Я думаю, что сегодня возникли какие-то решения, обворожительные по рисунку, которые были очень важными, точными, единственно верно найденными: вот сцена Раневской и Пети Трофимова, – не может быть другого. Какой-то очень точно найденный мизансценический строй спектакля вдруг нарушился огрубленными моментами исполнения. Это можно понять – почему это произошло, но в таком спектакле нужно беречь все тонкости, какие есть.
Мне понравилось оформление. Оно очень изящное, очень элегантное, оно красивое. Но – может быть, это очень субъективно, но эта белая ветка мне не понравилась.
Очень интересно решена вся цветовая гамма спектакля, и почти все актерские работы состоялись. Ронинсон сегодня играл более сентиментально.
Он раньше играл очень мужественно, а сегодня ушел в сентимент.
Н.И. КРОПОТОВА. Мне кажется, что к этому спектаклю театр шел всем своим предшествующим путем: любимовский театр называли театром режиссера, потом неожиданно обнаружилось громадное созвездие первоклассных актеров, а сейчас, по-моему, все более закономерным будет определение этого театра и как театра автора.
Я лично еще со времен и Чернышевского, и Горького, не говоря о Брехте, всегда ощущала, что этот театр необыкновенно тонко и точно передает микроклеточку, структуру писателя, что бы он ни делал. И Абрамова здесь не спутаешь с Можаевым, Брехт здесь всегда Брехт, и, наверное, взять за короткий период времени необыкновенной сложности одну из вершин мировой классики актеры смогли потому, что у них был громадный путь освоения очень крупной литературы.
Мне лично очень сложно воспринять оформление спектакля. Я понимаю, что это концепция, что это замысел, что художник имеет на это право и имеет право со мной не согласиться. Я привыкла в этом театре к большей лаконичности Боровского и неожиданности Боровского, и несколько синтезированный, очень изящный ход, символический ход мне остался чуждым, хотя я никак не оспариваю права режиссуры и театра идти именно этим путем.
Спектакль радует очень многими неожиданностями, очень многими интересными и глубокими решениями, и, говоря о режиссере и ансамбле актеров, конечно, нельзя не присоединиться к тем высоким похвалам, которые идут в адрес Демидовой. Мне показалось, что первую часть, часть спектакля до антракта, актриса провела более резко, срывисто и нервно, чем это требовал материал. Правда, потом мне показалось, что на фоне первой, срывистой части более спокойная, тихая и более человечная вторая часть прозвучала как концепция, как замысел и как смысл. Может быть, это случайность репетиции, но это мне более открыло Раневскую как человека действительно неординарного, действительно очень глубоко связанного с тем, что вокруг нее, с тем, из чего она вышла – из ее детства, из этой жизни, и этот крик умирающего, как от удара, как от пули, – это необычайно точное режиссерское выражение моральной смерти человека, который, разрывая со своим прошлым, остается беззащитным и никчемным.
Это мне показалось одной из очень интересных и талантливых находок режиссуры и актрисы, и такие находки были в спектакле не раз.
Я не могу не сказать, что, наверное, как всегда, не хватает времени для работы над спектаклем, наверное, есть огрехи и случайности, и существует определенный постулат для Чехова: если характер идет в каком-то богатстве и многообразии своих связей, то тогда возможны любые трактовки; если связь становится прямолинейной и обнаженной, уже воспринимать этот характер трудно.
Об исполнении Жуковой (Варя). По-моему, очень интересная работа. Можно принять то, что она швыряет ключи, можно принять то, что она визжит, можно принять то, что она делает что угодно, можно принять, что она скупая и кормит горохом. И когда она действительно уходит от возможности нормальной жизни, – в этом исполнении прочерчивается какая-то любовь, – может быть, не столько к Лопахину, сколько к возможности устроить с ним жизнь, но характер возникает необыкновенно многоплановый и интересный.
То же я хотела сказать и о Золотухине с теми коррективами, о которых говорила Ариадна Арсеньевна. Они очень точны, и если они будут учтены, это пойдет на пользу спектаклю.
Что касается Высоцкого, мне бы хотелось, если это совпадает с мнением режиссера этого театра, – не так демонстративно его разоблачать, потому что разоблачение от начала до конца приедается. Даже реплика о душе и о пальцах тотчас же опрокидывается ходом актера, который начинает грубо совать Пете деньги. А можно не грубо совать… И если проследить ход спектакля, то можно сказать: это тот грядущий хам, от которого все отворачиваются. И он вначале растерянный, совестливый, а уж если торжество, то это торжество хама.
Будет лучше, если давать разнообразие человеческих чувств, а Чехов дает к этому громадные возможности: связи, взаимоотношения, детали…
То же самое по исполнению Чуб. Понятен замысел режиссера, но его можно воплощать более изящно и талантливо. Пока это очень прямолинейная, очень неумная, очень злая девушка, никого не любящая, ни с кем не связанная: и Петю она не любит, к матери равнодушна, дядю она вот-вот исцарапает и убьет. Ведь какие-то гены от матери, шарм Демидовой должен же к ней перейти. И какие-то детали человеческого характера, какие-то зерна нужно дать. Она несимпатична от начала до конца, нужно, чтобы был характер, был человек, у Чехова это есть, а здесь вместо человека мы видим марионетку. Это не самое интересное, что мы можем от нее видеть.
Я думаю, что спектакль, конечно, будет расти в работах, будет расти во встречах с публикой. У нас нет оснований не показывать спектакль, но очень бы хотелось, чтобы театр не оставил заботу об этом спектакле.
М.А. СВЕТЛАКОВА. Каждый раз, когда мы говорим о постановке классики на нашей сцене, мы в последнее время привыкли к тому, что мы это называем современным прочтением классики, и лишний раз находим подтверждение этому тем сильным аргументом, что мы находим в классике подтверждение своих мыслей, своих чувств, когда театр – и особенно такой театр, как Театр на Таганке, – берет классику.
Мне кажется, что современное прочтение классики прежде всего проявилось во взгляде художника и театра на те события, на то, что происходит в этой старинной и хорошо знакомой нам пьесе «Вишневый сад», и в этом смысле спектакль современен – современен потому, что наш советский художник, обращаясь к этой пьесе, написанной где-то в 900-х годах, увидел все, что происходило там, глазами человека, который вроде бы ретроспективно смотрит на все эти события, то есть на все то, что раньше казалось, может быть, чем-то вроде положительного потенциала. Для нас совершенно ясно: история поставила какие-то свои акценты. Поэтому понятно, что Анатолий Васильевич так трактует Лопахина. У него мало симпатий к этим людям, которые в общем-то исторически были обречены на гибель. И в этом отношении многое становится понятным с этих нынешних позиций.
Но мне хотелось бы сегодня сказать, не повторяясь, о каких-то основных моментах, которые, на мой взгляд, еще необходимо выстроить в спектакле.
Этот театр славится ясностью своей позиции в каждом своем спектакле, и эта позиция выявляется в ряде его спектаклей открыто, публицистично, во весь голос. Материал данного спектакля иной, и тем не менее активная позиция театра всегда должна быть как-то до конца осознана.
Я понимаю, с одной стороны, то, о чем я сказала: современность прочтения, современность отношения ко всему тому, что происходит, к тем людям, которые есть в спектакле. Но мне кажется, что здесь должна быть и вторая сторона, то есть утверждение каких-то позиций. И, на мой взгляд, в этом отношении требует еще внимания и характер Ани в исполнении Чуб, и то, что делает Золотухин – Петя Трофимов.
Мне кажется, что характер Трофимова передан как-то многообразнее, богаче по своим краскам, а Аня слишком резка, слишком определенна, слишком понятна. Я понимаю, что это замысел Анатолия Васильевича, но материал есть, материал Чехова требует тонкости, и мне хотелось пожелать, чтобы не так напрямую резко выходил здесь тот изъян, который, на мой взгляд, сегодня проявился.
Хотелось бы мне сказать и о том, что позиция театра должна была сказываться в многообразии, в самых разных характерах. Сегодня, пожалуй, ближе всего к этому Демидова. Об этом говорила Марьяна Николаевна. Действительно, характер интересный и своеобразный во всех своих проявлениях и по-чеховски лирический. Наверное, и то, что играет Штернберг, нуждается в особом внимании режиссера. Спектакль будет идти и набирать силу, но, вероятно, нужен и ваш глаз.
Что касается оформления спектакля, во многом я его принимаю, но не могу не согласиться с товарищами, которые говорили, что, может быть, слишком большое нагромождение того, что с этим кладбищем связано. И так понятно: даже если один крест будет стоять, – все абсолютно ясно. Здесь какое-то излишне кладбищенское настроение создается.
Мне хотелось бы пожелать театру и Анатолию Васильевичу как-то доработать в этом смысле спектакль. Повторяю: это не мешает тому, что спектакль может идти, без зрителя он не может расти, он должен набирать силу, но внимание к нему нужно.
Б.В. ПОКАРЖЕВСКИЙ. Наверное, будем завершать. Повторяться нет смысла.
Юрий Петрович, вам слово.
Ю.П. ЛЮБИМОВ. Наше дело – слушать…
Б.В. ПОКАРЖЕВСКИЙ. Вы – главный.
Ю.Л. ЛЮБИМОВ. Я не ставил этот спектакль…
Б.В. ПОКАРЖЕВСКИЙ. Пожалуйста, Анатолий Васильевич.
А.В. ЭФРОС. Вчера на художественном совете я слышал много разных советов. Я благодарю вас за доброжелательство и обязательно все, что было сказано, постараюсь учесть.
Я хотел сказать одну вещь, которая, может быть, преждевременна, но я ее скажу.
Для меня Театр на Таганке – некий идеал. Я этот театр очень люблю и всегда свою работу поверяю его спектаклями. Поэтому я с очень большим волнением шел сюда, потому что я знал, что я совсем другой, и как соединится то, что я совсем другой, с определенностью, какая есть у них, – это для меня было чрезвычайно волнительно и экспериментально.