Но Раневской в спектакле практически нет. Крепкая характерная актриса, в прошлом году я ее видела в «Тартюфе», она играла Дорину. А в Раневской, хоть она и была в модных мехах, фигура у нее крупная и вид советского председателя колхоза. Но, слава богу, она не играла, а просто произносила текст, и этого оказалось достаточно, чтобы не разрушать впечатления от целого.
Первый раз в жизни я видела такого прекрасного Гаева. Играл Анджей Севери́н – актер жесткий, агрессивный, так он играл и Клавдия в «Гамлете», и Дон Жуана, и Торвальда Хельмера из «Кукольного дома», а тут – абсолютный ребенок. Детскость ведь очень трудно сыграть, она может стать гранью сумасшествия. Но когда Станиславский – Гаев после фразы о леденцах с разбегу нырял головой в стог сена – это было не сумасшествие, а черта характера. Вот такие детские проявления были и у Севери́на. Ему одному почему-то вдруг становилось смешно. Тем трагичнее были его короткие, подавленные реплики, когда он возвращается с торгов.
Прекрасный Фирс, очень точный во всех чертах русского слуги. В конце, когда его оставляют в доме, он идет, стуча деревянными башмаками, через всю сцену. И этот стук воспринимается как стук топора по дереву или как забивание гвоздей в гроб.
Думаю, помимо режиссера, этому спектаклю много дал Севери́н – он поляк, знает славянскую культуру и Чехова чувствует тоньше, чем остальные. Недаром он потом стал заниматься режиссурой.
Впечатления от этого «Вишневого сада» я высказала своей знакомой, актрисе «Комеди Франсез» Натали Нерваль. Потом она мне рассказывает: «Я на репетиции Анджею говорю: „Алла Демидова считает, что вы лучший Гаев“. Он покраснел от удовольствия». Для меня удивительно, что он вообще меня знает, а он, видите ли, краснеет от того, что какая-то Демидова… Как странно, разобщенно мы живем: следим друг за другом, но мало общаемся!
Правда, потом, спустя какое-то время, мы с Анджеем Севери́ном играли в паре в Краковском театре в мистерии «Реквием», посвященной погибшим в концлагерях во Второй мировой войне. Сказал, что сам хочет поставить «Вишневый сад». Не знаю, удалось это ему или нет.
Классика – это зеркало, которое стоит перед жизнью, и каждое время видит там себя по-своему. И конечно, «Вишневый сад», как любую классическую пьесу, можно ставить по-разному, в зависимости от идеи режиссера и, главное, от времени, в котором эта пьеса ставится. Сейчас, наверное, главным бы героем был не Лопахин, который скупил все Сады России и понастроил там Дач по своему вкусу и хотению, и не Петя Трофимов, который со своими вечными монологами о справедливой жизни будет всегда в оппозиции. А обычный Симеонов-Пищик, который без малейшего сожаления сдает в аренду на столетние сроки свои земли и залежи каким-нибудь очередным «англичанам».
А Лопахин, как он себя сам называет, «новый помещик – владелец вишневого сада», из тех «новых русских», которые возникли в 90-х годах прошлого столетия, и до сих пор продает землю дачникам. Ведь Сад был большой. «Вся Россия – наш сад» – как говорится в самой пьесе. Хватит надолго.
У нас рядом с дачей под Москвой на Икшинском водохранилище раньше было прекрасное большое поле. Оно принадлежало местному колхозу. Они на этом поле то сажали картошку, то оставляли его просто так – отдыхать, и на нем цвели полевые ромашки. Красота немыслимая! Но во время перестройки колхоз продал это поле и лес рядом какому-то новому бизнесмену – Лопахину, и тот, не долго думая, вырубает лес и на поле, и на месте леса строит коттеджи на продажу. Сейчас это огороженный дачный поселок. Мечта Лопахина сбылась! Но красота исчезла. И мы больше не ходим туда гулять.
Почему колхоз не мог сам построить эти коттеджи и потом продавать или сдавать в аренду? Но ведь это так сложно! Легче продать! Это что, беспечность или русская лень?
Я живу в центре города в огромной старой квартире, мои верхние соседи очередной раз меня залили. Сосед оказался порядочным и предложил мне сделать ремонт. Я, естественно, отказалась, потому что ремонт нарушает мое хрупкое состояние спокойствия души – чтобы ничего не менялось. Потолок до сих пор весь в разводах, и мой приятель художник говорит: «Как это красиво! Это напоминает мне болота Манэ. Я нарисую там лилии». Он, конечно, ничего не нарисовал, и потолок с каждым годом чернеет. «Я все жду чего-то, как будто на нас должен обрушиться весь этот дом», – говорит Раневская.
А Раневская и Гаев – они сейчас или в своих «парижах» доживают свой век, или ютятся в захламленных книгами и картинами квартирах, давно не знавших ремонта. Раневская, которая говорила: «Видит бог, я люблю родину, люблю нежно…» – «бежала, себя не помня» за границу, а Гаев, который убежденно клялся: «Честью моей, чем хочешь клянусь, имение не будет продано! Счастьем моим клянусь!» – где-нибудь теперь служит в маленьком банке чиновником. За ними стояли только «слова, слова, слова». Они не сумели научить людей, да и сами не смогли «искупить наше прошлое, покончить с ним».
А «недотепы»? – так и остались «недотепами». Недотепой Раневская зовет Трофимова, Дуняшу. Недотепой называет Фирс Яшу. И последняя реплика в пьесе: «Эх ты, недотепа», – говорит Фирс сам про себя.
Недотепы – романтики. Они и сейчас «не способны ни к какому делу».
Пьеса – на все времена!
Когда я начинала репетировать Раневскую, во мне не было ни одной черты, которая нужна была бы для роли, но после «Вишневого сада» я изменилась. Я стала беспечнее. Терпимее. Никогда не сужу людей. Это не значит, что я не вижу, какие поступки совершает человек, но я никогда его не осуждаю – мало ли какие причины его привели к этому. Мне яснее стала видна причинно-следственная связь.
«Жестокий» Чехов, «лиричный» Чехов, «нежный» Чехов – какие только эпитеты я за свою жизнь не слышала про спектакли Чехова. Да, еще – «хмурый» Чехов или самое ужасное – «певец сумеречных настроений». Бунин писал, как все это возмущало самого Чехова. «Какой такой пессимист? – писал Бунин про Чехова. – Теперь без всякой меры гнут палку в другую сторону… Твердят: „Чеховская нежность и теплота“… Что же чувствовал бы ты, читая про свою нежность! Очень редко и очень осторожно следует употреблять это слово, говоря о нем».
Иногда прямые суждения Чехова принимали за жестокость. Когда один его знакомый пожаловался: «Антон Павлович! Что мне делать? Меня рефлексия заела!» – Чехов ответил: «А вы поменьше водки пейте».
Чехов всю жизнь работал. Он любил повторять, что человек, который не работает, всегда будет чувствовать себя пустым и бездарным. «Нужно, знаете, работать… Не покладая рук… всю жизнь», – сказал он Бунину. И дальше Бунин вспоминает, что, помолчав, Чехов без всякой видимой связи добавил: «По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец…»
Я стараюсь во всем учиться у Чехова, поэтому я и заканчиваю свой рассказ о том, как мы репетировали «Вишневый сад», вычеркнув многое из того, что написала в свое время.
Но я все-таки еще хочу добавить: да – я научилась терпению и даже покою. Хотя иногда по-прежнему, как в «Вишневом саде» у Раневской, на меня накатывается тревога о стремительности времени, и тогда я теряю свой покой и чувствую, как теряется ясность сознания и мои мысли беспорядочно толкаются в прошлое, я чувствую беспокойство и страх. Боюсь жизни. Но, к сожалению, у меня нет той спасительной беспечности, которая была у моей грешной Раневской…
Приложение(от редакции)
Повестка дня: обсуждение репетиции спектакля «Вишневый сад».
Присутствовали: Ю.П. Любимов, А.В. Эфрос, З.А. Славина, А.С. Демидова, В.Б. Смехов, В.С. Золотухин, Б.А. Хмельницкий, В.С. Высоцкий, А.И. Васильев, М.П. Еремин и др.
З.А. СЛАВИНА. Я сегодня смотрела целый спектакль, это всегда очень трудно. Сцена отделана белым цветом. И есть какой-то праздник. Все говорят о любви к Раневской, а у нее есть брезгливость к партнерам. Хочется отметить работу Т. Сидоренко. Несколько сцен, где она добивается результата. Нина Чуб очень серьезно работает. У артистов многих – намек на образы. Меня не трогает, крови нет.
Ю.П. ЛЮБИМОВ. Где вам скушно?
З.А. СЛАВИНА. Мне понравился Епиходов, его жаль. А Фирса не жалко, никто никого не любит, никто никого не трогает.
В.А. ИВАНОВ. Меня пока особенно не трогал Чехов ни в театре, ни в кино. У нас в театре не было серьезной режиссерской практики, переосмысливающей Чехова. В этом спектакле же ясен замысел, серьезное отношение. Спектакль стал осмысленным. Прочно ясна линия Лопахина и линия Яши. Самый разумный, толковый человек. Хорошо, что он, Яша, уезжает. Спектакль переживает период вызревания. Еще усилие, доводящее его до гармонии.
В.Б. СМЕХОВ. Я видел 2 прогона. Я лицо заинтересованное. Спектакль сегодняшний (прогон) более слабый. Существует опасность скуки. Это рискованное предприятие. Есть жесткая атмосфера и ситуация. Актеры утешили тем, что не хочется сравнивать их с актерами Эфроса. Существует содружество двух режиссеров. Происходит закономерное и праздничное событие. Благородство театра – в поддержке этого полезнейшего труда. Прекрасно, если хорошие, умные люди будут говорить: мы любим «Таганку» во всех проявлениях, мы любим ее за новое прочтение Чехова, за своеобразный климат большого режиссера. Плохо, если кончится банальным, скучным, потасовочным вариантом. Чехов зашифрован, когда актеры его расшифровывают, тогда все получается. На тех прогонах актеры были связаны. В 1-м акте много «почему?», 2-й акт действует точно, он интереснее. Совершенно необходим зритель. Джабраилов уже готов, Сидоренко, Высоцкий (особенно во 2-м акте) и Золотухин: сочетание банальности и революционности.
Б.А. ГЛАГОЛИН. Меня смущает слово «гениальная» режиссура. Мне не совсем удобно говорить, я не беру на себя смелость судить спектакль. Я не совсем понимаю замысел спектакля, упущены важные вещи. Вся линия Раневской меня раздражает, я не