Музыка ведет с нами столь важный разговор, что многие музыканты и музыковеды считают, что она может быть настоящим языком, сложившимся одновременно с речью. Один психолог из Гарварда уверен, что музыка – это область умственной деятельности, дарование вроде литературного или математического, с которым человек попросту рождается. Исследуя музыкантов, имеющих повреждения мозга, он установил, что музыкальные способности локализованы в правой лобной области мозга. В сходном эксперименте исследователи Медицинского института Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе сначала давали добровольцам читать рассказ о Шерлоке Холмсе, потом – слушать музыку и отслеживали с помощью томографа их мозговую активность. Чтение возбуждало левое полушарие, а музыка – правое. Но знание о том, где размещается любовь к музыке, не объясняет того, откуда берется эта страсть. Во все времена, по всей Земле люди сочиняли и слушали музыку – и будут делать это всегда. Но как же зародилось это пристрастие? Почему людей тянет сочинять музыку? Почему у разных культур она так различна? Почему многим для жизни просто необходим кокон из организованных звуков? Почему нам важна возможность в любой момент прикоснуться к музыке? Если она развивалась наряду с языками речи, то как она эволюционировала? Какова ее ценность для выживания вида? Музыка выразительна, с этим охотно согласится любой, кто слушал величественную симфонию или, допустим, оперу Вагнера, – но что именно она выражает? Как мы придаем музыкальному произведению конкретный смысл? Почему музыка имеет смысл даже для людей, не играющих ни на одном инструменте и даже уверяющих, что не имеют музыкального слуха, для людей, которых нельзя считать «музыкальными»? И главное – как удается понимать язык музыки, не изучая его? На сегодня самым убедительным кажется такой ответ на последний вопрос: как способность улыбаться или аналитическое мышление, это исключительно наследственное свойство. Когда-то в прошлом было довольно важно то, что каждый, кто рождался на свет, – бенгалец, эскимос, кечуа, слепой, или левша, или веснушчатый, – не просто мог складывать музыку – музыка требовалась ему для придания жизни особого смысла. Современные дети восприимчивы к музыке, и, когда младенец обучается ходить, он уже может петь песни и даже сочинять их. Музыке в известной степени тоже обучаются. Китайские дети учатся любить музыку с маленькими интервалами и едва заметными изменениями тона, детей на Ямайке приучают ценить синкопированные баллады, а африканских детей – музыку с быстрыми, замысловатыми ритмами. Музыкальные предпочтения человека могут складываться спонтанно. Поколения склонны к самоидентификации через музыку, отличающуюся от той, что нравилась родителям, которые обычно говорят, что новая музыка – это шум, оскорбление вкуса, пустая трата времени и что она не имеет никакого отношения к искусству. Когда появился вальс, его сочли непристойным[87]. Как же: этот танец заставляет мужчину и женщину крепко цепляться друг за друга в быстром движении, от которого развеваются волосы, вздымаются юбки, и бедра партнеров движутся в унисон. То же самое относится к музыкальному стилю свинг, который старшие поколения считали варварским, однообразным или попросту дурацким. А как еще они могли относиться к стихам типа: «Наверно, ты из желе – ведь джем так не трясется»? А потом возникло танго с вкрадчивым, провокационным ритмом и вызывающей сексуальностью па, в которых женщина обвивает ногу партнера своей ногой, как будто он дерево, а она лиана ванильной орхидеи. Этот чувственный хаос обычно сопровождают столь же чувственные, агрессивные и подчеркнуто надрывные слова. Вот для примера текст типичного аргентинского танго, позаимствованный из книги Филипа Гамбургера «Необычный мир» (Curious World):
Всю жизнь я был добрым другом всем и каждому. Я раздал все, что имел, и остался один; я кашляю кровью в грязной каморке в жалких трущобах. Меня все забыли, кроме любимой матери. Увы, теперь я понимаю, насколько жесток был с нею. Теперь, на пороге смерти, я понял, как люблю ее. Оказалось, что я никому не нужен, кроме нее.
Современная научная фантастика говорит, что музыка как эсперанто Вселенной может оказаться языком, общим даже для совершенно непохожих друг на друга видов. Наверно, лучший тому пример – кинофильм «Близкие контакты третьей степени» (1977). Визитной карточкой служит аккорд из пяти нот, построенный на математическом расчете. Эта идея восходит к глубокой древности, к грекам и их понятию музыки сфер. Связь между математикой и музыкой прослеживалась издавна, поэтому многие ученые глубоко привязаны к музыке, особенно к таким композиторам, как Бах. Композитор Бородин был в первую очередь ученым-химиком; он изобрел метод получения фторорганических соединений. Именно благодаря его трудам мы получили в свое распоряжение тефлон, фреон и различные аэрозоли. А сочинение музыки было для него хобби. В Национальной ускорительной лаборатории имени Энрико Ферми в Иллинойсе помимо лабораторных помещений и офисов есть и концертный зал. Несколько западногерманских физиков изучают связи музыкальной композиции с математикой фракталов. Почему музыка математична? Потому что, как установил еще в V веке до н. э. Пифагор Самосский, ноты можно точно измерить вибрацией струн, а интервалы между нотами записать как пропорции. Конечно, люди поют то, что им нравится; петь нотами никому в голову не придет. Откровение о том, что математика тайно определяет красоту музыки, может показаться еще одним бесспорным доказательством мнения склонных к математичности древних греков о том, что Вселенная – это упорядоченная, логичная, познаваемая система. Греки играли или пели свои гаммы по нисходящей, от высоких к низким тонам. Это изменилось с появлением христианства и григорианского распева; думаю, что причиной оказалось проповедуемое религией духовное стремление к горним высотам. Научная фантастика доказывает, что, если музыка подчиняется законам математики, она должна быть едина для всей Вселенной. Не утруждайтесь отправкой в космос словесных посланий – пошлите фугу. Для верности пошлите и то и другое. На «Вояджере-1», отправленном в космос в 1977 году и несущем инопланетянам, буде они попадутся, послания самых разных видов, имеются записи многочисленных земных звуков и земной музыки, а также инструкция о том, как воспроизвести записи.
Но в таком случае имеется ли у музыки своя грамматика, как у языка, или собственный свод математических законов? Если она основана на математике, то как же могут наслаждаться ею люди, не владеющие математикой? В эссе, опубликованном в «Новой истории литературы» (New Literary History, 1971), композитор Джордж Рочберг говорит: «Музыка – это вторичная система “языка”, близко связанная с первичной альфа-логикой центральной нервной системы, то есть человеческого тела. Если я прав, то восприятие музыки – это всего лишь обращенный процесс, то есть мы слушаем телом, нервной системой и их первичными функциями параллельной и последовательной памяти». Мы слушаем телами. Действительно, когда слушаешь музыку, нелегко удержать тело в покое – ноги рвутся притопывать, руки – хлопать или махать воображаемой палочкой, или мы начинаем изгибаться в подобии танцевальных движений. В пьесе Питера Шаффера «Амадей» известный композитор Сальери, соперник Моцарта, говорит:
Начало было совсем простое: в нижних регистрах запульсировал фагот… и бассетгорн, как хриплый старый орган. <…> И тут вдруг высоко запел гобой… Казалось, эта нота повисла в воздухе, тонкая и прямая, пронзив меня насквозь. Я чуть не задохнулся. Звуки кларнета вернули меня к жизни, смягчили боль и привели в такое восхищение, что я затрепетал от восторга[88].
Музыкальная нота – это всего лишь пульсация воздуха, возбуждающая колебания барабанных перепонок. Она может обладать разными свойствами – громкостью, высотой, продолжительностью, – но это всего лишь пульсация воздуха. Поэтому и глухие могут наслаждаться музыкой, которую воспринимают как вибрацию, вызывающую приятные ощущения. Хелен Келлер «слушала» пение Карузо, прикладывая пальцы к его губам и горлу; она же дала замечательное описание того, как, положив руки на радиоприемник, слушала симфонический концерт, замечая вступление различных инструментов. Осциллограф дает возможность увидеть ноты. Прибор показывает вибрацию и позволяет увидеть акустические особенности звука, но с его помощью нельзя оценить музыкальность сочетания этих звуков. Слушая игру Дюка Эллингтона на фортепиано, я улавливаю множество пастельных, прозрачных как лед цитат из Равеля, но с чего же мне начать описание пьесы Эллингтона? У того, кто не слышал звука, не найдется слов, чтобы описать или достоверно воспроизвести его. Тедди Уилсон, некоторое время игравший на фортепиано с оркестром Эллингтона, помнит, как Эллингтон начинал играть левой рукой танцевальный ритм, а правая тем временем творила витиеватые арабески, словно «подкидывала в воздух цветной песок».
Разные страны говорят на своих зачастую несхожих языках, но целые цивилизации восторгаются определенными формами музыки, которые мы, пусть и не без некоего шовинизма, назовем западной музыкой, восточной музыкой, африканской, исламской и так далее. Мы имеем в виду, что каждая цивилизация, судя по всему, предпочитает систематизацию слышимых звуков в определенные сочетания, которые определяются несколько различающимися правилами. Последние 2500 лет западная музыка упорно придерживается одного вида полифонической композиции, но существует и много других видов, каждый из которых не уступает глубиной содержания другому, но бывает труднодоступен посторонним. «Барьеры между одной и другой музыкой преодолеваются куда труднее, чем языковые барьеры, – писал Виктор Цукеркандль в «Значении музыки» (The Sense of Music). – Можно переводить с одного языка на другой, тогда как сама мысль о переводе, скажем, китай