбь охватывала. Аки Иов многострадальный на гноище лежал. Для ради недуга выпил малость бражки.
— Малость бражки выпил, а стрельцы тя волоком из Даренкиного кружала выволокли? — засмеялся посадник. — Аль Дарьина брага такова хмельная? Ну, а песни непотребные про, скитских старцев ты тоже для ради недуга пел? Ась? А ну-кось, повтори, что ты пел в Даренкином кружале.
— Не могу, владыко! — завопил, падая ниц, поп. — Хоть сказни, не могу! Не потребно дюже!
— Пороли? — обернулся посадник к дьяку.
— Кнута довольно испробовал на Торгу, — ответил Кологривоз.
— Ну, ин и ладно! Отыдь в сторонку, — махнул попу посадник. — Ужо я подумаю, какое наказание тебе еще дать.
Приунывший поп отошел в сторону. На его место выдвинулся было мужичонка с бельмом. Но посадник замахал капризно руками:
— Отойди! Отойди! Давай сюда мирских, и будя на сегодня. А вы, спасены души, — крикнул он остальным многочисленным просителям, — к домам бредите. Завтра разберу дела ваши. Идите со Христом, спасены души.
Толпа покорно отодвинулась в глубь двора, но не ушла. Надеялись, авось, посадник смилуется: разберет их дела сегодня.
Стрельцы-тегилейщики ударами в спину подтолкнули пленных ближе к посаднику.
— Ишь, гордецы! — сказал тот с нескрываемой ненавистью. — Головы отвалятся посаднику поклониться. А давно мы мирских поганцев не видали! Лет, почитай, полтора десятка с той поры, как побывшился твой зятек богоданный, — оборотился насмешливо посадник к попу, с любопытством глядевшему на пленников.
— Поболе того, владыка, — откликнулся поп. — Истомке-то, внучонку моему, скоро второй десяток минет. А он за год до смерти отца родился.
— А што это у тебя на лбу намалевано? — удивился посадник, глядя на бескозырку стоящего впереди Птухи. — Пры… Пры… тк… тк… — спотыкался на полузнакомых буквах посадник. — Из каких же будешь?
— Из краснофлотских буду! Минер первой статьи! — ответил спокойно Птуха. — Сначала на «Коммунисте» с товарищем Маркиным ходил, потом на «Прыткий» к товарищу Раскольникову Федору Федоровичу перевелся. А теперь по ави-акции пошел, помощник борт-механика.
— Ишь-ты — промолвил ничего не понявший посадник. — А веры-то ты какой? Чать, не нашей, не нашей веры?
— Веры все мы, — кивнул Федор в сторону Раттнера и Косаговского, — самой што ни на есть новой! По-пролетарски говоря, мы большевистской веры!
— Большевистской? — переспросил посадник. — Не слыхали мы о такой. — Вы кто же, поповцы али расстриги?
Косаговский, один понявший суть вопроса посадника, не утерпев, фыркнул. А Птуха даже обиделся.
— От тоже сказал — поповцы! Большевистская вера самая вежливая, на великий палец! Большевик — он и в бога не веруе и царя с буржуями не повожае. Вот яка у нас поведенция!
— И рече безумец в сердце своем: несть бога! — откликнулся елейно прислушивавшийся к разговору поп.
— Брось, батя, контру разводить! — обратился наставительно Птуха к попу — Бога ж нет, то опиюм. Чуешь?
Тут не вытерпел и Раттнер, засмеялся. Но на всякий случай одернул Федора.
— Помолчи ты: небось, не в красном уголке у себя растабарываешь!
— Дьяче, — обернулся посадник к Кологривову, — ума не приложу, што с имя поделать?
— Сам знаешь, отец, какой сговор был! — сказал значительно дьяк.
— Знаю, как же не знать, — вздохнул тяжело посадник. — Потому и мятусь умом. Аль в захабень их отправить?
Дьяк не ответил, задумавшись. Раттнер посмотрел на него пытливо, догадываясь, что дьяк, а не дурашливый посадник здесь главная сила и власть, что от этого дьяка зависит и их участь. Круглая, с высоким лысеющим лбом кромвельская голова Калогривюва говорила о недюжинном, исключительном, может быть, даже уме. Смуглое и сухое лицо, словно выточенное из пожелтевшей от времени слоновой кости, было обрамлено черной, с легкой проседью бородкой. Глаза зеленые— кошачьи, и в них именно кошачье бархатное лукавство.
— А зачем их в захабень прятать? — сказал после долгого молчания дьяк. — Корми, пои, стереги! Накладно будет. Все равно ведь дальше Прорвы не убегут. Зачем тогда и стеречь-то их?
«О какой-то Прорве идет все время разговор?» — удивился Раттнер.
— Так-то так! — покачал с сомнением головой посадник. — А все же боязно! Как говорится: начинаючи дело, о конце размышляй!
— Не страшись ничего, отец наш, — успокаивал его дьяк. — Сам знаешь — не уйти! Ведь крыльев-то у них нет теперь. Припешились[9])!
Раттнер вздрогнул: «Что означают слова «нет теперь»? Не может же этот дьяк, второй раз на своем веку (видящий человека «из мира», из мира XX века, знать о существовании аэропланов? Нет, или дьяк оговорился или я ослышался!» — успокоился он.
— Ну как знаешь, дьяче? — поднялся со скамьи посадник. — Тебе моего ума не пытать. Делай по своему разумению, а я пойду.
— Обожди, владыко, — остановил его дьяк. — Вот ты даве раздумывал, какое бы наказание на попа Фому за пьянство наложить. Поставь же к нему на постой мирских, пущай с ними валандается.
— Дельно придумано! — заколыхался в довольном смехе посадник. — Стрельцы, спасены души, — обратился он к тегилейщикам — Грядите, куда вам надобе. Мирские у попа Фомы останутся! Теперя он за них в ответе.