Существуют также гендерные и статусные запреты. Каждый день на протяжении всей жизни мы смотрим на самых разных людей, говорим с ними, слушаем их, но прикосновение – это нечто другое. Прикоснуться к человеку – все равно что назвать его по имени. Представьте себе двух людей, ведущих деловой разговор. Один легко дотрагивается до тыльной стороны ладони собеседника или кладет ему руку на плечо. Кто из них начальник? Тот, кто инициирует прикосновение, почти наверняка окажется выше статусом. Исследователи, наблюдавшие за поведением нескольких сотен людей в маленьком городке Индианы и большом городе Восточного побережья в ситуациях публичного взаимодействия, обнаружили, что мужчины первыми прикасаются к женщинам, что женщины охотнее прикасаются к другим женщинам, чем к мужчинам, и что люди, обладающие более высоким статусом, обычно первыми прикасаются к нижестоящим. Нижестоящие дожидаются одобрения и лишь потом идут на риск сокращения дистанции – даже подсознательно – с теми, кто, предположительно, занимает более высокое положение.
В библиотеке Университета Пердью можно было наблюдать женщину-библиотекаря, которая занималась своим делом – проверяла сдаваемые книги. Она участвовала в эксперименте, связанном с прикосновениями, проходящими мимо сознания. Половину времени вела себя как обычно, а половину – как бы невзначай, едва заметно дотрагивалась до людей, с которыми общалась. Возвращая читательский билет студенту, она легонько гладила его по ладони. Потом студента провожали к выходу и там просили заполнить опросный лист по поводу сегодняшней работы библиотеки. Его спрашивали, в частности, о том, улыбалась ли библиотекарь и прикасалась ли она к нему. Эксперимент продолжался весь день, и вскоре выявилась закономерность: студенты, к которым незаметно прикоснулись, выказывали большее удовлетворение работой библиотеки и жизнью вообще.
В похожем эксперименте, проведенном в двух ресторанах Оксфорда (Миссисипи), официантки легко и непринужденно прикасались к кисти руки или плечу обедающих. Посетители, до которых дотронулись, не обязательно давали высокую оценку пище или заведению, но все они оставляли больше чаевых. В Бостоне одна исследовательница оставляла деньги в телефонной будке, возвращалась, когда видела, что следующий звонящий убрал их в карман, и небрежно спрашивала, не находили ли тут ее потерю. Если исследовательница, задавая свой вопрос, одновременно дотрагивалась до собеседника – как бы невзначай, так, чтобы тот не запомнил этого факта, – вероятность возврата денег возрастала с 63 до 96 %. Невзирая на то что мы территориальные создания, движущиеся по миру как микроскопические независимые государства, телесные контакты смягчают нас, даже если мы их не замечаем. Возможно, они напоминают нам о том времени, когда мы не знали ни сроков сдачи задания, ни отношений с банками, когда матери баюкали нас, а мы были полностью погружены в это состояние покоя и чувствовали, что нас любят. И пусть прикосновение настолько слабо, что мы его не замечаем, – все равно оно не проходит мимо подсознания.
Вкус
Те, кому природа отказала в способности к наслаждениям вкуса, имеют вытянутое лицо, длинный нос и глаза без блеска; что касается их телосложения, то они почти всегда сложены как-то угловато. У них черные гладкие волосы, они всегда тучны; именно они изобрели длинные штаны.
Если всеми остальными чувствами можно наслаждаться наедине с собой, то вкус – явление намного более общественное. Люди не очень-то любят обедать в одиночку, и пища является важным социализирующим компонентом. У народа банту считается, что обмен едой – это своего рода договор, и люди, совершившие такой обмен, становятся «братьями по каше». Как правило, мы едим в обществе родных, и «преломление хлеба» может символически ввести постороннего в семейную группу. По всему миру стратегии бизнеса обсуждают за едой, свадьбы завершаются пиром, друзья встречаются за праздничным обедом, дети отмечают дни рождения тортом и мороженым, на религиозных церемониях адепты благоговейно вкушают ритуальную трапезу, путников привечают угощением. «За одним столом собираются все модификации, которые произведены у нас общежитием: любовь, дружба, дело, спекуляция, могущество, честолюбие, интрига…» – писал Брийя-Саварен. В любом событии эмоционального, символического или мистического свойства предполагается его подтверждение – освящение с помощью еды. Во всех культурах еду используют в качестве поощрения, а некоторым блюдам даже придают сверхъестественные свойства; есть блюда, которые вкушают лишь символически, бывают – употребляемые только в ходе ритуалов, например поминовения; распространено убеждение, что несоблюдение рецепта хотя бы в части ингредиентов, или нарушение порядка приготовления, или неверие в действенность трапезы будут караться проклятием. Евреи во время седера[45] едят хрен, чтобы слезы, вызываемые этим острым блюдом, напоминали о страданиях, которые их предки терпели во время египетского рабства. Малайцы во время праздников едят рис, который является материальной и духовной основой их жизни. Христиане причащаются вином и пресным хлебом. Древние египтяне считали лук символом многослойной Вселенной и клялись на луковице, как мы – на Библии. Во многих культурах еду сервируют в красивой посуде, сочетают трапезу с общением, сопровождают музыкой, представлениями; еда сопутствует времяпрепровождению на свежем воздухе (с соответствующими блюдами – шашлыками, барбекю и т. п.) и другим развлечениям. Трапеза требует непосредственного участия – вкус невозможно почувствовать издалека. А вкусовая оценка съедобного, наряду с точным составом слюны, так же индивидуальна, как и отпечатки пальцев.
У многих народов боги еды управляли душами и жизнью в целом. Индейцы племени хопи, почитающие кукурузу, едят синюю кукурузу, чтобы обрести силы, но поклоняться кукурузе могли бы все американцы, так много это растение значило и значит в их повседневной жизни. Маргарет Виссер в книге «Самое главное – обед» (Much Depends on Dinner) излагает замечательную историю кукурузы и ее использования: ее едят домашние скот и птица; из нее делают соус для консервированных продуктов; ее широко используют для изготовления бумаги, пластика и клеев, а также конфет, мороженого и других лакомств, содержащих кукурузный сироп; кукурузный крахмал входит в состав сублимированных и быстрорастворимых продуктов; из различных частей этого растения делают множество всем известных предметов – например, веники и чаши для курительных трубок. У хопи само поедание кукурузы – это уже форма поклонения. Я держу в руке очаровательную резную статуэтку-качина из тополя, работы хопи, представляющую кукурузу, одну из многих духовных сущностей их мира. На туловище, выполненном в форме початка и раскрашенном охрой, желтым, черным и белым, нарисованы клеточки, изображающие зерна, и абстрактные зеленые листья, направленные снизу вверх. На лице – длинный, черный, похожий на корень нос, квадратные черные глаза, черный воротник из клочка кроличьего меха, белые уши, похожие на кукурузные метелки, коричневая челка из птичьих перьев и два рога, покрытые охряными, зелеными и желтыми полосами, увенчанные кисточками из сыромятной кожи. На меня смотрит изящный, сделанный с большим вкусом и душой качина древний бог маиса.
На всем протяжении человеческой истории, во многих культурах, на многих языках слово «вкус» имело двоякое значение. В английском языке слово «taste» происходит от среднеанглийского «tasten» (исследовать на ощупь, пробовать), связанного, в свою очередь, с латинским «taxare» – «оценивать, осматривать», и, значит, всегда имело значение «исследовать», «испытывать»[46]. Люди, обладающие вкусом, оценивают жизнь с собственных позиций, и одни вещи находят высококачественными, а другие – никуда не годными. Что-то из области дурного вкуса называют вульгарным или непристойным. Необходимо упомянуть профессиональных критиков вина, еды, искусства и т. д., мнению которых мы часто доверяем больше, чем нашему собственному, поскольку считаем их более искушенными в предмете. Старофранцузское слово «компаньон» (compaignon) означает «тот, кто разделяет хлеб с другим», от латинского «com» – «вместе» и «panis» – «хлеб», и подразумевает людей, совершающих совместную трапезу в знак мира и дружелюбия.
Появляясь на свет, мы прежде всего пробуем на вкус материнское молоко[47], сопровождаемое любовью, лаской, теплом, чувствами защищенности и благополучия. Это наше первое явное ощущение удовольствия. Позже мать будет кормить нас твердой пищей из своих рук или даже разжевывать ее и вливать в рот младенцу из собственных губ, уже частично переваренной в слюне. Столь глубокие ассоциации медленно выветриваются из памяти, а может быть, и остаются навсегда. Мы говорим «еда» так, как будто это столь же простая, существующая независимо от всего остального вещь, как скала или дождь. Но для большинства живущих это источник большого удовольствия, сложный мир удовлетворения, сочетающего в себе и физиологическую, и эмоциональную стороны и в значительной степени связанного с воспоминаниями детства. Еда должна быть вкусной, должна вознаграждать нас, иначе мы не сможем по-настоящему насытить каждую клеточку организма. Пища необходима для жизни, как и дыхание. Но дыхание происходит само собой, а пропитание приходится искать сознательно; эти поиски требуют планирования и затрат энергии, и потому необходимо выйти из естественной апатии. Эта задача выгоняет нас утром из постели, заставляет одеваться в стесняющую движения одежду, отправляться на работу и заниматься там восемь часов подряд чем-то, что может совсем не нравиться, – всего лишь для того, чтобы «обрести хлеб насущный». В английском языке заработная плата называется словом «salary» – «заработать себе на соль», от латинского «salarium» – «деньги на соль, положенные легионеру». Мы всеядны, поэтому нас привлекают очень многие и разные вкусы, и поэтому мы пробуем все новые и новые блюда. Дети растут, и регулярно, по нескольку раз в день – за едой – встречаются со взрослыми, слушают их разговоры, усваивают родительские привычки и родной язык, постигают мир. Пусть лингвистические навыки не зарождаются во время еды, но они развиваются и укрепляются, как это происходило когда-то во время коллективной охоты.