Наконец самолеты снижаются, я уступаю право сесть первым летчику Эйельсону. Самолет Ионга, самолет Гильома, мой самолет на аэродроме, крик толпы и — приспущенные флаги на зданиях. Директор «Аляска-Эйрвейс» распоряжается закреплением самолетов, кто-то на русском языке представляет меня мэру города де-Ляверну, жене Борланда и старику-отцу Эйельсона.
Я помню, как на траурном ужине типичный американский голос, немолодой и уверенный, с металлической ноткой, в которой чувствовалась большая власть больших денег, сказал:
— Сэр… я не знаю вашей страны… я приеду ее посмотреть… я прошу, чтобы на гроб моего сына вместе с канадским и американским флагом был возложен и ваш флаг.
Этот флаг, откровенно говоря, принес мне много хлопот. Во-первых, флаг на нашем самолете был очень грязный и старый. Пришлось заказать новый. А во-вторых… выплыл вопрос дипломатический. Возлагать флаг или нет? Запросил по телеграфу свое начальство.
На панихиде сижу в первом ряду с отцом и вдовой. Флаг в кармане. На гробах лежат американский и английский флаги. Панихида подходит к концу. Подходит распорядитель церемонии и очень тонко и вежливо осведомляется, когда я буду возлагать флаг? Хватаюсь за последнюю соломинку и объясняю, что по нашим законам нельзя возлагать флага в церкви. Все удовлетворены и извиняются. Оба гроба переносят в клуб. Телеграммы мне нет, решаюсь возложить флаг. Подходим с Фарихом к гробам, возлагаю флаг на оба гроба, и… воинский караул отдает салют советскому флагу.
Положение спасено. Все довольны.
В Фербенксе мы пробыли несколько дней и затем всей экспедицией, погрузив покойных в вагон, отправились в путь по Аляске, в город Сьюару, где пересели на пароход. Затем, отдав последний долг Эйельсону и Борланду в Сеатле, мы там же погрузили свой самолет на советский пароход и через Калифорнию стали возвращаться домой.
Гибель Эйельсона и Борланда и нашего летчика — полярника Кальвица с Леонгардом, три замерзших судна показывают, что наш восточно-сибирский север еще не сдается, не покорен, что нужны базы, аэропланы, местами аэросани, рации, нужны люди — энтузиасты-полярники, чтобы завоевать Север и помочь выбраться из состояния каменного века чукчам.
КАК ЭТО БЫЛО
Рассказ Л. Алексеева
10 июля 1929 года китайские власти захватили телеграф Китайско-Восточной железной дороги, закрыли все конторы советских учреждений на территории дороги, сместили и выслали в СССР советского управляющего дорогой и всех ответственных советских работников. За этим последовали разгром профсоюзов и аресты советских граждан.
На границах СССР китайские власти сосредоточили большие военные силы и белогвардейские русские отряды. Начались дерзкие налеты на пограничные советские пункты, грабежи деревень и убийства мирных жителей.
Захват дороги, построенной в свое время на средства русских рабочих и крестьян и находящейся в совместном русско-китайском управлении, нарушил договоры, заключенные по этому вопросу между правительством СССР и китайскими властями.
Все попытки мирно уладить конфликт не приводили к положительным результатам. За спиной китайской военщины стоял международный империализм.
Международные империалисты пытались штыком прощупать силы Советской страны.
Правительство СССР долго, с непоколебимой выдержкой, пыталось избегнуть необходимости вооруженного столкновения. Но китайская военщина не унималась. И тогда, созданная приказом, правительства Особая Дальневосточная армия перешла к защите Союза. Она отбросила от границ бело-китайские банды.
Удары Особой Дальневосточной, с одной стороны, и полный хозяйственный развал — с другой заставили китайские власти пойти на мирное урегулирование конфликта.
Во время конфликта, затянувшегося на много месяцев, свыше тысячи советских граждан, рабочих и тужащих КВЖД были схвачены и заключены в концентрационный лагерь Сум-пу. О жизни этого лагеря рассказывает дневник одного из заключенных.
— Вы арестованы, следуйте за мной!..
Спорить бесполезно. Я оделся и вышел из служебного кабинета, попрощавшись с товарищами по работе. А в коридоре, очевидно, опасаясь моего побега, ждала охрана в составе трех русских полицейских и девяти китайских солдат. По приказу «старшинки» двое солдат схватили меня за руки, пытаясь связать их сзади. Я вырвался и быстро пошел к двери. Взбешенный русский надзиратель, забыв, что китайские солдаты ни слова не понимают по-русски, закричал:
— Вяжи его крепче!
Со связанными руками впереди всего отряда, я быстро вышел на улицу.
На следующее утро я был доставлен в Хайлар и предстал перед очами военного прокурора.
Прокурор кричал, обильно брызгал слюною, приводя в трепет даже моего переводчика, угрожал военно-полевым судом и немедленным расстрелом. Вскоре прокурор впрочем смягчился и предложил мне «выдать сообщников». А после моего отказа, по пути от прокурора в тюрьму, переводчик, в чине офицера, предложил мне свободу за взятку. Это было в роде заключительного аккорда к допросу прокурора.
Таковы нравы военных чиновников генеральского Китая.
Найти поручителя и дать взятку я отказался и очутился в хайларской тюрьме. В нашей камере — 7 русских железнодорожников и трое китайцев — уголовных преступников. Перестукиванием сговариваемся с соседними камерами. Рядом сидят товарищи, арестованные на той же станции, где и я. Сознание, что ты не один немного ободряет и укрепляет.
И все же неясность судьбы, неясность будущего волновала всю камеру. Ведь мы — небольшая группа в прифронтовой полосе, окруженная разнузданной военщиной…
Наконец под усиленной охраной нас доставили на станцию к эшелону, доотказа наполненному товарищами, арестованными на западной линии дороги — в Манджурии и Чжалайпоре.
Мы идем вдоль теплушек, и нас приветствуют товарищи из окон. Одна из теплушек предназначена для нашей группы. С изумительной медлительностью китайцы заколачивают окна теплушек, навешивают замки на двери. Вдоль вагонов бродят китайские офицеры. Они зверски таращат глаза и грозно повторяют одну единственную фразу:
— Контрами тун-тун! (Зарезать всех!).
Поезд тронулся. И теплушки и перерой дружно запели «Интернационал».
Два дай утомительной дороги, тяжелый переход по вязкой грязи, и мы у стен города-крепости Сум-пу.
Что такое Сум-пу? Судоходная река Сунгари граница двух провинций: Гиринской и Цицикарской. На правом берегу Сунгари выросли два слившиеся друг с другом города — Харбин и Фудзядзян. А на левом берегу Сунгари — бесконечные поля чумизы и кукурузы. Губернатор Гиринской провинции запретил когда-то все азартные игры в Харбине и в Фудзядзяне. А его сосед, губернатор Цицикарской провинции рассуждал так: «Китайцы хотят играть, я хочу заработать». И предприимчивый губернатор на левом берегу Сунгари наскоро соорудил поселок из домов временного типа, специально предназначенный для азартных игр. Правда, губернатор не успел разбогатеть и умер. Вот этот-то полуразрушенный Монте-Карло и стал нашей тюрьмой на много долгих месяцев.
Окна без стекол, на полу — огромные кучи строительного мусора и обвалившейся штукатурки, потолки с огромными дырами. Грязь и сырость. Китайская администрация, конечно, не позаботилась привести хотя бы в относительный порядок (даже с тюремной точки зрения) этот концентрационный лагерь.
Еще хуже было с организацией питания.
Лишь поздно вечером в первый день приезда каждый из нас получил «за счет китайского правительства» по кусочку полусгнившего соленого огурца. Воды не было — мы пили из луж. На следующий день мы получили уже по два соленых огурца и по фунту черного хлеба, но попрежнему было плохо с водой: на весь день камера из семидесяти человек получила два ведра сырой желтоватой и вонючей воды.
К счастью, в дальнейшем мы стали получать суп, но была введена жесткая регламентация дня.
Так были названы нами рядовые солдаты, наши сторожа. Это были забитые, темные крестьяне, которых голод, неурожаи и налоговые поборы заставили бросить свой клочок земли и наняться в армии тех или иных генералов.
В общем мы ладили с ними. Вот он, наш страж, дико вращающий глазами, ругающийся на русско-китайском диалекте и даже ударяющий прикладом… Но уходит начальство, и — перед нами обыкновенный простодушный, с хитрецой в глазах китайский крестьянин.
Нередко выручали нас эти «союзники». Они тайком от начальства приносили нам с воли с’естные припасы и табак.
После вечерней проверки, в сумерках, у дверей нашей камеры можно было наблюдать любопытную картину. Наши сторожа ставили в угол свои винтовки, вынимали из-под шинели продукты, и рынок входил в свои права. Конечно, «союзники» назначали цены с солидными накидками, но рынок есть рынок: спрос безусловно превышал предложение. Однако с этой неорганизованной торговлей мы быстро покончили; во избежание конкуренции мы организовали хоз-комиссию; которой было поручено выступать на «внешнем рынке». Этот последний тоже так или иначе сорганизовался: поставка продуктов перешла в немногие руки.
Недели две-три, пока не была налажена для нас помощь извне, «союзники» были главными поставщиками продовольствия. А затем… они превратились в нашу почту. Через них мы получали письма от родных, харбинские газеты, стараясь сквозь горы лжи (газет советской ориентации в то время в Харбине уже не было) выудить зерно истины.