Оставленный без поддержки, Кирилл падает. Корчится от кашля.
— Стоп, пацаны. — Размяв запястья, спортсмен делает быстрый шаг назад. — Он больной, что ли?
Не успевший слинять подросток угодливо пригибается:
— Фюр, он просто замерз.
— Потрогай ему лоб.
Парнишка трогает:
— Холодный.
— С мороза. Еще раз потрогай. Дольше.
— Горячий.
— А ну, вон его отсюда! — Громила, которого назвали Фюром, машет рукой с вытатуированным орлом в сторону выхода. — У меня завтра важный бой, а вы мне гриппозную бациллу приперли! Уроды. И деньги не забудьте вернуть, только близко не подходите. На скамье оставьте. Головой в следующий раз думайте.
Кирилла снова волокут. Теперь вверх. С трудом, больно задевая за каждую из бетонных ступеней, прочь из оформленного в черных и красных тонах подвала и его грозного обитателя.
— Бросим здесь? — предлагает первый парнишка, едва они оказываются на улице. Второй отшатывается:
— Фюр выйдет и увидит. Потом убьет.
Тащат дальше.
— Сюда.
Кирилла сбрасывают в снег у гаражей.
Снова один. Снова лютый холод, почти такой же, как в сердце. Может, в нем — спасение?
Нет, спасение — в гараже неподалеку, откуда тянет дымком. Чудом поднявшись, Кирилл из последних сил передвигается туда.
Слышен стук, похожий на скрип.
— Чего надо? — доносится изнутри грубый окрик.
— Погреться. Немного.
Дверь поддается, и непроизвольно ввалившийся Кирилл падает.
— Пьян? — кривится пожилой мужчина.
Он ремонтирует потрепанную «Тойоту», в руках два гаечных ключа разного размера. Сейчас они выглядят угрожающе.
— Нет. Обокрали.
Мужчина понятливо кивает:
— Бывает. Грейся. И вот что, — он достает из вороха промасленного тряпья кепку и брезентовую куртку-спецовку, — держи. Замызгано, но это лучше, чем ничего.
Одежда летит к двери, где из последних сил пытается встать Кирилл. Он благодарен:
— Спасиб… — И снова заходится в кашле.
— У-у, приятель…
Кириллу не удается узнать, что хотел сказать добрый человек по поводу его состояния. В гараж влетают три невысоких фигуры в натянутых на лица шапках с прорезями для глаз:
— Ты же говорил, он один будет?
— Нас трое, справимся.
Град ударов обрушивается на Кирилла и владельца «Тойоты».
Когда все кончилось, тело себя не чувствует.
Хозяин гаража с кряхтением поднимается и оглядывает пустой, открытый настежь гараж.
— Да-а… — тянет он. — Починил.
Его взгляд падает на Кирилла:
— Эй, бедолага, пойдем, чаем, что ли, напою.
— У меня температура. Кажется, я заболел.
— Боишься заразить? Не бойся. Пару стаканов — и все как рукой снимет.
Мужчина помогает Кириллу подняться.
— Заодно и засвидетельствуешь, когда приедут.
— К… кх-кгх… кто приедет? Полиция? Нет. Мне нельзя.
— Чего нельзя?
— Полицию.
В него упирается недобрый прищур:
— Проблемы?
Кивок.
— Тогда дуй отсюда к чертовой матери. — Вытолкнув Кирилла на снег, мужчина закрывает гараж изнутри.
Ноги начинают вспоминать, как ходить. Трудно. Больно. Но нужно.
— Э-э, друг, закурить не найдется? — доносится из темноты голос.
Не опасный. Вежливый. Именно закурить, а не то, что обычно подразумевается под этой фразой ночью.
К Кириллу подходит припозднившийся прохожий. Он видит плачевное состояние Кирилла, разводящего руками в ответ на просьбу.
— Что случилось? — интересуется прохожий с участливым любопытством. — Помочь тебе добраться до дома? Ты где живешь?
Ответ он выслушать не успевает. Из уже известного Кириллу подвального помещения выходят натренировавшиеся Фюр с командой и видят разговаривающую парочку.
— Ты? Опять здесь? — взгляд Фюра направлен не на Кирилла. — Предупреждали же: еще раз увидим…
Собеседник Кирилла уже сверкает пятками. За ним несутся несколько спортивно сложенных теней, остальные накидываются на Кирилла.
— Вот тебе, ублюдок! — лупят его сразу несколько человек. Наверное, приняли за приятеля того, сбежавшего.
Не сразу раздается удивленный возглас:
— Это же больной, которого мальцы притаскивали…
— Черт. Уходим!
Еще удар, на прощание.
Топот. Тишина. Мороз.
Глава 5
Рука, гладящая ее волосы, стала еще нежнее:
— Глупая…
— Я пришла за ответами. — Жанна твердо глядит на мать. — И я не глупая.
— Ты ничего не знаешь о любви.
«Это я-то?» — ухмыляется в душе Жанна. Вслух:
— Ну так расскажи.
— Придется, — вздыхает мама и смотрит вдаль. Чувствуется, как ей трудно подбирать слова.
Жанна понимает, что происходит нечто небывалое. Сегодня — их первый разговор на эту тему. До сих пор ограничивались общими словами, намеками или, наоборот, многословными нудными нотациями. Нотации требовались, когда конфликт поколений набирал силу, а после того, как накал страстей спадал, тема уходила в тень.
Отношения в семье строились на доверии. Родители не лезли в жизнь Жанны, она старалась не слишком мешать им.
— Я знала, что однажды этот разговор состоится. Вернее, догадывалась. И всячески отодвигала его, надеялась, что пронесет, — мама прикусила губу, — думала, что все останется внутри, между мной и Альфредом.
Лицо у нее серьезное, выражение бесстрастное, но глубоко в глазах — боль. Или страх. Или что-то еще. Если б мама не сдерживала чувств, Жанна все поняла бы, а так приходилось вслушиваться и делать выводы из слов, которые сами по себе ничего не значат.
— У всех есть свои скелеты в шкафу, — продолжает мама. — Пока шкафы закрыты, со стороны семьи кажутся одинаковыми. Я много лет думала так же — читая книги, глядя фильмы о великой любви и просто наблюдая за жизнью своих родителей. Надеюсь, после того, как я все расскажу, ты простишь и поймешь. Точнее, наоборот — сначала поймешь, и тогда обязательно простишь. Твой папа… Ты знаешь, какую жизнь ему пришлось вести, когда старая советская система рухнула и оставила его без работы. Эта жизнь подразумевала определенное поведение с женщинами. Потребительское. Как у всех в его новом кругу. Потом мы поженились. Я заставила его уйти. Того, что у нас появилось за это время, хватит до конца жизни. Ушел он красиво, оставив всех себе должными.
— Семейные предания мне известны, — перебивает Жанна.
В интонации — жажда знать главное.
— Трудно заставить человека измениться. — Вздох. Любящий взгляд. Мольба о понимании. — Альфред любил меня, а хотеть продолжал всех.
— Для мужчин это нормально. — Жанна тоже могла бы поделиться опытом. — Но если выбрал одну, должен…
— Я ведь любила его, — просит понять мать. — Любовь — это не брать, а давать. Чтобы тебе было хорошо, когда хорошо любимому.
— Значит, нужно сделать так, чтобы ему было всегда хорошо с тобой, — не видит проблемы Жанна.
— В твоей формуле ошибка, — улыбается мать. — Она чересчур длинна.
Жанна искренне не понимает.
— «С тобой» — лишнее.
Объяснение сначала только удивляет. Жанна прочитывает про себя с исправлением. Глаза лезут на лоб:
— Ты?..
— Мы. — Мать отводит взгляд. — Договорились. Я разрешила ему, он, соответственно, мне. Ты уже не маленькая, видела жизнь и в какой-то мере знаешь людей. Самый странный вывод, который я сделала на основании собственного опыта — что все люди разные и каждому нужно разное. Одни гонятся за недостижимым, другие кормятся подножным кормом, третьи любят один раз и навсегда. Но, повторяю, каждому — свое.
В длинной речи Жанна выделяет главное:
— Вы получаете удовольствие на стороне, и оба знаете об этом?!
— И продолжаем любить друг друга.
Жанна категорически не понимает.
— Но Лига… Там только мужененавистницы! Подставы и игры на краю!
Губ матери касается грустная улыбка:
— Представляешь, как это нравится папе?
— Он… знает?
— Через Лигу я подыскиваю интересных новых «мстительниц» и делаю ему невообразимые подарки. Кстати, я тоже неплохо провожу время, когда участвую в акциях и «мщу» сама. Не будь этой отдушины, мы, возможно, давно разбежались бы. Получается, Лига выгодна нам обоим, она спасает нашу семью.
— Пипец… — единственное, что приходит на язык Жанне.
Она почти в шоке. Услышанное не укладывается в голове.
Мама сказала: любовь. Нет, не любовь. А что? Неизвестно. Но что-то другое.
— Ладно. — Жанна пытается справиться с мыслями. — С отцом разобрались. Но в списке «жертв» еще мой коллега. В «особом» списке.
— Плохо. Это значит, что он где-то перешел Лиге дорогу.
— Лиге как движению?
Маме вопрос понятен:
— Или встал на пути кого-то из основателей. Завтра попытаюсь выяснить.
Завтра может быть поздно. Но уже ночь, ничего сделать нельзя. Зато можно еще спросить.
— Что можешь рассказать про бал?
Дался ей этот бал. Снежана отмахивается:
— Не бери в голову. Бабское собрание и годовой отчет под соусом сплачивающего маскарада. Игры глав Лиги в «укрепление командного духа», сейчас это довольно модно. На это ухается куча средств, часть которых кто-то кладет в карман.
Ее мозги сосредоточенно скрежещут: в последние дни «особые» акции участились. Задания достались чуть ли не каждой. Если Комиссия затеяла с кем-то войну — это может аукнуться всем. Нужно поинтересоваться, а то и принять меры.
Дочка сидит рядом как статуя и глядит вперед. Там сверкает снег. Все белое.
А под белым — разное. В том числе, черное. Как в жизни. Снежана достаточно узнала жизнь. На самом деле не существует ни черного, ни белого, все на свете — обман и видимость. В реальности мир серый. И жизнь серая. Никакие деньги не раскрасят его по-настоящему. Они усиливают контраст и позволяют лучше разбираться в оттенках. Но серое, если внимательно присмотреться и вдуматься, оказывается коричневым. Стать знатоком видов и вкусов дерьма — не лучший итог жизни. И ничего не поделать — молодость позади, время растрачено на ерунду. Да, все казавшееся важным — полная ерунда, и неожиданно выясняется, что единственная настоящая ценность — дети. У Снежаны и Альфреда это дочка, больше детей Бог не дал. Сначала сами не хотели, затем не получилось. Теперь вся жизнь (точнее, ее остаток) — ради дочки. И будущих внуков. «Дети — цветы жизни» оказалось не просто словами, на деле только дети расцвечивают этот мир, только они по-настоящему (жаль, что недолго) цветные на холсте серого, которым маскируется коричневое.