Нам хочется наделять животных человеческими чертами, и мы делаем это довольно часто: в мультфильмах, в мифах, в тематических парках. К своему удивлению и ужасу, антрополог Колин Тернбулл обнаружил, что многие люди чувствуют себя разочарованными, посещая Африку, где царит дикая природа, а дикие животные держатся на расстоянии. Дело в том, что на поверку природа оказывается не такой близкой, какой она выглядит в Диснейленде, среди милых «зверушек», которые разговаривают, подходят прямо к посетителям и их обнимают. Детские свойства поведения животных (неуклюжая, вразвалочку, походка пингвинов, усилия новорожденного теленка подняться на ноги, робость и покорность маленьких зверушек в отношении их родителей, их игры) вдохновляют нас опекать их и защищать. Люди любят своих питомцев как детей, точнее, как совершенно свободных от недостатков детей. Они никогда не вырастут до человеческого размера, никогда не будут играть в карты, или пропускать занятия в университете, или играть на саксофоне, или воздерживаться от неприличных звуков в обществе. От них не ждут профессионального роста, достижения больших успехов или исполнения нашей собственной мечты стать врачом, игроком в бейсбол или рок-звездой. Они не разочаровывают и не шокируют нас, не обманывают наших ожиданий. Мы предоставляем им свободу быть точно такими, каковы они есть, не тревожась о том, кем они должны стать. Мы не мешаем им жить в их собственном режиме и ритме, что мы редко позволяем настоящим детям. И, поскольку мы не ждем ничего больше, мы их и любим, потому что наши питомцы всегда приносят нам радость.
Постскриптум
Музей
Когда я впервые пришла в Американский музей естественной истории в штате Нью-Йорк, я ничего не знала ни о схеме расположения его экспозиций, ни о его фондах. Чистая интуиция привела меня на нижний уровень, расположенный в западной части Центрального парка. Там я забрела в небольшую тихую галерею и остановилась перед выставкой микроскопических беспозвоночных – существ, населяющих наши маленькие болотца. Очень подробные стеклянные модели коловраток и простейших поблескивали в витрине. Эти модели, многократно увеличенные для экспозиции, представляют одноклеточные организмы, живущие в озерах, прудах, лужах, мокрой почве, торфяных болотах, между песчинками на морском берегу и даже в небольших расщелинах скал. Простейшие живут и вместе с большинством животных как паразиты или симбионты. Некоторые образуют колонии; некоторые из них фосфоресцируют; одни похожи на посадочные лунные модули, другие – на инкрустированную драгоценными камнями диадему королевы Елизаветы, третьи – на елочные украшения. Они бывают похожи на снежинки, на амазонские фиговые деревья с их обнаженной корневой системой, на медуз, волочащих за собой шпили готических церквей.
Наслаждаясь их сложностью и разнообразием, я была настолько потрясена и испытала такую радость, что невольно прослезилась. Это было религиозное ощущение мощи и чистоты – свидетельства чудесной сакральности жизни, жизни на любом уровне, даже самом незаметном. Меня много раз трогал вид микроскопических организмов, напоминающий архитектуру соборов: я их с удовольствием разглядывала на фотографиях, сделанных растровыми электронными микроскопами. Когда-то на досуге я ткала шерстяные, в скандинавском стиле, ковры с рисунком в виде молекулы аминокислоты лейцина (увиденной при поляризованном свете), клеток мозга младенца, отдельного нейрона и других феноменов, обнаруженных методами микроскопической съемки.
Если бы я смогла сформулировать и облечь в слова чувство, охватившее меня на выставке беспозвоночных, я бы сказала примерно следующее: совсем рядом с нами есть целый мир, хоть и не видимый невооруженным глазом, но полный чудес. Невообразимо сложные, невероятно хрупкие и в то же время достаточно прочные создания наполнены неиссякаемой энергией, которую мы называем жизнью. Эти создания живут везде, где только есть вода. Какими бы крошечными и хрупкими ни были эти формы жизни, они переживают ураганы, землетрясения, приходят в себя после случайной катастрофы, возникающей после того, как на них наступила нога человека. Я ощущаю то, что, может быть, ощущал Уолт Уитмен, написавший про звездное небо: «Яркие солнца, которые вижу, и темные солнца, которых не вижу, – на своем месте»[80]. Эти его слова выдают и веру в неизвестное, и экстраполяцию веры, которая присуща любви и религии. Часть символизирует целое, отдельный случай – общую истину. То же самое происходит и в музеях естественной истории, которые как будто говорят нам: «Вот антилопа гну в африканской саванне, но их гораздо больше, это только один представитель вида. А вот что им нужно. А вот чего они боятся. А вот так они себя ведут. Верьте в это». Тогда я не думала о том, например, какова роль микроорганизмов в пищеварении; меня просто переполняло ощущение чуда. Хотелось возносить только хвалу – хвалу, которая не знает полуправды и принимает все.
Что представляет собой музей естественной истории? Это оазис тишины в шумной сумятице мира, обособляющий явления так, что их можно сосредоточенно разглядывать. Здесь собраны не столько сами по себе экспонаты, сколько пристальное внимание посетителей. Вот что такое музей. Он существует в сознании тех, кто их осматривает. Его истинные экспонаты – изумление, сохраняющееся в водовороте всего, что отвлекает внимание и в обществе, и в частной жизни. Мы говорим «коллекция», что значит «собрание»: здесь собраны не столько экспонаты, сколько наши впечатления. Под обаянием увиденного человек становится внимательным, сосредоточенным: его любознательность концентрируется, как дождевая вода на ступенчатых крышах домов на Карибах. На самом деле каждый музей – это музей большого уважения к себе. Потому-то мы и ходим в музеи так часто, даже изучив их экспонаты в мельчайших подробностях. Музей выполняет функцию своего рода паломничества и бдения. Мы ходим туда, чтобы выразить нашу любовь, наше смирение, наше благоговение. Музей – это место, где мы храним любимые образцы нашего отношения к жизни.
Потолки Американского музея естественной истории выглядят прозрачными и высокими; галереи проходят через множество лабиринтов и уровней. Например, чтобы перейти от беспозвоночных в зал минералов и драгоценных камней, сначала нужно миновать зал североамериканских лесов, моллюсков и метеоритов. А по пути, может быть, придется свернуть с маршрута и зайти в зал с резными поделками индейцев Северо-Западного побережья или в зале, посвященном жизни океана, рассмотреть синего кита почти тридцатиметровой длины. Мне всегда казалась целесообразной эта планировка музея, заставляющая нас петлять, словно следуя вдоль русла невидимой реки, потому что любознательность должна идти долгим путем, преодолевая множество подъемов и спусков. (Это все равно, что блуждать по огромному чердаку, полному раскрытых сундуков и альбомов.) Не успеешь прийти в себя от восхищения при виде предков лошади – как тебя уже готовы заворожить тотемные столбы. В зале минералов и драгоценных камней я обычно останавливаюсь около колоссальных кусков жадеита и аметиста; около абрикосового цвета топаза размером с бычью голову; около скопления кристаллов черного азурита (некоторые из них – 13 см длиной), которое считается красивейшим из существующих в природе образцов; около зверушек фабрики Фаберже из изысканно обработанных драгоценных камней (например, возле агатовой свинки с рубиновыми глазками и с сосками из сердолика). Я дивлюсь сияющим камням всех форм и расцветок, которые люди дарили друг другу в знак любви. А потом сразу направляюсь к опалам, и меня пленяют их веселые калейдоскопы. Опалы – это всего лишь комочки сырого песка с искорками, пробегающими между крупицами кварца и пространствами между ними, напоминаю себе я. И тем не менее они ослепляют вспышками яркого света. Я знаю, как это происходит, но все равно цепенею перед ними. Рядом с опалами – раскрытые морские раковины, покрытые изнутри слоем перламутра. Жемчужины в каждой из них образовались из случайных песчинок, покрывшихся ровным слоем сверкающего глянца. Как странно: женщины носят жемчуг для того, чтобы выглядеть элегантно, не ведая о том, что ныряльщики собирают его в океанических глубинах, рискуя разрывом легких. Как жемчуг образуется в раковинах, так и амбра образуется в кишечнике кашалотов, обволакивая проглоченные ими и раздражающие их слизистую оболочку острые обломки, например клювов кальмаров). И жемчуг, и амбра удивительно красивы, но мне нравится рассматривать их еще и потому, что эти вещи преподносят нам урок в духе философии дзен-буддизма, показывая, какую пользу могут принести раздражители.
В новом зале биологии человека и эволюции меня особенно привлекает одна диорама, и я знаю, что буду часто к ней возвращаться: это полноразмерная, поразительно правдоподобная, как живая, Люси и ее супруг. Реконструкция представляет их такими, какими они, должно быть, выглядели три миллиона лет назад, когда, уже прямоходящие, шли через Эфиопию. Основанные на научных фактах и серьезных гипотезах, эти модели напоминают нам о многом. Наши древнейшие доисторические родственники, афарские австралопитеки (Australopithecus afarensis), обладали низким, в сравнении с нами, коэффициентом интеллекта, но были очень человечны в повадках, движениях и основных эмоциях. Люси была ростом около ста пяти сантиметров и весом около двадцати семи килограммов. Судя по всему, она страдала от артрита и умерла, не дожив до тридцати лет. Ее тонкие пальцы на руках и ногах были более изогнутыми, чем наши; волос на ее теле было больше, чем у современных женщин, но по лесам и равнинам она передвигалась на ногах. Вероятно, вместе с ней путешествовали не только ее друзья и родственники, но и супруг, с которым она делила трапезы и ложе; на руках она держит их общего детеныша. Самец был ей нужен для того, чтобы обеспечивать ее не только пищей и защитой, но и чем-то невыразимым – возможно, ощущением покоя и единения, возникавшим, когда они вместе лежали в высокой траве. Возможно, она ревновала его к другим женщинам, была по отношению к нему собственницей, но при этом считала привлекательными и других самцов. Время от времени у нее, вероятно, возникало искушение сбежать с одним из них ради «опасных связей». Через несколько лет они с мужем, может быть, расстанутся и заведут новые семьи. Но об этой эмоциональной катастрофе она, похоже, думала меньше всего, когда шла по дороге со своим возлюбленным.
На заднем плане диорамы изображено извержение вулкана, и можно разглядеть белый пепел, покрывающий все вокруг. Австралопитеки бредут через саванну, оставляя позади себя цепочку следов. Голова Люси повернута влево, ее рот открыт. Похоже, увидев нас, она испугалась. Она еще не знает, какой она станет. Ее муж идет и смотрит вперед, нежно обняв ее за плечи. Какой знакомый жест! Она ничего не знает ни о свиданиях в ресторане, ни о Дне святого Валентина, ни о битвах за опеку над ребенком. Интересно, как ухаживали в те времена? Что их тревожило? Представляли ли они себе будущее? Что услаждало их чувства? Как они успокаивали своих детенышей? Мне бы хотелось встретиться с ними лицом к лицу, преодолеть время, прикоснуться к ним. Как встретить своего родственника в толпе на улице в шумном городе.
С той поры сменилось столько человеческих поколений! А как за это время изменились представления о любви! Мужчин всегда называли главными словами – чистыми, как минералы. («Мужчина» – man – это германское слово, означающее просто «человек».) Однако слова, которыми называли женщин, более разнообразны, и они в большей степени раскрывают те представления древних людей о любви. Например, в староанглийском языке слово, которым называли женщину, – hlæfdige – имело такие значения: «та, кто месит тесто для хлеба», «хозяйка дома», «пекущая хлеб», «госпожа». Женщина месит тесто, печет хлеб, служит связующим звеном между членами семьи; ее тело, похожее на тесто, производит на свет детей. Она «лепит» семью, в горниле своей любви придает ей окончательную форму. Ее работа важна не меньше, чем акт творения в Эдеме.
Но вернемся к Люси. Она пропитывается жаром горячего солнца равнин. Сухая трава отдает затхлостью, и ветерок проходится по ней невидимой косой. Издалека доносятся голоса перекликающихся на деревьях птиц; стрекочут, вылетая из-под ног, цикады. Мухи докучают ребенку, цепляющемуся за грудь Люси, садятся ему на лицо, и она смахивает их рукой. Ребенок улыбается, и она улыбается ему в ответ. Ее муж протягивает руки, чтобы немного подержать ребенка, и малыш карабкается ему на плечо, обвивает рукой его шею. Облака на небе перемешиваются, меняя форму и цвет. Одно из них напоминает ему лицо Люси, и он смеется. Она вопросительно на него смотрит, и он игриво касается ее щеки. Для них обоих это момент безмятежности: они радуются уже тому, что они живы и что они вместе. Что они чувствуют? Неужели любовь? В каком-то смысле. Наша сокровищница эмоций, даже самых утонченных, пополнялась богатством и их опыта. Мы – их наследники. Только двое из них бредут по музейной экспозиции, но этого достаточно, чтобы составить представление о родословной любви.
Если целью музея является простое накопление экспонатов, его неизбежно ждет крах. Но если его цель – создать ощущение семьи и соседства, его ждет успех, даже если его коллекция – не полная. Его экспонаты будут рассказывать честную историю. Там будут всякого рода портреты, исторические документы, памятные подарки, многочисленные предметы антиквариата. Изучаемые по отдельности, они будут завораживать, но потом, в совокупности, создадут ощущение огромной мозаики. В нашу космическую эру можно говорить о том, что музеи естественной истории содержат «случайные образцы» жизни на Земле.
В этом смысле сердце – это именно такой музей, наполненный образцами любви, встречавшейся в нашей жизни. Мы вспоминаем их, созерцая их замершими во времени, освещенными расстоянием. Иногда, чтобы лучше разглядеть их мельчайшие детали, необходимо самое неестественное освещение. Могут ли они согреть нас своим дыханием и теплом своих объятий? Нет. Но при этом они не могут ни напугать, ни травмировать нас: их сдерживает стекло витрин. Но они – носители памяти. Наше сердце печатает их, как почтовые марки с изображениями наших эмоций. Они символичны. Если хотите зарядиться энергией любви, поищите повнимательнее в музее своего сердца – и вы наверняка найдете именно тот экспонат, который вам нужен. Как-то моя мама рассказала мне о своей подростковой любви. Она была так влюблена в одного мальчика, что тайно подбирала палочки от мороженого, которые он бросал. Она хранила эти палочки у себя под подушкой и целовала их по ночам. Мама и по сей день вспоминает об этом как об идеальном образце девичьей влюбленности. Тот же мальчик (а сейчас ему под восемьдесят!) недавно встретил ее брата и с нежностью спрашивал о ней. Он тоже ее не забыл.
Наше сердце – это живой музей. И в каждой из его галерей, какими бы узкими и сумрачными они ни были, сохраняемые навсегда, как изумительные по своей форме панцири водорослей-диатомей, остаются мгновения нашей любви – когда мы любили и были любимы.