Ю.П. ЛЮБИМОВ. Мы часто заняты на своих обсуждениях другой стороной дела. Не понял я взрыва с Лопахиным. Я не все понимаю. Есть сентимент. Начало – надо петь от театра. Фраза Аллы про стены – непонятна. Есть несколько моментов, которые меня беспокоят, потому что это стандартный Чехов. Резче надо смены тонов. Хорошо работает Золотухин.
В Лопахине есть текст проходной.
Образы все намечены правильно. Все, серьезно.
Комитет по культуре города Москвы Московский Театр драмы и комедии на Таганке
Б.В. Покаржевский
М.Н. Строева
А.А. Смирнова
Н.И. Кропотова
М.А. Светлакова
А.В. Эфрос
Ведет обсуждение Б.В. ПОКАРЖЕВСКИЙ
Б.В. ПОКАРЖЕВСКИЙ. Театр просит нас, учитывая, что заканчивается полугодие, обменяться мнениями по увиденному прогону, высказать свои замечания и решить проблему этого спектакля.
Я думаю, что, наверное, мы придем сейчас к общему мнению, и с теми замечаниями, которые могут сейчас возникнуть, Анатолий Васильевич в силах за короткий период времени справиться.
Я тоже выскажу свои соображения, но чтобы не забегать вперед, – пусть сначала выскажутся товарищи.
Начнем с М.Н. Строевой.
Пожалуйста, Марьяна Николаевна.
М.Н. СТРОЕВА. Я себя чувствую в какой-то мере соучастником…
Мне прежде всего хотелось сказать, что, по-моему, театр сделал очень серьезный, большой шаг, я бы сказала даже, – для себя внутренне необходимый шаг к Чехову. И то, что театр пригласил режиссера, который многие годы отдал работе над Чеховым, это тоже очень, на мой взгляд, важный момент в жизни Театра на Таганке, который знаменит своими грандиозными открытиями, – я бы так сказала: просто грандиозными открытиями в искусстве, которому, может быть, в его яркой палитре не хватало и таких тонов – чеховских тонов, более сложных, углубленных психологически, емких, мягких, неоднолинейных.
И я думаю, что пройти через Чехова, через эту психологическую школу, по-моему, чрезвычайно важно для каждого театра, а для актеров Театра на Таганке, мне кажется, особенно важно.
У меня даже была такая мысль: было бы интересно, чтобы Юрий Петрович поставил сейчас спектакль с актерами Театра на Малой Бронной, которые привыкли к прямо противоположной манере и которым, может быть, не хватает манеры «Таганки», то есть какой-то публицистической смелости, яркости, какого-то гражданского темперамента.
Мне думается, что сейчас этой многогранности, которая принята в искусстве Театра на Таганке, в этом спектакле не хватает…
Спектакль сейчас, может быть, еще в каких-то своих элементах не готов, не завершен, может быть, спектакль сейчас показывается еще не окончательно созревшим, потому что это один из первых прогонов; новые исполнители в последние репетиции были введены, которые, по-моему, очень усилили спектакль; мне думается, что очень усилило спектакль то, что был введен на последнем этапе работы такой актер, как Высоцкий, который в высшей степени подходит к роли Лопахина, и то, что был введен такой актер, как Золотухин, который очень точен здесь: его душа, его темперамент, его звенящая лирическая стихия – это тоже было очень необходимо в этом спектакле, который вначале, когда репетировался, был несколько однотонен, может быть, несколько где-то грубоват; сейчас он вырывается и обретает общее стилистическое единство.
Мне представляется, что наибольшей силы спектакль сейчас достигает в своих драматических элементах и прежде всего благодаря игре Демидовой. Я вообще очень высоко, – может быть, кто-нибудь со мной не согласится, – но я чрезвычайно высоко ставлю игру, эту великолепную игру этой артистки Театра на Таганке. Такой Раневской у нас не было, не было на русской сцене такой Раневской. Уже есть штамп, есть уже то, что слышится до того, как произносится реплика Раневской, и очень трудно было актрисе от этого отойти.
Я видела другие репетиции, может быть, более удачные, может быть, она сегодня играла резче, чем обычно, она первую половину спектакля играла на репетициях легче, мягче, лиричнее. Эти переходы у нее проходили более спокойно, более легко, она владеет этим мастерством, этой техникой. И вообще, она актриса поразительной тонкости нюансов, от нее просто трудно оторвать глаза.
И то, что сегодня она первый и второй акты играла, может быть, чрезмерно драматично, уже сразу начала с какой-то очень напряженной и как бы обреченной ноты, – я думаю, что в дальнейших репетициях, в дальнейших спектаклях это смягчится, и какая-то утонченность, легкость переходов к ней придет, потому что я видела это у нее на репетициях. Но, конечно, поразительны места в третьем-четвертом актах по Чехову, просто поразительно, как она делает эти драматические куски. Конец третьего финала и режиссерски решен необычайно; этот момент, когда она вырывается на авансцену, момент прощания такой страшный, что просто душа разрывается. Каждый раз, как я вижу, я волнуюсь здесь необычайно. Я видела, что и зрительный зал тоже всегда захватывает это волнение.
Что, мне кажется, сейчас, – чтобы не говорить долго, – еще не очень получается?
Сегодня, мне кажется, гораздо интереснее прозвучали у Золотухина куски монолога. То, что сегодня найдено, это и надо как раз развивать. Еще не во всем монолог прозвучал, остается ощущение, что есть в этих монологах известная наговоренность, какой-то штамп, то, что где-то, может быть, и пародийно сегодня звучит, отжившей легендой, и он как-то говорит, говорит, уже много говорит, и ему даже становится стыдно, а потом он говорит что-то самое сокровенное. И сегодня очень хорошо получились эти неожиданные переходы – то, что в зал идет и принимается как откровение.
Этого раньше не было, я это почувствовала в первый раз, и эту линию, по-моему, интересно развить.
Мне кажется, что у Высоцкого сегодня несколько однотонно прозвучал монолог третьего акта; на репетициях было интереснее. Здесь, может быть, чрезмерно много он ходит по авансцене, и все в одной краске, в общем, вольтажный темперамент. Здесь нужно поискать большего многообразия разных моментов, когда вдруг лирика в нем проснулась, а потом опять грубость пошла.
Но актер это все сделает, это дело техники.
Я не очень была сторонницей актрисы Чуб на роль Ани и очень внутренне этому сопротивлялась. Мне казалось, что она внешне не подходит для этой роли, потому что она очень неинтеллигентно выглядит: резка, груба, совсем не дочь Раневской – не отсюда она… Так мне казалось. Потом актриса меня стала переубеждать, и мне показалось, что у нее есть лирические краски, которые здесь подойдут, и внутренне актриса справляется с этой ролью, хотя вокруг меня все говорили: «Ну какая она Аня?…» Но это дело спорное. Может быть, в театре есть другая актриса…
(Ю.П. ЛЮБИМОВ. Есть другая актриса – вы ее видели.)
Я видела маленький кусочек на репетиции и не могу судить, как она сыграет весь спектакль.
Внутренне я очень не принимала все время Гаева. Мне казалось, что актер не может играть эту роль, и опять-таки думаю, что под конец актер Штернберг вошел в нее где-то, и есть ощущение, что он зажил, хотя все-таки режиссерский рисунок очень чувствуется в нем. И все-таки настоящего Гаева нет, и финал играется одной Демидовой. Я уже говорила об этом Эфросу: мне жаль, что пропадает самый драматический момент, даже не слышно чеховских слов: «Сестра моя, сестра моя!» Это всегда было самое сильное место в исполнении Качалова и Станиславского. И снимать так просто, чтобы все это на себя брала Демидова, это, мне кажется, не совсем верно.
Еще у меня есть ощущение, что не до конца сейчас найден Фирс. Начинал актер интересно, были даже комедийные краски, потом он это потерял, стал себя очень жалеть, и ощущение такое, что Фирс все время ноет, все время жалеет себя, хочет страдание навязать. В этом смысле есть однолинейность. Чехов тем и гениален, что у него все время идет контрапункт, и Фирс с этой поэмой о вишне и со всеми своими «недотепами», конечно, ведет и комедийную линию; этого не получается в спектакле, и думаю, что тут надо еще поработать с актером в этом смысле.
У меня есть еще отдельные замечания и по другим ролям. Может быть, сегодня менее интересно играл Джабраилов. На репетициях он работал легче, свободнее, остроумнее при всем своем внутреннем драматизме, но это актер талантливый, и у него, конечно, это получится.
Думаю, что очень интересно здесь оформление. Художники прекрасные – что и говорить! – и это очень красиво, и одновременно очень где-то внутренне едино, и как-то ритмично и музыкально в своем рисунке. Но у меня создается такое впечатление, что, может быть, какой-то динамики этому кругу не хватает, он надоедает в своей статике: все время стоят эти надгробия. У меня ощущение, что в этом есть какая-то назойливость. Может быть, даже там и не нужны обязательно два креста, два надгробия, может быть, нужно больше вещей в конец накидать, мебели. Анатолий Васильевич очень интересно говорил на одной из первых репетиций, что Лопахин раскидывает вещи, даже какое-то деревце вырывает, и этот холмик остается оголенным. Это была интересная мысль, но она не осуществилась, – может быть, это технически трудно сделать, но сейчас есть ощущение статичности; в замысле это, по-моему, звучало интереснее.
Это техническая сторона, и это, может быть, еще будет наращиваться, а в целом мне кажется, что спектакль уже задышал, и он должен на зрителе еще больше набирать ритм. Есть затянутость отдельных эпизодов, но это уйдет, и плавность и легкость переходов придет к актерам, когда они будут играть на зрителе и почувствуют реакцию зрителя и ощущение себя в этом спектакле.
Поэтому мне представляется, что этот спектакль будет какой-то очень интересной и значительной страницей в искусстве Театра на Таганке.
А.А. СМИРНОВА. У меня сложное положение, потому что я не курирую этот театр. Поэтому прошу извинить, если мои суждения будут несобраны, сужены, может быть, отрывочны.