Глава перваяСмерть Карла VI. Начало царствования Фридриха II и Марии Терезии. Две силезские войны и война за Австрийское наследство
Фридрих II вступил на престол в двадцативосьмилетнем возрасте. Он превосходил всех государей правящего дома Гогенцоллернов ясностью ума, силой воли, быстротой решений и действий. Более того, он стоял несравненно выше всех современных ему правителей по своим общим государственным дарованиям. Политический этюд, написанный им в его бытность в Рейнсбурге, свидетельствует о том, что он вполне представлял себе положение своей страны и задачи, возлагаемые на него как на ее государя. Последующие события доказали, что он обладал и большей природной прозорливостью, нежели все его окружавшие. Он говорил своим министрам, что не понимает различия между интересами государства и государя: «Интересы моей страны – мои собственные интересы», – сказал он через несколько дней после своего воцарения. Он отменил пытку, а вслед за тем провозгласил веротерпимость в своем государстве: «Все имеют права достигать блаженства по своему усмотрению», усилил армию 16 батальонами и несколькими эскадронами кавалерии. В числе первых призванных им на государственную службу лиц был великолепно образованный берлинский купец Иоган Эрнст Гоцковский, которого король знал еще в Рейнсбурге и которому он поручил пригласить в Пруссию различных искусных мастеров и художников.
Фридрих II проявил энергию прежде всего в незначительном споре с епископом Люттихским по поводу его посягательств на маленькое владение Герсталь, входившее в состав оранского наследства. На высокомерный ответ епископа ультиматуму Фридриха прусские войска вступили в Люттих и заставили духовного сановника сложить оружие (20 октября). В этот самый день в Вене скончался император Карл VI.
Первым испытанием, выпавшим на долю молодого короля, был вопрос о юлих-бергском наследии, получения которого можно было ожидать со дня на день ввиду преклонного возраста курфюрста Пфальцского. С этой целью он отправил своих послов в Версаль, Вену, Ганновер. Они не добились там ничего, кроме уклончивых ответов, но Фридрих извлек и из них пользу, убедившись в том, что вести переговоры так, как это делалось раньше, никуда не годится. Неожиданная кончина императора Карла, известие о которой было получено им в Рейнсбурге 26-го числа, выносила на первый план более важный вопрос. Порядок престолонаследия в австрийских землях, утвержденный покойным императором в его «Прагматической Санкции», давал повод к спору, и баварский посланник именем своего государя уже заявил протест против дочери Карла VI, Марии Терезии, признавая за ней право лишь на великое герцогство Тосканское. Карл VI оставил наследникам свое государство в необычайно расстроенном состоянии, и дому Габсбургов предстояла тяжелая борьба. Минута, к которой Фридрих готовился, чтобы заявить свои права на несправедливо отнятую у его дома Силезию, наступила ранее, чем он того ожидал.
Обучаясь у французов риторике, он выставлял своим главным побуждением в этом случае стремление к славе; это было справедливо отчасти потому, что для человека его закала слава могла считаться капиталом, приносящим проценты; но в этот раз Фридрих ратовал и за вполне правое дело. Речь шла о герцогстве Егерндорф в Верхней Силезии и о трех герцогствах: Лигниц, Бриг и Волау в Нижней Силезии. Право на последнее, основанное на «братском договоре», было насильственно нарушено римским королем Фердинандом в 1546 году, но обстоятельства не благоприятствовали его восстановлению до наступившего времени. В 1675 году, после кончины последнего герцога, великий курфюрст настаивал на нем, но должен был, как сказано выше, удовольствоваться уступкой Швибузского округа. Но Габсбурги посредством уловки, которая обратилась теперь против них, сумели лишить и этот договор его силы, взяв с тогдашнего курфюрста тайное обещание «переуступить» обратно названный округ. Курфюрст сдержал слово и возвратил эту область, но вместе с тем наступило прежнее положение вещей: бранденбургские притязания опять вступили в силу, и одно только бессмысленное высокомерие Габсбургов могло ослеплять их до убеждения в том, что дело совершенно закончено. Фридрих II предложил императрице венгерской и богемской свою помощь для поддержания «Прагматической Санкции», но просил себе вознаграждения за опасность, которой мог подвергаться при этом, давая ясно понять, что этим вознаграждением должна быть уступка ему Силезии. Министры Фридриха Подевиль и Шверин, признавая всю правильность его притязаний, советовали ему, однако, вступить в переговоры, заручившись содействием других держав. Король доказал и здесь, что он умнее всех своих советников; он избрал вернейшую дорогу – предлагал простой торг.
Мария Терезия вступила на престол, и твердость, проявленная этой молодой, красивой, решительной и рассудительной принцессой, совершенно необоснованно отстраненной до тех пор от всякого участия в государственных делах, тотчас оживила вялый, заржавевший государственный механизм. Но она была убеждена в своих правах, как в истине вероучения, и потому сочла предложения Фридриха оскорбительными. Венский кабинет решился не обращать на них внимания. Однако новый австрийский посланник, Ботта, отправившийся в Берлин через Силезию в конце ноября, едва переехав прусскую границу, заметил, что все дороги заняты войсками, тянувшимися к югу. Во время второй аудиенции у короля (9 декабря) он услышал от него самого, что пруссаки действительно займут Силезию, а 13-го числа Фридрих отправился к своей армии, передовые колонны которой 16 декабря уже перешли границу.
На следующий день прибыл в Вену прусский посол. Он изложил свое поручение великому герцогу-супругу, который выслушал его, с трудом сдерживая негодование. На созванном тотчас же государственном совете некоторые министры высказались в пользу переговоров с королем, но Мария Терезия была решительно настроена на безусловный отказ от предложений, выраженных в оскорбительной форме какого-то торга. При том положении, в каком находились государственные дела, такое решение было естественным. Однако Фридрих не встретил никакого сопротивления в занятой им провинции: жалкое австрийское управление само заставляло жителей видеть в пруссаках не врагов, а союзников. Помимо вопроса о правах, основанных на старинных документах, Австрия нажила негативное отношение к себе силезцев своими религиозными преследованиями. Иногда вспышки фанатизма против протестантов доходили до крайностей и стихали лишь благодаря близости шведского короля, Карла XII, находившегося в Саксонии. Но и в самые спокойные промежутки времени происходили отдельные случаи, возмущавшие население, которое не могло надеяться, что положение вещей улучшится при новой государыне, находившейся, при всех своих личных достоинствах, все же в рабском подчинении у иезуитов, как и весь ее дом. С появлением прусских войск стало ясно, что власть Марии Терезии не имела прочной основы в стране и что большинство жителей видело в Фридрихе своего избавителя, а безупречная сдержанность его войск еще более поддерживала такое настроение. Пруссаки двигались вверх по Одеру, течение которого с юго-востока на северо-запад разделяет область на две половины. Фридрих ограничился одной блокадой первой силезской крепости, Глогау; главный же город области, Бреславль, сдался ему без выстрела. Этот переход в другое подданство красноречиво характеризует положение дел в Силезии: Бреславль пользовался старинной привилегией обороняться лишь с помощью своих бреславльских войск, и австрийское правительство не отнимало у него этого права. Получив теперь из Вены приказ готовиться к обороне, горожане евангелического исповедания решили воспользоваться такой автономией по-своему: их партия была правящей в городе, и когда пруссаки подошли и заняли городские предместья, город заключил с ними договор о нейтралитете, который, при данных обстоятельствах, оказывался выгодным только для Пруссии. До конца января, то есть до возвращения Фридриха в Берлин, Силезия оставалась в его руках; австрийцы держались только в трех крепостях: Глогау, Бриг и Нейссе, тоже обложенных пруссаками.
План Фридриха состоял в том, чтобы не допустить какую-либо армию, преимущественно же австрийскую, выступить в поход ранее будущей весны. Это ему удалось. Военная организация в Австрии, как и все прочее, была в крайнем упадке со дня смерти принца Евгения (1736 г.). Австрийский генерал-фельдцейхмейстер, граф Нейперг, приступил к военным действиям с армией, насчитывающей всего лишь 20 000 человек, частью плохо подготовленных к службе. Сила его состояла лишь в многочисленной кавалерии, полезной для разведок и для прикрытия движения собственных войск. Прусские войска одержали блистательную победу 8 марта 1741 года при ночном штурме крепости Глогау, под начальством наследного принца Дессауского, Леопольда. Общее распоряжение походом было не столь удачно, хотя молодой король не щадил себя. Граф Шверин слишком растянул линию расквартирования своих войск в Верхней Силезии и вообще держался неосторожно, вследствие чего он и сам король были застигнуты врасплох, и еще таким неприятелем, перед которым, ввиду его обычной медлительности, легко было запереть все проходы. Но Нейперг, со своей стороны, не сумел воспользоваться оплошностью пруссаков; он двигался крайне медленно к Нейссе и Гроткау, так что дал время Фридриху стянуть снова свои войска и преградить австрийцам дорогу между Ортом и Бригом, у деревни Мольвитц.
Нейперг не подозревал о близости неприятеля, когда вдруг 10 апреля, сидя за обедом, получил известие об опасности. Пруссаки завязали бой в 2 часа дня, но Фридрих не был еще тем стратегом, каким стал впоследствии: выстраивая свои полки по определенной системе, он дал австрийцам время опомниться. Атака превосходной австрийской кавалерии на его правый фланг, причем прусские конные полки были смяты, едва не привела к катастрофе; сам король был вынужден покинуть поле сражения по настоянию Шверина. Но здесь, как и не раз в прусской военной истории, сказалась польза учебной дрессировки солдата. Приученные неустанными испытаниями на плацу к меткой стрельбе, гренадерские батальоны Фридриха остановили неприятельскую конницу: пять раз возобновляла она атаку против этих «живых бастионов», но была отбита, а с уничтожением этой главной опоры австрийской армии прусская армия покончила с неприятельской пехотой, сперва ружейным огнем, а потом штыками. Численность обеих армий, равно как и их потерь, почти уравновешивались: с обеих сторон состояло в бою около 20 000 человек; выбыло из строя по 5000 человек. Нейперг мог совершить отступление под прикрытием ночи, но победа осталась все же за не обстрелянными дотоле войсками и вождем, который научился в этом одном сражении большему, чем 56-летний Нейперг во всех своих походах против турок и французов. Опыт идет впрок не всем; так было и теперь: австрийский генерал не предпринял ничего, а только окопался под стенами Нейссе, но 4 мая Бриг сдался Фридриху, который достиг, таким образом, своей цели – добился первого военного успеха и прославил свое имя в Европе.
Но ему надо было упрочить за собой Силезию, и ближайшие средства к тому могла доставить Англия, которая видела как в Австрии, так и в Пруссии своих естественных союзниц против Франции. Министры Георга II понимали всю выгоду от разрешения конфликта между прусским королем и королевой венгерской и богемской; ганноверские советники Георга выставили даже 15 побудительных пунктов к упрочению Силезии за Фридрихом, что обратило бы его в друга Англии, обеспечив защиту государственной системы и земель Германии, в особенности Ганновер, от всякой опасности со стороны Франции. Но сам Георг II, руководствуясь тем чувством зависти и личной недоброжелательности, которое принесло столько вреда его преемникам и в нынешнем столетии, противодействовал этой политике, втайне помогая венскому двору, причем составлял даже план раздела Пруссии, приглашая на помощь себе и Россию, что вынудило Фридриха выставить у Геттина тридцатитысячный обсервационный корпус под командованием принца Ангальта. Фридрих не любил полумер, и двусмысленное поведение английского кабинета заставило его решиться на то, что было, собственно, худшим средством; но у него не было выбора, и, видя невозможность упрочить свои права на Силезию с помощью Англии или при добровольном согласии на то Австрии, он заключил в Бреславле с Францией союз (июнь 1741 г.), по условиям которого война за Силезию, Первая Силезская война, перешла в нечто более важное – войну за Австрийское наследство.
Фридрих ясно видел невыгодные стороны этого союза. Он никогда не заблуждался насчет достоинства французской политики и самой французской нации, хотя ценил слишком высоко, быть может, французские язык и литературу, что, заметим кстати, было почти неизбежным: он был знаком только с ними благодаря своему неудовлетворительному воспитанию. Баварский курфюрст Карл Альберт (с 1726 г.) вырос в убеждении своих прав на австрийское наследие. Эти права основывались на завещании императора Фердинанда I, следовательно, были старше «Прагматической Санкции», а по этому завещанию, земли императора Фердинанда переходили к потомству его старшей дочери Анны в случае, если бы его три сына умерли, не оставив мужского потомства. Матерью Карла Альберта была Анна, а покойный Карл VI был последним мужским потомком императора Фердинанда. Но со сказанным завещанием случилось какое-то превращение; когда баварский посланник заявил в Вене о правах своего государя, то ему был представлен подлинник завещания, и указанное место гласило здесь: «какого-либо законного потомства», а не «какого-либо мужского потомства», как в баварской копии, что совершенно меняло дело, хотя оно и оставалось сомнительным. Зато другой факт был вне всякого сомнения; никто не мог запретить курфюрсту Баварскому выступить кандидатом на титул «Римского императора». Дом Виттельсбахов давно уже предусматривал такую многозначительную минуту и подготовлялся к ней разными средствами: браками, союзами, но пренебрегая запастись главнейшим, о чем подумала Пруссия, – деньгами и войском на случай нужды. Великие планы и надежды не мешали в Мюнхене заботиться прежде всего об удовольствиях, и потому удача Баварии теперь полностью зависела от французской помощи.
Французское правительство видело во всем этом удобный случай унизить Габсбургов, иметь в римском императоре своего ставленника, взять хорошую цену за свою вооруженную помощь в случае нужды в ней и, может быть, даже принять на себя роль третейского судьи. Понятно, что Франция преследовала здесь лишь собственные выгоды, но стоили ли они вооруженного, притом энергичного, вмешательства – на этот счет мнения в Версале разделялись. Однако нашлись и сторонники раздела, и 18 мая 1741 года в Нимфенбурге был заключен договор между Баварией и Испанией, при содействии французского графа Бельиль. Согласно этому акту курфюрст возводился в сан императора, получая притом часть германских владений, взамен чего к Испании отходили некоторые габсбургские земли. С Францией не было заключено нового договора; прежние условия признавались удовлетворительными. К этому союзу примкнула Саксония, которой должны были достаться Моравия и Сардиния, заявлявшая притязания на Ломбардию. Король Фридрих не был против участия в этом соглашении, хотя формально не вступал еще в союз. Он отвлек на себя часть австрийской армии, советуя курфюрсту решить дело смелым шагом, именно походом на Вену, сердце габсбургского могущества. В Версале преобладала в это время партия энергичного действия, и потому курфюрст решился выступить в поход и осадил Пассау (30 июля), но французские вспомогательные войска запоздали, и когда в октябре Карл Альберт двинулся снова вперед и дошел до Сент-Пёльтена, в десяти милях от Вены, то было уже поздно.
Прусский король вел двойную игру. Он заключил союз с Францией, когда для него не оставалось надежды на непосредственное соглашение с самой Австрией. Но едва стал известен его договор, который мог повести к совершенному падению Габсбургов и основанию династии Виттельсбахов, в Вене и Лондоне мнения изменились, и плодом тайных переговоров с Пруссией явилось перемирие или Клейн-Шнеллендорфское соглашение (Силезия), согласно которому Австрия заявляла готовность уступить Фридриху Нижнюю Силезию и Нейссе, взамен чего военные действия между Австрией и Пруссией должны были вестись только для вида. Письменных документов по этому предмету не было, и уговор должен был оставаться тайным. Но австрийское правительство нарушило это условие в надежде поссорить Фридриха с Францией. Фридриху незачем было тогда щадить Австрию. Он вступил в Нимфенбургский союз, приняв участие в баварско-саксонском договоре (1 ноября 1741 г.): стороны взаимно признавали друг за другом права на свои владения, включая Силезию для Пруссии, а для курфюрстов Саксонского и Баварского земли, уже завоеванные ими. Курфюрст Баварский, состоявший номинально главнокомандующим, но фактически бывший только орудием французов, которые не желали допустить его до вступления в Вену, направил свои войска, по их совету или приказу, против Богемии. Он соединился под стенами Праги с саксонцами в количестве 21 000 человек и взял город посредством ночного штурма (26 ноября), между тем как великий герцог Тосканский стоял всего в четырех милях далее с 30-тысячной армией. Но Австрия принимала свои меры: денежному недостатку, вечному злу земли Габсбургской, помогли на время английские субсидии. В сентябре Мария Терезия, коронованная летом (1741 г.) венгерской короной, снова посетила Венгрию, и ее появление вызвало восторг на прессбургском сейме. Она должна была, разумеется, заплатить за доброе расположение венгерцев политическими уступками, но они оказали ей действительную помощь, выставив наемников или разбойничьи шайки искателей приключений, набранные среди зависевших от Венгрии варварских или, еще худших, полуварварских народностей. Эти варасдины, пандуры и граничане заявили о себе еще при Первой Силезской войне.
Баварский курфюрст был человек, не лишенный способностей, как и все баварские принцы, но не настолько замечательный, чтобы придать своей личностью большое значение его роли. Однако он принял титул короля богемского (7 декабря); спустя две недели ему присягнула часть богемских сословных чинов; затем, по прибытии во Франкфурт, он был избран императором единогласно – богемским голосом распоряжался он сам. Избрание совершилось в капелле Св. Варфоломея 24 января 1742 года; 12 февраля он был коронован под именем Карла VII.
Но его военные дела в это время ухудшились. Великий герцог Тосканский, опоздавший на избавление Праги, занял фланговую позицию, чем отрезал франко-баварскую армию от Верхней Австрии. Пока во Франкфурте происходили коронационные празднества, австрийцы снова овладели Линцом и Пассау, находясь теперь под начальством способного и решительного графа Кевенгюлера. В феврале в Мюнхен вторгнулся грозный партизан Менцель; было еще большим счастьем, что он согласился пощадить жизнь и имущество жителей за 50 000 гульденов отступного – насколько, разумеется, его слово могло быть уважено его отрядом, уже порядочно заявившим себя по пути грабежами и насилиями. Вряд ли и в десятом столетии хозяйничали так венгры в этих местах. Главная австрийская армия прибыла вслед за партизанами и заняла все баварские крепости, за немногими исключениями. Звезда Габсбургов засияла снова. Фридрих поспешил на выручку своим союзникам. Заключив с новым императором договор на случай счастливого исхода дела, он двинул свою армию в Моравию (конец 1741 г.), выступил 5 сентября 1742 года из Ольмюца с 30 000 франко-баварского войска, осадил Иглау на богемской границе, угрожая всей Богемии, и заставил тем венский двор отозвать часть армии Кевенгюлера из Баварии, на соединение с австрийскими силами, очень значительными, но находившимися под начальством малоспособного и нерешительного зятя королевы, принца Карла Лотарингского. Австрийцы атаковали Фридриха, перешедшего из Моравии в Северную Богемию, между Хотузичем и Чаславом, на юг от Нижней Эльбы (17 мая). Главный бой происходил у деревни Хотузич, по имени которой и названо сражение. Около полудня принц был вынужден отступить. Это поражение склонило Марию Терезию к заключению мира, хотя вовсе не к примирению. Прусский уполномоченный, Подевиль, и английский, лорд Гиндфорд, выработали условия этого договора в Бреславле (11 июня). Королева венгерская и богемская уступила Пруссии Силезию, за исключением Тешена, Троппау и «территории по ту сторону Оппы»; католическое вероисповедание сохранялось в status quo, без ущерба свободе протестантской религии и правам короля. 28 июля это предварительное соглашение было утверждено в Берлине в качестве окончательного мирного договора.
Мария Терезия заключала этот мир с тайным намерением нарушить его при первом удобном случае. Избавясь теперь от своего опаснейшего врага, она продолжала вести войну против прочих, несмотря на то, что кардинал Флёри и воинственный дотоле маршал Бельиль были склонны теперь к миру, потому что французы и баварцы в Праге находились почти в отчаянном положении. Путь вспомогательному войску был отрезан; маршал Брольи успел пробраться в Саксонию лишь с частью окруженной неприятелем армии; Бельиль успел освободить 11 000 человек пехоты и 3000 человек кавалерии в ночь на 16 декабря, благодаря только тому, что австрийцы зазевались; остальная часть, около 6000 человек, капитулировала при весьма почетных условиях (25 декабря). Эта неудача была последней для французского первого министра, 90-летнего кардинала Флёри: он умер через месяц после того (29 января 1743 г.).
Война продолжалась, и роль Англии в ней была очень своеобразна. Министерство Вальполя пало в феврале 1742 года, но вмешательство Англии в континентальные дела и в защиту интересов курфюрста ганноверского, на которое так жаловалась оппозиция, не прекратилось с переменой министерства. Напротив, новый министр иностранных дел, лорд Кэртрэт, занялся еще усерднее этой, чисто личной, иностранной политикой Георга II. Этот министр пользовался особым расположением короля по простой причине: при полном незнании Георгом II английского языка Кэртрэт мог объясняться с ним по-немецки, на что не были способны прочие министры. Король руководствовался в своей политике вельфской завистью к племяннику, слава о подвигах и успехах которого уже гремела в Европе. Перед англичанами это чувство можно было выставлять в хорошем свете, потому что оно направлялось против Франции и Испании. В марте 1743 года так называемая прагматическая армия, стоявшая в Австрийских Нидерландах, в количестве 40 000 человек, и в состав которой входили английские, ганноверские и австрийские полки, двинулась к югу, и сам король Георг явился к ней в лагерь при Ашафенбурге в надежде стяжать тоже боевые лавры. Они достались ему, хотя и не по личным его заслугам: армия его одержала победу над герцогом Ноалем в битве при Деттингене, в нескольких часах езды от Ашафенбурга, между тем как по всему можно было скорее ждать ее поражения (27 июня). В тот же день баварцы заключили с Кевенгюлером договор, по которому они отделялись от французов, и армия Брольи выступила в обратный поход во Францию. Прагматическая армия перешла за Рейн, но здесь не было принца Евгения, и совместное действие «прагматиков» с войсками принца Карла не состоялось. В общей сложности год прошел счастливо для Австрии. Сардиния отпала от Нимфенбургского союза и поборола испанцев, соединясь с Австрией. Испанцы, как уже было указано выше, считали издавна Италию за какое-то поместье для младших членов своего королевского дома; но соединенная австрийско-сардинская армия разбила испанскую при Кампо-Санто в феврале того же года, а осенью 1743 года Англия, Австрия и Сардиния вступили в еще теснейший союз посредством Вормсских договоров, имевших главной целью изгнание Бурбонов из Италии. Этот союз метил втайне еще и на другое: сказанными договорами подтверждались все прежние, имевшие отношение к «Прагматической Санкции» вплоть до 1739 года; но Бреславльский мирный договор был оставлен ими в стороне.
Фридрих узнал обо всем в подробностях лишь в феврале следующего года. Однако он не обманывался насчет истинного положения дел и не мог не догадываться, что Мария Терезия совсем не отказалась от Силезии, что она не хотела примириться с свершившимся фактом и видела в Фридрихе похитителя ее наследства, в своих правах на которое она была вполне убеждена с обычной женской безосновательностью и логикой своего габсбургского высокомерия. Подобно тому же она считала императора Карла VII, поддерживаемого Фридрихом, узурпатором, против которого она должна была выставить единственного законного и правомерного кандидата, своего супруга-герцога. Сверх того, Фридрих был в ее глазах самым опасным еретиком: по всей вероятности, вовсе не верующим в Бога. Тотчас по заключении мира и даже еще во время войны он распоряжался в уже захваченной им области по-хозяйски: в Бреславле и Глогау уже давно действовали палаты – военная и государственных имуществ, был назначен силезский губернатор, были введены налоги и, что было удивительно, новое правительство умело ладить и со своими католическими подданными; новый владетель Силезии был слишком разумен для того, чтобы вступать прямо в бой с укоренившимся верованием, преследовать личные отношения к Церкви и т. п. Австрийцы выказали, впрочем, тотчас же свою нечестность при разграничении владений: под именем Оппы пруссаки разумели весьма известную реку, протекающую к югу от Егерндорфа; но австрийцы указывали на более северную речонку того же имени и выгадали, таким образом, себе Егерндорф.
Императорская армия занимала угрожающее положение осенью 1743 года, намереваясь овладеть Эльзасом и, может быть, Лотарингией. Это было бы вознаграждением для Карла Альбрехта в том случае, если бы ему пришлось уступить Австрии что-нибудь из Баварии взамен отнятой у нее Пруссией Силезии. Но в декабре Саксония заключила с Австрией союз, по-видимому, только оборонительный и не имевший особого значения, но который мог угрожать большой опасностью, что и подтверждалось его тайными статьями.
Фридриху было необходимо сойтись теснее с Францией. Под влиянием своей новой фаворитки, герцогини Шотору, и того герцога Нояйля, верной победе которого при Деттингене помешали ошибки его генералов, французский король обнаруживал большую воинственность. Он заключил новый союз с Испанией в Фонтенбло (октябрь 1743 г.) и весной 1744 года прибыл лично к своей армии во Фландрию, где его маршал, Мориц Саксонский, побочный сын бывшего польского короля, помог ему овладеть несколькими крепостями. В июне Людовик заключил второй союз с Фридрихом II. Австрийская армия, под начальством принца Карла, перешла через Рейн в июле; Людовик поспешил туда же из Фландрии. По-видимому, что-то великое должно было совершиться в Эльзасе.
Фридрих возобновил военные действия в эту минуту. Он сделал вид, что спешит лишь на помощь своему законному главе, императору Карлу VII, что не обмануло, разумеется, никого. Но он повел дело широко, по своему обычаю: прежде, нежели жалкий король Август успел вымолвить в Варшаве свое согласие или несогласие, прусские войска прошли через Саксонию и соединились 3 сентября с силезской армией фельдмаршала Шверина; 12-го числа гора Жижки у Праги была взята ими штурмом, а 16-го числа, после недельной осады, столица Богемии сдалась и присягнула на подданство императору.
Можно задаться вопросом – а разумно ли поступил Фридрих, начиная, без видимой необходимости, эту Вторую Силезскую войну? Ему изменили многие из факторов, входивших в его расчеты: счастье, Франция, император. Первым следствием его вторжения в Богемию, предвиденного заранее, было возвращение армии Карла с Рейна; французы, весьма довольные его распоряжением, не препятствовали переправе и не преследовали его тоже на остальном пути, равно как и не предпринимали ничего против Ганновера. Принц прибыл на баваро-богемскую границу 22 октября и соединился с 22 000 саксонцев, что довело состав его армии до 70 000 человек. Фридрих, имея 60 000 человек, искал сражения, но австрийские генералы уклонялись от этого, и недостаток продовольствия скоро заставил его отступить снова в Силезию. Новый, 1745 год ознаменовался для Пруссии несчастным событием: 20 января скончался в Мюнхене император Карл VII. Это отнимало у Фридриха законный повод к войне; не сбылись и его надежды при перемене министерства в Англии, т. е. при отставке Кэртрэта и замене его герцогом Ньюкэстлем: новый кабинет поддерживал неразумную политику своего короля, как делал это и прежний министр; Англия передала Марии Терезии ганноверские войска, удвоила Австрии свои субсидии и устроила Фюсенский мир между курфюрстом Баварским, Максом Иосифом, и королевой, причем курфюрст получил обратно свои владения за отказ от всех своих притязаний на Австрию и подачу своего голоса в пользу великого герцога. Увещания умиравшего отца: избегать честолюбивых замыслов, от которых не посчастливилось ему самому, запали в сердце семнадцатилетнего юноши. Фридриху не оставалось другого прибежища, кроме сомнительного союза с Францией. Воинственной фаворитки Людовика, герцогини Шатору, уже не было в живых (конец 1744 г.). Но воодушевление Франции в пользу войны еще держалось в течение некоторого времени. Маршал Саксонский, уже безнадежно больной, одержал еще победу при Фонтене (Генегау) 11 мая, разбив армию из английских, ганноверских и голландских полков, причем последние особенно способствовали поражению. Фридрих назвал это дело в шутку «победой на берегах Скамандра». Действительно, оно оказалось бесплодным, хотя маршал овладел поочередно всеми фландрскими крепостями.
Окончательного решения надо было ожидать не здесь, а на немецком театре войны, и Фридрих, обладая тем мужеством, которое позволяет не обманывать себя насчет возможности всего худшего, ясно видел, что предстоит ему в случае победы австрийцев и французов. В конце мая 7000 австрийцев под командованием принца Лотарингского вступили в Силезию, где к ним примкнул герцог Вейсенфельский с 20 000 саксонцев. При такой численности нельзя было сомневаться в победе и предполагалось, что прусский король уже отступает через Штригау, Бреславль и т. д. Между тем Фридрих был ближе, нежели они думали: он стоял, не замеченный ими, с 66 000 человек за высотами между Яверником и Штригау, при Гогенфридберге; саксонцы же к северо-западу оттуда, при Пильгримсгайне. Фридрих мог видеть, как их боевые колонны спускаются в равнину. В ночь на 4 июня прусские отряды поднялись без сигнала, без сторожевых огней; в 2 часа ночи были сделаны все частные распоряжения, а в 4 часа произошла атака, сначала на саксонцев, составлявших левое крыло неприятеля, причем была разбита сперва их кавалерия, а за ней, после отчаянного сопротивления, и пехота. Австрийцы не спешили на помощь своим союзникам; все уже было кончено к утру, между 6 и 7 часами, прежде нежели они появились. Второй бой против австрийского крыла был выигран пруссаками благодаря блистательной атаке прусской кавалерии, доказавшей в этот день столь быстро приобретенное ею превосходство: решительный удар неприятелю был нанесен именно байрейтским драгунским полком, который взял у австрийской пехоты не менее 66 знамен и несколько тысяч пленных. Общая убыль австрийско-саксонской армии в этой битве при Гогенфридберге равнялась 9000 убитых и раненых, 7000 пленных; сверх того неприятелю достались 73 знамени и штандарта и 66 орудий.
Разбитая армия удалилась из Силезии, и победе своего нового владетеля радовалась, по крайней мере, евангелическая часть населения. Но не было еще речи о мире, и союз между Австрией и Саксонией не был расторгнут. Фридрих последовал за неприятелем в Богемию, и долго держался в своей неприступной позиции у Хлума. Между тем происходили очень важные политические события: 13 сентября великий герцог Тосканский, Франц I, был провозглашен императором во Франкфурте. Фридрих расположился при Сооре, на Верхней Эльбе, с 19-тысячным корпусом в конце сентября. Он готовился сняться с позиции, когда ему донесли о появлении значительных конных отрядов за Буркерсдорфскими высотами. Не было сомнения в том, что неприятель, вопреки своему обыкновению, замышляет засаду. Фридрих воспользовался готовностью выступить, атаковал австрийцев в полдень (30 сентября) и вновь одержал победу над куда более многочисленным неприятелем. Англии наскучивала, однако, эта продолжительная континентальная война, стоившая ей таких денег и навлекшая на нее, сверх того, неожиданного врага, о котором вскоре пойдет речь. Но Австрия и Саксония решились еще на последнюю попытку. В середине ноября в Дрездене состоялось совещание, в котором принял участие первый министр саксонского курфюрста и короля, граф Брюль, и не менее важное лицо, его духовник Гварини: обсуждался смелый план прямого похода на Берлин.
Но Фридрих поручил принцу Леопольду Дессаускому, которого, к великой обиде последнего, держал до этого момента в тени, давая ему лишь мелкие поручения, собрать у Галле корпус, между тем как сам он поспешил в Силезию и разбил при Гросгенерсдорфе в Лаузице саксонский отряд, что вынудило принца Карла, двигавшегося на соединение с саксонцами, снова вернуться в Богемию (23 ноября). Саксония все еще не соглашалась на мир; австрийская армия, численностью в 24 000 человек успела соединиться с саксонско-австрийским корпусом саксонского генерала Рутовского, располагавшего 31 000 человек. Принц Леопольд не мог воспрепятствовать этому соединению, однако одержал полную победу над австрийцами в битве при Кессельсдорфе, между Дрезденом и Мейссеном, 15 декабря 1745 года, прежде чем успели подойти главные силы австрийцев, под начальством герцога Лотарингского. Принц Карл встретил в Дрездене уже бежавших с поля сражения и вынужден был отступить; Фридрих вступил в Дрезден 18 декабря.
Это было как раз вовремя, потому что там же находился французский посол с предложением мира, в результате которого Фридрих оказался бы в совершенно изолированном положении, лишившись своего последнего союзника, хотя и мало помогавшего ему в этом тяжелом для него году. Но неумелое ведение военных действий австрийцами послужило ему на пользу: саксонцы были справедливо ожесточены против своих союзников, а австрийцы сами желали скорее покончить дело. Из Вены было получено повеление заключить мир – необходимый особенно ввиду плохого положения Габсбургского дома в Италии. По этому миру, заключенному в Дрездене 25 декабря 1745 года, между Пруссией и Австрией, равно как Пруссией и Саксонией, подтверждались статьи Бреславльского договора и Фридрих признавал супруга Марии Терезии императором римским.
Война в Италии и на морях продолжалась еще несколько лет. Союзник Австрии в Италии, король сардинский Карл Эммануил, потерпел большое поражение при Казале 15 сентября 1745 года, в сражении с франко-испанской армией. Высокомерие Испании возросло, но в следующем году счастье повернулось в пользу австро-сардинцев, разбивших франко-испанцев при Пиаченце (июнь 1746 г.), после чего они должны были очистить Верхнюю Италию. Генуэзская республика, присоединившаяся в предшествовавшем году к противникам Австрии, должна была теперь покориться ей. Но победы австрийцев на этом и остановились: вторжение их во французские владения не имело успеха, как то было и прежде, и впоследствии. Французы успешнее воевали на севере, снова под начальством маршала Саксонского и самого короля. При походе в 1746 году они вполне овладели Австрийскими Нидерландами. Целый ряд крепостей сдался им, и устрашенное население обратилось опять к призыву генерал-штатгальтера из Оранского дома, как к якорю спасения: принц Вильгельм IV Фризо, фрисландский штатгальтер, был сначала провозглашен генерал-штатгальтером Зеландии, но монархическое настроение народа распространялось таким неудержимым потоком по всем провинциям, что в октябре того же года (1747 г.) сан генерал-штатгальтера, генерал-капитана и великого адмирала был утвержден потомственно за домом Нассау-Оранским. В июле французский главнокомандующий одержал новую победу над союзной армией.
В 1745 году Англия подверглась новому, довольно странному вторжению. Сын Иакова, называвший себя Иаковом III, Карл Эдуард Стюарт, энергичный и честолюбивый молодой человек, решился, через 30 лет после сделанной уже до него неудачной попытки, отвоевать у курфюрста ганноверского свое отцовское наследие. Он не посвящал ни одну из великих держав в свои планы; это была просто смелая выходка, весь успех которой был рассчитан на неожиданность покушения против беспечного, распущенного правителя. У молодого человека были кое-какие деньги, запас оружия, и он высадился с несколькими друзьями, в августе 1745 года, в Инвернесшайре (Шотландия), где успел привлечь к себе старых приверженцев дома Стюартов и несколько горных кланов. Ход предприятия был замечателен: окружив себя вождями горных племен, Карл Эдуард вступил в Перт, потом в Эдинбург; его отряд начинал уже походить на настоящую армию; оправдывая поговорку: «смелым Бог владеет», он атаковал со своим полуторатысячным отрядом английского генерала Джона Копе, у которого было, приблизительно, столько же войска. Англичане не устояли перед бурным натиском горцев, не имевших ни орудий, ни конницы, но воодушевляемых своими геройскими вождями. Претендент, заняв Голейруд, старинный дворец шотландских королей, издал прокламацию против «курфюрста Ганноверского» и его парламента. Эта прокламация препятствовала ему по пути, а сам он, с 6000 человек, отважился переступить границу и дошел беспрепятственно до Дерби. Известие об этом было получено в Лондоне 6 декабря и произвело страшную панику: день этот остался надолго в памяти жителей. Но конец приключения был уже недалек. Шотландские вожди видели, что принца встречают во многих английских местностях с большим сочувствием, но нигде не замечали они вооруженного восстания в его пользу; помощь из Франции или другой страны тоже не прибывала. Поэтому они отказались идти дальше. Началось отступление, а правительство между тем успело опомниться и приняло надлежащие меры, убедясь, что самому существующему порядку не угрожает опасность. Английское войско, под начальством королевского принца, герцога Кумберлендского, преследовало шотландцев, перешло границу, подкрепясь 5000 гессенских наемников, которые высадились в Лейте в феврале 1746 года. При Кюллодене, близ Инвернеса, следовательно, далеко на севере, произошла битва (27 апреля), в которой инсургенты потерпели полное поражение. Весьма характерен для туземных военных нравов тот факт, что клан Макдональдов вовсе не сражался из-за того, что был поставлен на левом крыле, тогда как имел притязание быть на правом. Сам принц успел бежать во Францию, но все его сторонники подверглись жесточайшей каре, и победитель, герцог Кумберлендский, так отличился среди этой варварской расправы, что заслужил прозвище «палача».
Поводом к заключению мира послужила смерть испанского короля Филиппа V (1747 г.). Ему наследовал Фердинанд VI (1746–1759 гг.), его сын от первого брака. Честолюбивая королева Елизавета, прибегавшая к различным средствам, чтобы доставить корону своим сыновьям, не имела уже того влияния на пасынка, каким пользовалась в отношении своего слабого супруга. Голландия, не стоявшая более в ряду великих держав, очень желала мира, и в апреле 1748 года в Ахене собрался конгресс, благодаря которому 18 октября того же года был подписан Ахенский мир, положивший конец 8-летней всеобщей войне, неправильно называемой войной за Австрийское наследие. В договоре принимали участие Австрия, Англия, Голландия, Сардиния, Франция и Испания. Его двадцатью четырьмя статьями определялись возвращаемые государствам владения: Австрия получала вновь свои Нидерланды; Сардиния, Модена, Генуя, Голландия – то, чем они владели до войны; взамен того, Австрия и Сардиния отказывались от Пармы, Пьяченцы, Гвасталы, которые получал второй из младших инфантов, Филипп. В случае его смерти бездетным или если бы он стал королем неаполитанским или испанским, Сардиния и Австрия вступали в свои прежние права. Из заокеанских земель Англия уступала обратно Франции остров Кан-Бретон в Северной Америке, а Франция Англии – Мадрас в Ост-Индии. Статьей 21 договаривающиеся державы ручались за поддержание «Прагматической Санкции»; за исключением перемен в Италии и перехода герцогства Силезии с графством Глац – к Пруссии в тех пределах, какими она владела теперь, как это подтверждалось статьей 22 указанного договора.
Глава втораяПравление Фридриха II с 1742 по 1756 г. Европейские государства в период от Ахенского мира до начала Семилетней войны
Фридрих II добился своего так как он поставил себе целью достижимое. Население встретило его восторженно при его возвращении в Берлин 29 декабря 1745 года. Здесь его приветствовали впервые именем «Великого», и если титул этот дается основателям нового жизненного строя, вдохновителям нового жизненного сознания в большие людские массы, то Фридрих II заслуживает его в полной мере.
Приобретение Силезии благодаря сформированной, обученной и дисциплинированной армии было явлением немаловажным: оно придало этому государству или, вернее сказать, этим отдельным территориям, сплоченным в одно государство, известного рода удовлетворенность, сознание независимости – то чувство, которое у других народов проявляется в виде национальной гордости, а здесь сразу проявилось в виде сознания приобретенного государственного единства. Но не только приобретение Силезии и проявление качеств выдающегося государственного деятеля оправдывали данное Фридриху прозвище, а нечто иное: он был первым государем большой страны, который правил ею в духе нового времени, на разумных основах и как «просвещенный» монарх.
Одиннадцать лет царствования, прошедших в мире, не были Фридрихом потеряны даром. Первым предметом его забот была судебная реформа, которую еще Вильгельм I считал необходимой. При нем уже был назначен особый министр юстиции, и эта должность предоставлена Самуилу фон Кокцеи, человеку, занимавшему кафедру в университете и в течение 30 лет работавшему практически на службе прусского судебного ведомства. Он давно уж обдумывал ту задачу, к выполнению которой его теперь призвал Фридрих II (1746 г.). Кокцеи активно принялся за дело. Вместе с 6 помощниками он отправился в Померанию, где местное население особенно страдало от недостатков судопроизводства, что выражалось множеством накопившихся в судах нерешенных дел. В течение года он успел там установить правильно сформированные коллегиальные суды, в которых ведение дел было поручено образованным судьям, находящимся на хорошем жалованье. Сутяжничество мелкой адвокатуры было искоренено. Всюду было вменено в обязанность предлагать мировую сделку в самом начале процесса – и таким образом в течение одного года решено было 1600 старых и 400 новых процессов. Вскоре при помощи некоторых знатоков судебного дела Фридриху удалось добиться еще более благоприятного результата: суды сделаны были открытыми и судебным процессам в них придана форма «судоговорения», недоступная никаким внешним влияниям.
В том же духе, следуя по стопам отца, Фридриху удалось внести значительные улучшения и в управление страной. Строгому контролю подвергнута была деятельность чиновников, от которых требовалась неподкупная честность и ревностное исполнение обязанностей. Притом же обращено было внимание и на местные особенности в управлении отдельными провинциями. Чрезвычайно важны были при этом и личные указания самого короля, вносившие всюду новый жизненный элемент; тут, по его соображениям, необходимы были лесонасаждения, там могла бы процветать льняная промышленность, тут следовало бы устроить соляные варницы, а там – усилить густоту населения; он заботится и о поощрении овцеводства, и о введении шелководства, для которого выписывает тутовые деревья. Во время своих частых переездов он не теряет ни минуты даром; все отмечается у него в записной книге – тут, по его предположению, следует построить церковь, там – школу, а здесь – основать мануфактуру, о которой следует еще подумать…
В 1744 году владения Фридриха пополнились еще одной, небольшой, но ценной германской областью: княжеством Ост-Фрисландия, которое досталось ему по праву наследства. Но он умел и иным способом приобретать новые территории: так, обширные болотные пространства вдоль берегов Одера (от Кюстрина вниз) были осушены при помощи канала, и таким образом был получен участок земли, достаточный для поселения сначала 2000 и потом и еще 1200 семейств. Отовсюду привлекал он всевозможных переселенцев, а с ними вносил в свое государство и новые производства. 280 новых селений выросло в течение этих мирных и тихих лет, и вместе с тем общая цифра населения возросла до 5 300 000 человек, а соответственно тому возросли и доходы государственные.
Эти быстрые успехи государственной деятельности Фридриха не могли пройти незамеченными, и уже с первых лет его правления, а тем более после удачного исхода борьбы за Силезию, его жизнь и деятельность стали обращать на себя общее внимание. Для частной жизни, насколько она доступна королю, да притом еще такому, как Фридрих, он приказал построить около Постдама загородный дворец или замок, которому дал название Сан-Суси (Беззаботного), и переселился в него в 1747 году.
В некотором смысле жизнь здесь была продолжением жизни в Рейнсберге, с той, однако, разницей, что здесь «дела» давали уже возможность посвящать «музам» лишь весьма незначительную часть времени, да и женщин при этом дворе не было. Сам Фридрих жил в разлуке со своей женой, на которой женился по приказанию отца: супружество это как бы вовсе для него не существовало. В кружок Фридриха здесь вступают именитые иностранцы. Сам король, унаследовавший от отца его практицизм и трудолюбие, а от матери ее тонкий ум, работает в часы досуга над чисто литературным произведением: пишет «Histoire de mon temps» (История моего времени), собственно говоря, историю силезских войн с включением обзора истории Бранденбургского дома. Из связей Фридриха с выдающимися учеными или литературными знаменитостями его времени особенное внимание обращала на себя его связь с Вольтером. Вольтер – это было литературное имя молодого французского писателя Франсуа Мари Аруэ (род. 21 ноября 1694 г. в Париже), уже прославившегося своими сатирами и драматическими произведениями («Эдип», 1718 г.), успевшего ознакомиться и с Бастилией; да и в высшем обществе, среди которого корыстный и суетный Вольтер любил вращаться, ему не раз приходилось плохо из-за его едких острот. Довольно долгое пребывание в Англии значительно расширило его кругозор, и в связи с теми испытаниями, какие ему пришлось уже пережить в своем отечестве, он невольно обратил внимание на глубокие язвы общественной жизни и государственного быта Франции; Церковь и христианство для него, как и для весьма многих его современников (в том числе и для самого Фридриха), давно уже не существовали, и он, без сомнения, был уже значительнейшим из современных поэтов, умнейшим, красноречивейшим и влиятельнейшим из писателей современной просвещенной эпохи, когда наследный принц Прусский пожелал с ним свести знакомство. Фридрих решил, что он может дозволить себе теперь эту роскошь – приблизить Вольтера в качестве постоянного собеседника, и Вольтер, которому по многим обстоятельствам неудобно было в ту пору жить во Франции, охотно принял приглашение короля-философа, который начинал также приобретать большую известность. В июле 1750 года Вольтер явился в Сан-Суси, где и был отлично принят. «Здесь я чувствую себя во Франции» – так выразил он произведенное на него приятное впечатление. Благодаря своему тонкому уму, своему мастерскому знанию языка, своим разнообразным, хотя и не особенно глубоким сведениям, своему критическому такту Вольтер, несомненно, оказал Фридриху положительные услуги при его исторических работах и некоторое время был в восхищении от своего нового положения. Однако это продолжалось недолго. Вольтер стал добиваться возможности иметь влияние, жаждал известного рода власти и вмешивался в дела, которые его вовсе не касались; под блестящей внешностью в Вольтере скрывалась корыстолюбие, которое сложно было утолить назначенной ему весьма щедрой пенсией: вышли неприятности, которые еще более обострились благодаря злой сатире Вольтера, направленной против другого француза, принадлежавшего к приближенным Фридриха, – против Мопертюи, президента королевской академии, – и уже в марте 1753 года дело дошло до полного разрыва. Вольтер покинул Сан-Суси, да еще и на пути оттуда ему пришлось испытать крупную неприятность. У него в руках остался томик стихотворений Фридриха, содержавший в себе всякие сатирические колкости по адресу различных европейских дворов; само собой разумеется, что опубликование этого томика было более чем нежелательно, и король довольно поздно спохватился, что Вольтеру в этом отношении доверять нельзя, в особенности при том озлобленном настроении, в каком он покинул Сан-Суси. На основании этого соображения прусский резидент во Франкфурте-на-Майне потребовал от Вольтера, когда тот достиг этого города, чтобы он возвратил королю, вместе с данным ему орденом и ключом, и томик его стихотворений, и не дозволил писателю продолжать путешествие, прежде чем не прибыл в город тот сундук, из которого было добыто желаемое. С той поры сношения короля с Вольтером ограничивались перепиской, что, конечно, и для той, и для другой стороны было гораздо более удобно.
Надо, однако, признаться, что отношение Фридриха к области духовной деятельности и духовного творчества в его государстве было довольно безучастное. Из искусств он оказывал некоторое покровительство только музыке, и то потому, что любил оперу, для которой в 1742 году даже построил особый театр. К Церкви и духовенству относился весьма равнодушно, более руководствуясь политическими соображениями, нежели какими бы то ни было духовными стремлениями. И по отношению к науке, к обучению он был не особенно щедр и внимателен. Он с почетом вернул философа Вольфа уже в самом начале своего правления, но не оказывал никакого поощрения распространению в государстве высшего образования и высших школ. Важнейшее, что было им сделано в этом направлении, было основание академии или, вернее сказать, преобразование двух ученых обществ в одну академию (1744 г.), президентом которой он избрал француза Мопертюи, человека весьма достойного.
Только философия и отчасти изящная словесность еще привлекали некоторое внимание Фридриха, и то лишь исключительно в той области современной ему литературы, к которой доступ ему был открыт французским языком, которым он владел с детства. Зарождавшаяся немецкая литература и наука были ему совершенно чужды. В 1730 году появились труды Готшеда по теории поэзии, в 1740-м – труды Брейтингера, и в тот же самый период продолжались литературные споры лейпцигских и цюрихских посредственностей; в 1748-м – Клопшток напечатал первые песни своей «Мессиады», в которых вновь истинный поэт заговорил с народом настоящим немецким языком. В том же году на сцене была поставлена первая пьеса Лессинга «Молодой ученый»… Год спустя родился Гете. И если Фридрих не удостаивал вниманием начинания немецкой литературы, то в этом нет ничего удивительного: и сама литература, и наука немецкая в то время тоже были весьма далеки от какой бы то ни было связи с государством и политикой. Любопытным доказательством тому может служить объемистая, многотомная переписка Готшеда, главного представителя немецкой литературы в течение нескольких десятилетий (с 1724 г.), стоявшего в тесной связи с важнейшими кружками своего времени. И что же? Терпеливый ученый, пересмотревший толстые фолианты этой переписки, утверждает, что кроме двух-трех мимолетных намеков он не нашел в ней ничего, касающегося политики.
Вся деятельность Фридриха главным образом сосредоточивалась на одном: на том, что он признавал важнейшим – на армии. По весьма меткому его замечанию «для него (т. е. и для Пруссии) – что ни сосед, то враг». Он не теряет ни минуты во время мира, чтобы создать грозную военную силу: около 1750 года его армия уже достигает численности 136 000 человек. В армии господствовала величайшая дисциплина, и в непрестанных служебных занятиях, в ежегодных маневрах, производимых большими отрядами войск, эта армия проходит суровую школу, причем и сам король менее всего думает о своем спокойствии. По разным признакам он приходил к убеждению, что вскоре эта армия ему понадобится.
Ни одно из европейских государств (за исключением Австрии) – если мы бросим взгляд на общее их положение в период между 1745 или 1748 и 1756 годами – не имело, само по себе, повода к нарушению благополучно восстановленного мирного положения. В Испании, как мы уже упоминали, в 1746 году Филиппу V наследовал Фердинанд VI (до 1759 г.); младшие принцы Испанского дома обеспечены были Неаполем и небольшими верхнеиталийскими герцогствами. В том же году в Дании последовала перемена правления: Фридрих V наследовал Христиану VI, и это маленькое государство при управлении графа Шиммельмана и старшего графа Бернсторффа сделало большие успехи и в области школьного образования, и в области торговли, промышленности, а также и в отношении устранения крепостничества. В 1750 году в Португалии умер Иоанн V: у его преемника, Иосифа Эммануила (до 1777 г.), советником был человек, на некоторое время сумевший придать этому маленькому и отдаленному государству всемирно-историческое значение, в том самом смысле, как оно уже его имело некогда, в XV столетии; советником этим был Иосиф Карвальхо, маркиз де Помбалль. Вступлением к его борьбе против иезуитов, которая позднее должна была его поставить во главе всемирно-исторического движения, послужила та война, которая в 1755 году положила конец существованию иезуитского государства в Парагвае. Иезуитский орден вполне завладел испанской частью Парагвая и там окончательно забрал в свои руки туземное население, которым и правил с отеческой заботливостью и полнейшим деспотизмом, подчиняя всю жизнь своих подданных строжайшей регуляризации, распределяя время на занятия полевыми работами и ремеслами, на религиозные упражнения и умеренные народные увеселения. Эта испанская часть Парагвая, на основании обменного трактата, была уступлена испанским правительством Португалии. Иезуиты воспротивились выполнению этого трактата и тем самым вызвали против себя жестокую истребительную войну, в которой возникшая культура была потоптана безжалостно, а местное население, не разбежавшееся по лесам и пустыням, обращено в рабство.
Но уже не здесь, не на Юге, находился главный центр тяжести европейской жизни и всемирной истории: кажется даже, что и само могущество папства никогда не было менее ощутимо и заметно, чем в это время. Центр тяжести явно передвинулся на Север, Северо-Восток и Северо-Запад, где Англия, Франция, Россия, Австрия и Пруссия заняли одинаково выдающееся положение великих держав.
Из всех этих государств Англия больше, чем любое другое государство, имела основание быть довольной новым положением дел. На материке появилось сильное протестантское государство, которое способно было гораздо надежнее, нежели Австрия, защитить Германскую империю и курфюршество Ганноверское от захватов со стороны Франции. Благодаря союзу с этим государством можно было в значительной степени сдерживать Францию на суше, в случае если бы Англия дошла до столкновения с ней на море. Англия была не против такого союза, хоть там и побаивались завоевательных планов и предприятий Фридриха. Вообще же говоря, эти годы никаким особым событием или законодательным мероприятием в английской истории не отмечены. Колоссальные успехи торговли и промышленной деятельности, при громадном развитии свободы, способствовали накоплению чрезвычайных, почти неисчерпаемых богатств в этой обособленной от других государств стране, что возбуждало всеобщую зависть к Англии, еще не оказывавшей на другие народы никакого непосредственного влияния. При усиленно развитой деятельности парламента, правительство в Англии не играло никакой роли, и двор английский не являлся, как во Франции и в Австрии, руководящим центром власти.
Последняя из этих держав и явилась главной зачинщицей той коалиции, которая составилась в Центральной Европе против Пруссии и ее возникающего могущества; в коалиции приняли участие и Франция, и Россия, подчиняясь политическим видам Австрии; последовала долгая семилетняя война, сопровождавшаяся усиленным кровопролитием и, в сущности, ни в чем не изменившая территориального положения держав на материке против того, каким оно было в 1745 году.
Мария Терезия хотя и покорилась необходимости, однако не отказалась окончательно от Силезии. Мысль о возможности возвращения Силезии и об отмщении тому, кто ее отнял у Австрии, была преобладающим помыслом ее царствования, в течение которого она осуществила и множество весьма полезных реформ.
Очистив управление от бесполезных элементов, она сумела накопить сбережения, да и в администрацию внесла значительное оживление; в особенности в военном быту, по ее распоряжению, внесено было много нового генералом Кевенгюлером (единственным отличившимся в последнюю войну), который энергично трудился над устройством армии; с другой стороны, у духовенства отнято было много праздничных дней, огромным количеством которых уже и тогда объяснялась чрезвычайная отсталость католических стран сравнительно с протестантскими в области просвещения и успехах интеллигенции. Но слишком большого значения все эти попытки реформ иметь не могли, так как правительство всюду в обществе наталкивалось на апатию массы и на высокомерные притязания дворянства, не способного ни к какой деятельности. Немного было в местном обществе и людей, которые держались того мнения, что благоразумнее всего было бы поставить крест на Силезии, и даже умнейший из государственных людей императрицы-королевы, ее посол при французском дворе (1750–1752 гг.), граф Кауниц, дерзнул выразить эту позицию в меморандуме, представленном государыне. И этот же самый Кауниц, перейдя на сторону воззрений Марии Терезии, был затем (с 1753 г.) ее приближенным советником; ему-то, этому новому государственному канцлеру, и удалось весьма трудное и почти невероятное дело – призвать и Францию, и Россию к союзу с Австрией для обуздания короля прусского.
В России в течение двадцати лет, прошедших со дня смерти Петра Великого, многое успело свершиться. После краткого, почти мимолетного царствования супруги Петра, императрицы Екатерины I, на престол вступил внук Петра, Петр II Алексеевич (сын несчастного царевича Алексея Петровича), юноша, скончавшийся, даже не достигнув совершеннолетия (1730 г.). После его смерти правом на российский престол обладали трое: во-первых, дочь Петра Великого, цесаревна Елизавета Петровна; во-вторых, внук Петра Великого, сын его дочери Анны, от брака с герцогом Шлезвиг-Голштинским; в-третьих, племянница Петра Великого, Анна Иоанновна, вдовствующая герцогиня Курляндская. Вследствие интриг и происков партии Голицыных и Долгоруких, преобладавших при Петре II, престол был предложен не первым двум лицам, имевшим несравненно больше прав, а именно Анне Иоанновне, при которой преобладающая партия думала не только сохранить, но еще и усилить свое положение во главе правительства. Расчеты эти, однако, разлетелись прахом, едва только Анна Иоанновна успела утвердиться на престоле: преобладающее значение и почти неограниченная власть перешли к любимцу императрицы, Бирону, который пользовался доверием Анны Иоанновны до самой ее кончины (1740 г.) и был ею возведен в герцоги Курляндские. Незадолго до кончины императрица Анна, желая упрочить престол российский в роду своего отца, объявила наследником престола сына своей племянницы, принца Иоанна Антоновича, которому не было еще и года. Бирон на все время до совершеннолетия наследника престола был назначен регентом государства. Мать принца при помощи партии людей, недовольных Бироном, устранила его от правления и сама объявила себя правительницей на время малолетства сына. Но так как она выказала себя совершенно неспособной к управлению делами государственными, то уже в ноябре 1741 года произошел переворот в пользу дочери Петра Великого, цесаревны Елизаветы Петровны, которая и вступила на престол.
Первой заботой новой императрицы по вступлении на престол было упрочение престола за потомством Петра Великого и устранение всего потомства дяди Иоанна Алексеевича от престолонаследия. С этой целью она вызвала из-за границы в Россию сына сестры своей Анны Петровны (следовательно, родного внука Петра Великого), бывшей в замужестве за герцогом Шлезвиг-Голштинским. Четырнадцатилетний Карл Петр Ульрих по приезде в Россию принял православие (1742 г.) и под именем Петра Федоровича был объявлен наследником престола. Два года спустя, при посредстве прусского короля Фридриха II, будущий император был помолвлен с принцессой Ангальт-Цербстской Софией Августой Фредерикой, которая, по прибытии в Россию, приняла православие и под именем великой княгини Екатерины Алексеевны сочеталась браком с великим князем Петром Федоровичем, наследником российского престола.
Царствование Елизаветы началось с войны. Шведское правительство, рассчитывая на то, что быстрая перемена правления вызовет в России смуты и беспорядки, решилось воспользоваться этим переходным моментом, чтобы вернуть Швеции ту часть Финляндии, которая была завоевана Петром Великим. Но шведы ошиблись в расчетах: переворот совершился мирно, никаких смут не произошло, а когда Швеция начала войну, то оказалось, что борьба с Россией ей уже не под силу. Русские войска, вступив в Финляндию под командованием генерала Ласси, всюду разбивали и гнали шведов, и в 1743 году уже был заключен мир со Швецией (в Або), по которому к России дополнительно была присоединена значительная часть Финляндии, до реки Кюмени.
После этого нового поражения Швеции все европейские державы стали наперебой искать союза с Россией, ввиду той общеевропейской войны, которая, для всех очевидно, готова была разразиться в ближайшем будущем. При дворе Елизаветы между ее приближенными начались интриги и борьба в пользу союза, который следовало предпочесть России. Французский посол, пользовавшийся большим влиянием, старался склонить императрицу к союзу с Францией и Австрией против Пруссии. Канцлер Бестужев, руководивший нынешней политикой России, напротив, старался отговорить императрицу от этого союза, считая невыгодным для России вмешательство в предстоящую войну. Но симпатии императрицы были на стороне предлагаемого ей союза: уже в 1746 году между Россией и Австрией был заключен оборонительный союз против Пруссии, к участию в котором предполагалось привлечь и курфюрста Саксонского, и короля польского; затем, уже с 1755 года, прямые связи Берлина с Петербургом почти прекратились.
Еще более выдающимся был тот успех, которого австрийской политике удалось добиться при Версальском дворе: вопреки всем традициям далекого прошлого, Франция, всегда враждебная Габсбургскому дому, вступила с ним в союз и даже в некоторой степени приняла участие в осуществлении австрийских политических замыслов. Надо, впрочем, заметить, что это государство находилось в ту пору в каком-то странном, загадочном положении. Король Людовик XV погряз в пороках, и государство его все более и более теряло свое достоинство; порочность главы государства развязывала руки и другим представителям власти, разнуздывая их своекорыстие; решение важнейших вопросов зависело от прихоти королевской фаворитки, маркизы Помпадур, женщины самого великолепного достоинства и характера. Ближайшим к ней доверенным лицом был государственный деятель из духовных, аббат Берни, который, против всех своих убеждений, склонился на сторону политики, к которой австрийская дипломатия сумела привлечь и маркизу Помпадур, и короля Людовика XV.
Внешним поводом к странному союзу послужила вновь вспыхнувшая морская война между Англией и Францией. В двух местах земного шара интересы этих обеих держав враждебно сталкивались между собой: в Ост-Индии и в Северной Америке.
Англичане заняли в Ост-Индии известное положение еще с тех пор, когда в 1600 году королева Елизавета даровала частному обществу привилегию торговли в этой стране. Французы появились там для воплощения одного из замыслов Кольбера – создания французско-ост-индской компании, которой в 1664 году Людовик XIV дал привилегию на 50 лет. Эта компания в 1672 году добилась возможности приобрести самостоятельные владения, откупив у одного из индийских царьков область Пондишери. Англичанам уже принадлежали три ранее приобретенные владения: Мадрас, Бомбей и Калькутта.
И вот обе державы, пользуясь распадением царства Великого Могола, стали распространять свои владения и сферу своего влияния в направлении Дельги. Это царство было в ту пору в совершенно хаотическом состоянии и в полной зависимости от прихоти или своеволия сатрапов Могола, которые либо совсем не признавали власти своего повелителя, либо повиновались ей только с чисто формальной стороны. И первый европеец, которому с полной отчетливостью и ясностью пришла в голову мысль основать на развалинах царства моголов европейскую державу, был француз Франсуа Дюплеи, сын одного из главных откупщиков, отправленный в Ост-Индию во время преобладания финансовой системы Лоу. Сам он не был воином, но он умел заставить других за себя сражаться, и с этой стороны изучил весьма основательно индийскую политику. В 1750 году он добился своей цели: низам Деканский, по имени вассал Великого Могола в Дельги, назначил его набобом всех провинций на юг от р. Кристна, которые разумелись под общим названием Карнатики. Однако он не встретил поддержки со стороны вялого французского правительства. Англия примирилась с Францией, заключив мирный договор в Ахене, и только обе компании еще продолжали вести свою прежнюю распрю на свой страх и риск; тут-то на стороне англичан и появился положительно военный гений в лице некоего Роберта Клива, 25-летнего юноши, который еще незадолго до того времени выслан был в Мадрас своими родителями из Англии, как человек, не пригодный ни на что полезное. Он сразу так решительно повернул дело в пользу англичан, что французы должны были уступить им первенствующую роль; да к тому же и французское правительство сыграло на руку англичанам, отозвав самого Дюплеи из Ост-Индии, и в том же 1754 году между Англией и Францией состоялось соглашение, по которому обеим компаниям воспрещалось вмешательство во внутреннюю политику Индийской империи, а агентам компании – принятие должностей и почестей со стороны этих князей.
Чрезвычайно важны были также и взаимные отношения обеих держав в Северной Америке. Французы владели к северу от Великих озер, из которых вытекает река Св. Лаврентия, обширными областями, которые обозначались одним общим именем – Канада, а на юге – Луизианой, лежащей по обоим берегам Миссисипи в ее низовьях. Англичанам же принадлежала часть страны, простиравшаяся между этими двумя владениями, от побережья Атлантического океана на востоке до Аллеганских гор на западе. Английские колонии, о которых нам вскоре еще придется говорить, развивались несравненно быстрее, нежели колонии на французских территориях: их население уже и в ту пору, как предполагают, равнялось 1 200 000 душ, между тем как в Канаде оно не превосходило 80 000. Противоположность интересов была здесь ясна до чрезвычайности: для англичан была в высшей степени важна возможность распространения их владений в западном направлении; для французов – установление непосредственной связи между южными и северными владениями. Естественным путем для установления этой связи (как это ясно видно с первого взгляда на карту) должна была служить долина р. Огайо, которой французский губернатор Ля-Галиссоньер и завладел и уже начал приводить в оборонительное положение постройкой целого ряда фортов. Эта попытка, в связи с разными другими, весьма запутанными обоюдными интересами, к которым еще примешивались интересы испанские, привела к тому, что в 1755 году там опять разгорелась война. Англичане начали ее с колоссального пиратства и не обращали ни малейшего внимания на вполне справедливые жалобы французов; тогда и французы отомстили им смелым и ловко направленным ударом: в мае 1756 года герцог Ришелье захватил о. Минорку, после того как адмирал Ля-Галиссоньер вынудил к отступлению английскую эскадру, пришедшую из Гибралтара. И только тут уже обе державы формально объявили друг другу войну.
При этих условиях для англичан показалось важным обеспечить защиту Ганновера от вторжения со стороны Франции. На основании этого между Пруссией и Англией в январе 1756 года в Вестминстере подписан был трактат, которым гарантирован нейтралитет Германии: как вступлению иноземных войск в германские владения, так и переходу через них обе державы должны были воспрепятствовать соединенными силами. Заключение этого трактата не понравилось французам: 5 июля 1756 года истекал срок прусско-французского союзного договора, и тогда Франция была вольна выбирать себе союзников по желанию. Но уже 1 мая Франция, недовольная Вестминстерским трактатом, заключила союзный договор с Австрией. По одному пункту этого Версальского трактата Австрия обязывалась соблюдать строгий нейтралитет во время морской войны, и Австрийские Нидерланды обеспечивались от всяких покушений со стороны Франции; по другому, обе державы обоюдно обязывались в случае нападения на одну из них извне выставлять в поле по 24 000 вспомогательного войска. С Россией Австрия уже давно успела согласиться насчет обоюдного образа действий. Решено было действовать одновременно и совместно, как только будут окончены переговоры с Францией о том, что граф Кауниц называл «великой идеей»…
Глава третьяСемилетняя война
Фридрих II был не из тех, кого можно застать врасплох. Он знал людей, да и большинство тех, с кем он имел дело в области европейских дипломатических отношений, и немудрено было узнать. Уже с 1753 года он нашел возможность посредством подкупа некоторых низших дипломатических чиновников при саксонском дворе и при австрийском посольстве добыть копии с важных актов, а также переписку саксонского премьер-министра Брюля, в которой прямо шла речь о предполагаемом разделе Пруссии. В октябре 1755 года из донесения саксонского резидента при петербургском дворе Фридрих узнал о том, что «решено произвести нападение на короля прусского, не входя в дальнейшие околичности»… Тогда он решился действовать и быстротой своего натиска предупредить действия своих врагов.
В июле 1756 года Фридрих II поручил своему посланнику в Вене самым учтивым образом выяснить у австрийского правительства, не с целью ли нападения на его владения производятся передвижения войск в Богемии и Моравии? Ответ императрицы, конечно, был уклончивый; но в августе тот же прусский посланник представил венскому двору прусский меморандум, в котором излагалась вся суть австрийско-русского соглашения, на что австрийцы ответили опровержением и отрицанием чего бы то ни было подобного.
Вскоре последовал приказ войскам: вступить (29 августа) тремя колоннами в Саксонию. Оказалось, что премьер-министр, пользовавшийся таким сильным влиянием на слабохарактерного короля-курфюрста, ничего подобного не предвидел. Положение сложилось вполне определенное: либо союз с Пруссией, либо утрата Саксонии на неопределенное время. Польский король и его министр не хотели и слышать о союзе; но следовало бы, по крайней мере, подумать о спасении армии – как можно быстрее вывести ее за австрийскую границу. Но вместо этого войско (около 18 000 чел.) стянули в лагерь под Пирной. Король и его министр также отправились к войску, а затем, когда пребывание там показалось им небезопасным, удалились в Кёнигштейн. Туда же следовало бы свезти и еще кое-что из драгоценностей, но наиболее драгоценное для Фридриха, тайный архив курфюрста, остался в Дрездене. 10 сентября Фридрих сам явился в Дрезден и приказал архив вскрыть. Напрасно старалась отстоять его польская королева, которая лично пыталась не допустить этого – Фридрих овладел всеми направленными против него дипломатическими нотами в оригиналах. Саксония на время войны была объявлена прусской провинцией, а на всякие запасные магазины, кассы, горные промыслы, фарфоровую фабрику и т. д. наложен был запрет… Положение Фридриха стало даже гораздо более выгодным, нежели при союзе с курфюрстом, на которого трудно было положиться. Вскоре после того лагерь у Пирны был со всех сторон окружен прусскими войсками, и окруженные стали терпеть нужду даже в самом необходимом.
Со стороны Австрии была произведена попытка выручить саксонцев из беды. 1 октября при Ловозице австрийцы под командой Броуна произвели нападение на пруссаков, но после семичасовой битвы были отброшены. Еще одна попытка совместного действия австрийцев с саксонцами, по договоренности между Броуном и саксонским генералом Рутовским, также не увенчалась успехом. Саксонцы перешли 13 сентября Эльбу и дошли до Лилиенфельдской равнины: но соединение с австрийцами оказалось невозможным; саксонцы увидели себя всюду лицом к лицу с вдвое сильнейшими прусскими силами, попали под огонь батарей, появившихся на левом берегу Эльбы, и были вынуждены капитулировать. Австрийцы поджидали саксонцев до 14 сентября и отступили, а затем из Кёнигштейна явилось полномочие – положить оружие, и 15 сентября от 15 до 18 тысяч саксонцев капитулировали. Король Август и вся его свита удалились в Польшу. Надо, однако, заметить, что все же саксонцы оказали большую услугу австрийцам тем, что на пять недель задержали Фридриха и тем дали им возможность закончить свои военные приготовления. Сдавшиеся на капитуляцию саксонцы должны были войти в состав прусского войска, но, несмотря на вынужденную присягу под знаменем, оказались плохими солдатами: при первой возможности они нарушали присягу и дезертировали. Большая же часть саксонских офицеров предпочла положение военнопленных переходу на прусскую военную службу.
Со всех сторон после этих событий поднялась целая буря обвинений против Фридриха как нарушителя мира; но Фридрих отвечал на эти обвинения опубликованием манифеста, к которому в приложении напечатаны были разоблачения, почерпнутые им из дрезденского тайного архива.
Коалиция противников сплотилась еще теснее, и в нее вошли новые члены. Так, в марте 1757 года к военному союзу присоединилась Швеция, в которой русская и французская партии, «Шапки» и «Шляпы», находились в согласии, как и обе державы, уплачивавшие влиятельным господам то, что следовало. Германия, обратившаяся еще в сентябре предыдущего года к Фридриху с «Увещанием» (Dehortatorium), также объявила ему войну за нарушение мирного договора с Саксонией. Положение дел между Францией и Россией несколько изменилось, однако тот вспомогательный корпус в 24 000 человек, который обязывалась выставить Франция, мог только умножить собой число побитых Пруссией, как это было можно предвидеть, а никак не обеспечивал победы. Вследствие этого союзными державами был заключен новый договор, в котором были подробно указаны все уступки, к которым мог быть принужден Фридрих, с предварительным определением того, кому должны были достаться отнятые у него области. Далее, численность армий, выставляемых в поле, определялась для Франции – 105 000 человек, для Австрии – 80 000 человек, по меньшей мере; Франция выплачивала Австрии ежегодно 12 миллионов гульденов субсидии, такую же сумму, совместно, Польше и Швеции; наконец, устанавливались обязанности Австрии относительно Франции в случае полной победы над Пруссией. Нельзя не удивляться той нерасчетливости, противоречившей всем французским традициям, с которой действовала Франция в этом деле: за пару городов и гаваней в Австрийских Нидерландах, отходивших к испанскому инфанту, причем тот уступал Австрии свои итальянские владения, Франция принимала условия, выгодные только для Австрии. Такая щедрость в пользу Австрии может быть объяснена лишь прихотливостью и легкомыслием, с которыми велись вообще французские дела в это время. В русско-австрийском договоре (2 февраля 1757 г.) тоже не говорилось о будущем вознаграждении России; этот пункт предоставлялось обсудить лишь по достижении главной цели. Австрии была обещана ежегодная субсидия в один миллион рублей и 80 000 человек войска. Общее количество населения всех соединившихся против Фридриха государств исчисляется в 150 миллионов; мобилизованных против него (в 1757 г.) войск – в 430 000 человек. Но понятно, что это одни арифметические выкладки. На омраченном горизонте была лишь одна светлая точка: против одного человека поднималась многоголовая коалиция. Весьма необходимой и полезной помощью Фридриху служили английские деньги: парламент утвердил бюджет на содержание 45-тысячной сухопутной армии, а Вестминстерский договор о нейтралитете был обращен в союзный договор с ежегодной уплатой Фридриху по одному миллиону фунтов стерлингов. Состав всей армии, находившейся в его непосредственном распоряжении, равнялся 150 000 человек полевых войск и 50 000 гарнизонных, что было громадным количеством для государства с населением, немного превышавшим 5 миллионов и вся доходность которого не доходила ежегодно и до 36 миллионов марок.
В 1757 году Фридрих мог ожидать вторжения с четырех сторон. Вторжение шведов казалось маловероятным, да и не представляло серьезной опасности. Гораздо более опасался Фридрих готовившегося русского вторжения в лице 100-тысячной армии. Фридрих выслал против этой армии своего старого генерала Левальда с 30-тысячным войском. Против французов, рано выступивших в поход, были выставлены английские, ганноверские, гессенские и готские полки с пятью тысячами пруссаков. Этой смешанной армией командовал английский принц, герцог Кумберлендский. Для действий против шведов оставались 4000. Австрийское вторжение, очевидно, следовало предупредить, и Фридрих, лично командуя главными силами, направился против своего опаснейшего врага. Он вступил в Богемию 18 апреля, имея 117 000 человек, которые двигались тремя колоннами: первую вел сам курфюрст саксонский, вторую Шверин, наступая из Силезии, третью – принц Брауншвейг-Беверн, следуя из Лаузица. Австрийцам пришлось отступить к Праге, предоставив продовольственные склады в Северной Богемии пруссакам, которые и забрали их один за другим. На горе Жижке, к востоку от Праги, стояла австрийская армия в числе 60 000 человек под командой Броуна и герцога Лотарингского, которому даже и теперь был поручен такой ответственный пост в силу династического непотизма… Позиция австрийцев была выгодна, и они ждали вскорости еще 30 000 человек подкрепления под начальством Дауна. Фридрих не стал откладывать дела до его прибытия, успев стянуть к себе до 6 мая 64 000 человек. Сделанная им рекогносцировка указала на возможность атаковать правое крыло неприятеля у Штербоголя, на юге возвышенности.
В наступившей кровавой битве пал 73-летний фельдмаршал Шверин, с юношеским пылом бросившийся вперед со знаменем в руке во главе своего полка; но победа осталась за Фридрихом, хотя стоила ему громадных жертв. Австрийцы потеряли в этот день 24 000 человек, по другим источникам, 13 000 человек, но и убыль пруссаков равнялась 18 000 человек или, по самому умеренному счету – 12 000 человек. Притом город все же не был взят и побежденные были только отброшены в него. Необходимо было приступить к осаде; однако, несмотря на всю поспешность, с которой велись осадные работы, они требовали известного времени, а между тем Даун усилил свою армию бежавшими с Жижки до 60-тысячного состава, и небольшой отряд Беверна, оставленный для наблюдения за ним, не мог препятствовать его дальнейшим движениям, поэтому Фридрих решил сам атаковать Дауна и этим обеспечить себе дальнейшую осаду богемской столицы.
Даун стоял близ Кутной горы, потом занял крепкую позицию слева от Эльбы, между двумя большими селами на большой дороге из Праги в Вену, Планианом (к западу от дороги) и Колином (к востоку). Фридрих атаковал его в этом месте 18 июня после полудня. План был хорошо рассчитан, но бой затянулся до вечера без перевеса в ту или другую сторону. Даун решился наконец прекратить дело и написал карандашом записку, которую послал своим генералам: «Отступление к Суходолу». Но один саксонский подполковник, лучше понимая положение вещей, позволил себе задержать эту записку; и несколько случайностей, две-три отдельные ошибки слишком поусердствовавших прусских командиров, последняя атака австрийцев на утомленное левое крыло пруссаков решили дело против Фридриха, который поздним вечером решился на отступление. Даун его не преследовал, но потери пруссаков были велики: Фридрих лишился 8000 человек своего отборнейшего войска, 45 орудий, 22 знамен и, что было ему больнее всего, видел разрушение своего грандиозного плана: покончить разом войну «ударом в самое сердце» австрийской монархии. Пришлось также снять осаду Праги; это было совершено чрезвычайно быстро, дельно и спокойно, как делалось и все в армии Фридриха. Велика была радость Австрии при этой первой действительной победе над пруссаками и их королем. Восхищенная императрица учредила даже по этому случаю новый орден «Марии Терезии», первый знак которого был возложен ею на счастливого вождя, Дауна. Германия тоже ожила. После сражения у Праги прусский полковник Майр с небольшим отрядом из 1300 человек пехоты и 200 гусар с 5 орудиями нагнал страху на всю Южную Германию, остановил даже вооружавшееся по распоряжению рейхстага в Регенсбурге «подвижное германское ополчение»: теперь и он отступал; всюду настроение изменялось. Фридрих ушел обратно к Лейтмерицу (на правом берегу Эльбы), в Северной Богемии. Обстоятельства должны были решить, откуда грозила ему наибольшая опасность и против которого из врагов требовалось ему обратить, прежде всего, свои силы.
Известия с других театров войны были тоже весьма неблагоприятны. Большая французская армия, угрожавшая с запада, в количестве 110 500 человек перешла Рейн и двинулась на Везель, который даже не защищался. Но это войско шло медленно из-за недостатка продовольственных складов, передвижных средств, денег и единства в распоряжениях. Главным делом, или побочным, но возведенным в главное версальскими льстецами, было доставление высокого поста принцу Субиз, который пользовался покровительством маркизы Помпадур. Пока главная французская армия под начальством маршала д’Эстрэ, подвигалась к Вестфалии, Субизу был отделен особый корпус в 25–30 тысяч человек для вторжения в Саксонию. Д’Эстрэ встретился с герцогом Кумберлендским 26 июля 1757 года при Гастенбеке, на правом берегу Везера. Сражение было очень своеобразно: французский маршал, уже отдав приказ к отступлению, узнал, что и неприятель отступает и что, следовательно, победа за французами. В августе его сменил герцог Ришелье, царедворец и столь же неспособный начальствовать армиями, как и герцог Кумберлендский, но действия этих удивительных стратегов все же привели к заключению договора, устроенного при посредстве Дании и известного под названием Конвенции Цевенского монастыря (8 сентября). Война прекратилась; войска союзников (гессенцы, брауншвейгцы и проч.) были распущены по домам; остальные заняли Стаде или, за ненадобностью здесь, перешли на правый берег Эльбы. Но эта конвенция страдала крайней неопределенностью; в ней не обозначались сроки для выполнения известных условий и передвижений войск. Продовольствие французских войск было обеспечено, и герцог Ришелье, которому, по-видимому, была по сердцу сентиментально-человеколюбивая роль, за что он и получил похвальный рескрипт от Фридриха, остался в пределах Гальберштедтской области, не предпринимая ничего далее.
Русская армия в количестве 80 000 человек двинулась в поход в мае и направлялась к Восточной Пруссии через Польшу и Литву. Мемель, который защищали 800 человек гарнизона, был вынужден капитулировать (5 июля). В августе прибыл к армии главнокомандующий Апраксин, способный и распорядительный военачальник, который, однако, не мог удержать свою легкую конницу – казаков, калмыков и татар – от весьма хищного и своевольного хозяйничанья на неприятельской территории. Престарелый генерал-фельдмаршал Левальд с 24 000 войска попытался атаковать позицию 80-тысячной русской армии при Грос-Егерндорфе, но потерпел жестокое поражение и вынужден был отступить. Все ожидали, что Апраксин будет его преследовать и двинется быстро вперед; но, к крайнему изумлению Фридриха, Апраксин тотчас после одержанной им победы, вдруг отступил в Польшу. Оказалось, что Апраксин действовал в данном случае по тайному указанию канцлера Бестужева, напуганного внезапной болезнью императрицы Елизаветы, и опасался перемены в русской политике, которая должна была неминуемо произойти в случае кончины Елизаветы, так как наследник престола (Петр III) был сильно расположен к Фридриху. Государыня, разгневанная таким самовольным способом действий канцлера Бестужева, приказала немедленно предать суду и его, и Апраксина; затем она продолжала войну с Фридрихом еще в течение целых пяти лет, и эта кампания замечательна тем, что здесь начали свое военное поприще два великих русских полководца – Румянцев и Суворов.
Вследствие удачного боя при Колине было собрано и имперское войско в составе 33 000 человек, и сомнительная честь командования им была поручена австрийскому генерал-фельдмаршалу, принцу Иосифу Фридриху фон Гильдбургаузену. Задача его была скромной: он должен был соединиться у Эрфурта с 24 000 принца Субиза, которому было настойчиво внушено из Версаля – избегать сражения. Лучшей иллюстрацией этого карикатурного войска служит следующее: для одной роты в отряде Швабского округа один город поставил капитана, другой – старшего поручика, одна коронная аббатисса – второго поручика, один коронный аббат – прапорщика. Обмундировка, обувь, продовольствие соответствовали такому распорядку. Дезертирство было в большом ходу; у протестантских солдат оно было, так сказать, возведено в принцип и усиливалось по мере приближения битвы с пруссаками. Армии успели соединиться, действительно (25 августа), но при первом известии о приближении Фридриха они тотчас же отступили к Эйзенаху.
Австрийцы торжественно отпраздновали победу при Колине, но воспользовались ей не в полной мере. Фридрих стоял в Лейтмерице, в Верхней Богемии; разбитые при Колине войска его отступили к Лаузицу. Принц Август Вильгельм, брат короля, совершил это отступление так неловко, что Фридрих, крайне строгий в подобном отношении, сделал ему строгий выговор, вследствие которого принц вышел в отставку. Ошибки его были очень выгодны для австрийцев, но те не умели и ими воспользоваться. В наступившее лето не было уже ни одного большого сражения; единственным военным делом австрийцев была бомбардировка открытого города Циттау, после чего, укрепясь в хорошо выбранной позиции, они ждали приближения французов, русских и германской армии. Из всей военной истории этого времени видно, насколько быстрота движений, порядок, уверенность, с которыми делаются все распоряжения, словом, высшее понимание дела, пронизывающее всех, от старшего начальства до последнего ефрейтора, уравновешивает численное превосходство неприятеля. Во все это время с австрийской стороны можно отметить лишь одно смелое предприятие: движение генерала Гаддика на Берлин с какими-нибудь 4000 человек. Он подошел к Шлезвигским воротам столицы 16 октября в 11 часов утра; но, узнав о приближении принца Морица, удовольствовался сбором 180 000 рейхсталеров и вернулся с этой жиденькой добычей и двумя дюжинами перчаток для своей государыни.
В этот самый день, 12 октября, государственный стряпчий, д-р Априль, предъявил в Регенсбурге тамошнему прусскому представителю в рейхстаге, Плото, правительственный приговор с требованием явиться для его выслушивания – «citationem fiscalem», как называла это канцелярщина на своем языке – и за такое приглашение был сведен с лестницы слугами Плото, к великой потехе всей протестантской и свободомыслящей Германии. Но ее ожидала еще большая радость. К французско-имперской армии прибыло подкрепление в 15 000 человек, присланное герцогом Ришелье, и прусскому королю представился, наконец, случай к желанной им битве. В войске Субиза-Гильдбургаузена было теперь более 50 000 человек. Все, что можно было видеть на позиции Фридриха при деревне Росбах, не превышало 10 000 чел. В действительности же у него было здесь 22 000 чел., но и половины их не потребовалось для одержания победы. Без карты и специального описания трудно понять то, что произошло: соединенная армия допустила такие ошибки, основываясь на своих предварительных неверных расчетах, что сражение было выиграно прежде, чем началось. Фридрих отдал приказания в 2 часа; в 3.30 Зейдлиц атаковал правый фланг неприятеля своей кавалерией, разогнал его в какие-нибудь полчаса, между тем как артиллерия Фридриха открыла огонь с высоты Янусова холма. Правое крыло пруссаков не вступало в бой, согласно часто применяемому Фридрихом принципу «косвенного строя». В то время как артиллерия и беглый пехотный огонь заставили поколебаться неприятельский центр, Зейдлиц собрал снова свою конницу южнее, у деревни Тагевербен, и напал в тыл злополучной армии. И в течение 3–4 часов, под вечер ноябрьского дня, 7 батальонов при 38 эскадронах выиграли сражение, потеряв лишь 165 человек убитыми и 376 человек ранеными, между тем как неприятельские потери равнялись 3000 убитых и раненых и 5000 взятых в плен, между ними были 8 генералов и 300 офицеров. Знамен, пушек и вьюков было брошено больше, чем можно было подобрать. Союзной армии, в собственном значении слова, более уже не существовало; она надолго лишилась всякой способности к действию. Бедные имперцы – «бондари» (Fassbinder), как называл их в насмешку народ, – претерпели более других, и не на шутку, но происшедшее вызывало в более глубоких умах радостную, патриотическую, национально-немецкую гордость: французское высокомерие было принижено, старое превосходство германской отваги над галльской, под предводительством «настоящего» короля, было доказано. Вольтер, получив известие о деле при Росбахе, написал с досадой: «Теперь он (прусский король) добился всего, к чему стремился: понравился французам, осмеял их и поколотил их же».
Эта замечательная победа обеспечивала Фридриху безопасность со стороны Саксонии и Запада, давая ему возможность разрешить на Востоке вопрос о Силезии. Австрийцы развернули здесь все свои силы. Сражение при Герлице стоило жизни одному из лучших прусских генералов, Винтерфельду; 12 ноября, после 17-дневной осады, пал Швейдниц; герцог Беверн остановился с 28 000 человек в укрепленном лагере при Бреславле, но был разбит после долгого и упорного сопротивления 80-тысячной армией принца Карла и Дауна, а через несколько дней после этого поражения попал сам в плен к австрийцам. Бреславль был взят ими 24-го числа, и прежние служащие вновь заняли свои места в управлении. Но у Фридриха были тоже руки развязаны в эту минуту; он двинулся ускоренным маршем из Лейпцига и соединился 2 декабря с остатками армии Беверна, которые привел ему генерал Циттен, в числе 20 000 человек. Победа при Росбахе, благоприятный оборот, о чем будет речь ниже, сама необходимость поставить все на карту, усиливающая энергию мужественной души, – все это вселяло ту уверенность, которая передавалась от государя к солдату, и побудило Фридриха атаковать втрое сильнейшего неприятеля в его окопах под Бреславлем. К его большой радости, австрийцы покинули сами эту крепкую позицию, желая теперь со своей стороны открытого боя. Успехи, достигнутые ими здесь без особенного труда, внушали большую самонадеянность начальникам, и один только Даун был против движения вперед. Фридрих со своим почетным караулом, как противники называли в насмешку его малочисленное войско, прибыл в Неймаркт (4 декабря), нагрянул там на австрийскую полевую пекарню и захватил 80 000 свежих хлебных рационов для своего войска. На следующее утро, с рассветом, армия его двинулась в восточном направлении. При Борне были разбиты ею два саксонских конных полка, служившие авангардом неприятеля, который теперь, так как день уже вполне наступил, можно было видеть с высоты ближнего холма, на всем протяжении от Нипперна на севере до Загшюца на юге и с центром за деревней Лёйтен. Фридрих искусно воспользовался пересеченной местностью для сокрытия своих движений: она была знакома ему еще по маневрам. Австрийские генералы считали его отступающим к югу; между тем, достигнув деревни Лобетинца, лежавшей против левого крыла австрийцев под начальством Надасды, Фридрих счел минуту удобной для действия. Прибегнув опять к своему знаменитому «косвенному» построению, которое могло применяться удачно лишь с его полками, приученными к крайнему порядку и точности, он ударил стремительно в левый фланг неприятеля. Был час пополудни, а к двум часам Надасда отступал уже к Лёйтену, но Фридрих не дал времени австрийцам переменить позицию согласно новому положению дел; полки их скучились в Лёйтене беспорядочно и в такой тесноте, что не могли развернуться для атаки и препятствовали взаимно своему же движению. Им оставалось только обороняться в деревне, и они защищались упорно, особенно за крепкой оградой местного кладбища. С час продолжалась здесь отчаянная борьба, но неожиданный кавалерийский натиск с левого прусского крыла решил судьбу сражения. Австрийцы отступали беспорядочными массами к Лиссе; они попытались еще раз построиться, но безуспешно. Преследуемые прусской конницей, они отступали по четырем мостам через Вейстрицу. Это Лёйтенское сражение может быть названо блистательным: победа была одержана пруссаками над втрое сильнейшим неприятелем: 30 000 шли против 80–90 000 человек; результаты были громадны: 10 000 убитых и раненых, масса пленных, увеличивавшаяся с каждым часом и дошедшая, наконец, до 21 000 человек; в том числе были 15 генералов и более 700 офицеров. Было взято также 117 орудий и 59 знамен. И все это досталось Фридриху после трехчасовой битвы в зимний день и с собственной потерей лишь в 1191 убитого и 5118 раненых. Король отважился на преследование неприятеля до Лиссы в тот же вечер и захватил в местном замке несколько австрийских офицеров, которые могли бы взять в плен его самого. «Bon soir, messieurs? – сказал он, входя. – Нельзя ли и мне к вам?» Победоносная армия, следуя в ночной темноте за своим королем к Лиссе, пела хорал «Возблагодарим все Господа», кем-то затянутый в строю: факт знаменательный в армии Фридриха, не верившего ни во что. Непосредственным следствием победы было возвращение, или завоевание, всей Силезии. Капитуляция Лигницского гарнизона не замедлила; после 12-дневной осады сдался и Бреславль с 17 000 войска. Из всей своей большой 90-тысячной армии герцог Лотарингский привел обратно в Богемию не более 37 000 человек. Держался пока еще один Швейдниц.
Весть о последней победе облетела весь мир, возбудив особенный восторг в Англии, где победам Фридриха радовались, как торжеству протестантского принца над католической коалицией. Но и ранее здесь сложились обстоятельства, весьма благоприятные для Пруссии. С конца июня, и на продолжительное время, управление делами перешло в руки Вильяма Питта, высокоодаренного государственного деятеля, не уступавшего в гениальности Фридриху.
Питт родился 15 ноября 1708 года в семье состоятельной, но не принадлежавшей к высшей и богатой аристократии. На 26-м году жизни он поступил в парламент обыкновенным путем, в качестве представителя незначительного избирательного местечка, но вскоре выделился из толпы депутатов редким даром слова. Он боролся с Вельфской политикой, орудием которой служил лорд Кэртрэт, и король, ненавидевший Питта, как немецкий принц-деспот и человек ограниченный, был все же вынужден допустить его в министерство (в 1746 г. военным цальмейстером), потому что такие посредственности, как братья Пельгам и их сторонники, не могли выносить подобного человека в оппозиции. В 1755 году Питт был отставлен, но в 1756 году снова был назначен государственным секретарем. В народе его признавали за замечательнейшего между государственными деятелями в Англии, может быть даже единственно замечательного, но, вследствие новой интриги, он был вынужден опять удалиться после девятимесячной службы, именно в то время, когда враг его, герцог Кумберлендский, отправлялся в свой злополучный германский поход. Но 29 июня 1757 года, при переменах в статс-секретариате, король был принужден поручить Питту министерство иностранных дел. Он повел свое дело по совершенно иному пути, нежели прежние министры, и даже противоположно системе соперничавших с Англией держав, Франции или Испании, и именно с незнакомой им широтой взгляда. Он понимал, что истинные интересы его отечества совпадали с поддержанием протестантского господства на севере Германии, что можно было «завоевать Америку в Германии», и он восторгался, при этом, совершенно искренне великим прусским королем. Как во всех действительно великих людях, в Питте была народная жилка, и потому он так же высоко ценил Фридриха и преклонялся перед ним, как и масса английского народа, олицетворявшая в особе короля то, что вызывало ее сочувствие к делу Германии и протестантства. Причина неуспеха англо-ганноверской армии была до того очевидна, что сам английский король принял герцога Кумберлендского, прибывшего к нему в Кенсингтон, с такими словами: «Это мой сын, повергнувший меня в беду и себя обесчестивший!» Конвенция Цевенского монастыря была уничтожена; по соглашению с Фридрихом, по его выбору, военачальником был назначен герцог Фердинанд Брауншвейгский; таким образом, и на западном театре войны дела приняли иной оборот. 24 ноября герцог Фердинанд прибыл в Штаде; 13 декабря герцог Ришелье был вытеснен за Аллер и предоставил своему столь же неспособному преемнику, графу Клермону, обязанность перевести через Эмс, Везер и, наконец, Рейн утомленное и вполне деморализованное французское войско.
Герцог Брауншвейгский приступил к этому походу еще в феврале 1758 года, и военные действия начались одновременно и в других местах. В этот раз опередили всех русские: 16 января их генерал Фермер перешел снова границу и вступил 22-го числа в Кенигсберг. Он заставил жителей присягнуть русской императрице, что имело свою выгоду, потому что, считаясь русским владением, страна была пощажена на некоторое время от того опустошения, которому подвергалась в предшествовавшем году. Фридрих провел три последних зимних месяца в Бреславле. Он мог надеяться, что в этом году, по крайней мере, его не потревожат французы и вообще кто-либо с Запада; договор, заключенный им с Англией и подписанный в апреле, обеспечивал ему от нее ежегодную субсидию в 670 000 фунтов стерлингов, что равнялось 4 миллионам рейхсталеров. Фридрих выступил в поле в середине марта; первые его действия были направлены против Швейдница, австрийский комендант которого капитулировал 15 апреля, хотя имел еще 4900 человек гарнизона и значительные боевые запасы. Главнокомандующим с австрийской стороны был уже не принц Карл, а фельдмаршал Даун. По австрийскому обычаю выжидать всегда, как поведет противник, он выжидал нападения пруссаков в Богемии, заняв на границе укрепленную позицию. Выбором таких позиций и умением пользоваться ими он особенно славился. Но Фридрих принял неожиданное решение: он двинулся к югу, вторгся в Моравию и осадил Ольмюц, который надеялся вскоре взять, после чего вместе с братом своим, принцем Генрихом, стоявшим в Саксонии, хотел произвести нападение на Прагу. Даун, военное искусство которого состояло, по-видимому, преимущественно в избежании новых поражений, не препятствовал непосредственно осаде Ольмюца; она и не удалась, потому что австрийцы успели перехватить большой обоз с провиантом и боевыми запасами, необходимый пруссакам для последнего штурма, и Фридрих, после пятинедельной осады города, снял ее, направляясь в Северную Богемию, где Даун снова укрепился при его приближении.
В то время как Фридрих II осадил Ольмюц, принц Генрих успешно препятствовал формированиям имперского ополчения, командование которым принял герцог Цвейбрюкенский. На западном театре войны принц Фердинанд со своими 33 тысячами брауншвейгцев одержал победу при Крефельде (23 июня) над 47-тысячным войском графа Клермона. В это время в Версале был уже новый военный министр, маршал Бельиль, который повел дела, однако, не лучше прежнего и не мог придать популярности этой бестолковой войне; следовательно, Фридриху нечего было тревожиться в течение некоторого времени; но северный театр войны требовал от него энергичного действия.
Шведы почти не входили здесь в расчет. Правящие лица в Стокгольме получали свои субсидии, а 20 000 шведского войска, в сущности весьма значительного, двигались медленно, при частых совещаниях военного совета, по реке Пене, пограничной между шведской и прусской Померанией, и несколько далее за нею, потом снова возвращались назад. Эти передвижения имели значение лишь в том смысле, что вызвали у пруссаков род народного ополчения, милиционных полков, которые присоединялись к небольшим отдельным отрядам регулярных войск. Но русские, под начальством Фермера, проникли в Неймарк, дойдя до Кюстрина на правом берегу Одера, при впадении в него Варты (15 августа). Они сожгли город, но не могли взять замка и цитадели. Иррегулярные войска, входившие в состав этого отряда, хозяйничали при этом по-своему. Фридрих воспользовался тем двойным преимуществом, которое доставляли ему его собственная энергия и мужество его войск и положение его армии в центре большого круга, которым его охватывали (или хотели охватить, как и следовало бы) его враги. Он выступил (2 августа) из Богемии, хотя не было сделано ни одной серьезной попытки к вытеснению его оттуда, перебрался в Силезию, сделал там втайне все нужные распоряжения на возможные случаи, даже на случай своей смерти, изложив все в письмах к брату Генриху и к министру Финку. Около 40 000 человек под командой маркграфа Карла и генерала Фуке остались в Силезии, а сам Фридрих, с 15 000 человек, прибыл 20-го числа во Франкфурт-на-Одере, соединился 22-го числа с 14 или 15 000 человек Дона, и затем, 25-го числа, вступил в решительную битву с 50 000 русских при Цорндорфе.
Этот бой был кровавым; Фридрих разбил одно крыло русской армии, отнял у него средства к отступлению, потому что мосты в тылу их, на Мютцеле, были им уничтожены. Но когда после полудня Фридрих атаковал центр и другое крыло русских, то потерпел неудачу; русские устояли, и к 4 часам у обеих сторон почти совершенно истощились боевые припасы, но беспорядочная рукопашная схватка длилась до ночи; даже стремительные атаки кавалерии Зейдлица не приводили ни к чему. Пруссаки потеряли 11 300 человек. Фридрих, не предполагавший встретить такую стойкость русского войска, поплатился за эту неосмотрительность большим уроном: Фермор держался еще дня два в своем лагере при Клейн-Камине, где и не был атакован; потом он отступил к русским пределам, причем Дон, не преследуя его, следил только издали за его отступлением.
В то время как русские медленно отступали на восток, Фридрих двинулся в Саксонию (2 сентября), Даун вступил в нее с одной стороны, германское ополчение – с другой. Целью этого движения было снова овладеть Дрезденом, но принц Генрих хорошо подготовился к обороне. При известии о битве под Цорндорфом, кончившейся, по некоторым слухам, победой русских, Даун остановился и потом отступил к востоку от Бауцена, где снова занял укрепленную позицию. Фридрих захотел превзойти крайнюю смелость этого генерала и расположился у Гохкирха, слишком близко от неприятеля, так что один из лучших его генералов, маршал Кейт, англичанин якобитского лагеря, сказал при этом: «Если австрийцы и теперь не нападут на них, то их стоит перевешать». Действительно, произошло нечто невероятное: Даун подготовил искусно все для атаки; сигналом должен был послужить ночной бой часов (4 часа) на Гохкирской колокольне (14 октября). Едва раздался этот звук, войска тронулись; они не нашли лагерь совершенно погруженным в сон, как надеялись, но все же пруссаки не могли одержать верх, и после четырехчасовой отчаянной борьбы Фридрих дал знак к отступлению. Излишняя смелость не обошлась ему даром – он потерял 8 тысяч рядовых и 119 офицеров; в числе их был убит генерал Кейт и тяжело ранен принц Дессауский, Мориц. Неприятель захватил также 101 орудие. Потери австрийцев были тоже очень значительны, но худшее для них было в том, что Даун не воспользовался своей победой. Он надеялся, что последствием ее будет падение Нейсса в Силезии и Дрездена в Саксонии, но не случилось ни того, ни другого. Фридрих сделал еще несколько искусных передвижений в этом году: сначала он пошел в Силезию, потом, выгнав из нее австрийцев, направился снова в Саксонию. В общей сложности перевес оставался на его стороне, так как он отразил все нападения, Саксония и Силезия остались в его руках, и Даун расположился на зимние квартиры в Богемии.
Фридрих провел остаток зимы в Бреславле, занятый делами не меньше, чем во время активных боевых действий. У него было и свое семейное горе: умерла его сестра, принцесса Байрейтская, подруга его злополучной юности, единственный действительно сердечный друг в его семье. На мир не было еще никакой надежды. После девяти битв (Ловозиц, Прага, Колин, Гастенбек, Грос-Егерндорф, Росбах, Бреславль, Лейтен, Крефельд, Цорндорф, Гохкирх) военные посты обеих сторон тянулись громадной цепью от Рейна до Исполинских гор. Особенно упорствовала Франция, т. е. ее жалкий король, низкая женщина, властвовавшая над ним, и придворная клика, поставившая себе задачу лишь угождать им обоим и потому поддерживавшая эту бессмысленную для Франции войну. Главный министр, кардинал Берни, начинал понимать суть происходящего. Он видел, что союз с Австрией не приведет к добру, и делал слабые попытки склонить короля к миру, что дало бы возможность приступить к внутренним реформам и к сбережениям. Но единственным результатом усилий Берни была только его отставка и продолжение той же боевой политики. Король заменил павшего Берни бывшим посланником в Вене, графом Стэнвилл, принявшим теперь портфель иностранных дел под именем герцога Шуазёль. До этого времени прусская война приносила Франции только вред; на море французские дела шли не лучше, как мы увидим ниже. Австрия и Россия были тоже не в выигрыше; до раздела Пруссии было еще далеко. Но эти две державы не терпели, по крайней мере, недостатка в людях; притом обширные государства не истощаются легко и от нужды в деньгах. Но было поистине удивительно, как Фридрих, хотя и получая английские субсидии, мог содержать свою армию в 200 000 человек при ежегодном доходе лишь в 25 миллионов талеров, и мог собирать эти 25 миллионов, не прибегая к повышению прямых налогов и не делая займов, по крайней мере сколько-нибудь значительных. Без косвенных налогов дело не обошлось, разумеется, что и выразилось в возросшей дороговизне, вызванной особенно порчей разменной монеты, потому что Фридриху пришлось прибегнуть к этому плохому средству: монетный двор берлинского банкира, еврея Ефраима, выделывал из четырех миллионов чистых рейхсталеров прежней чеканки восемь миллионов новой монеты такого же номинального достоинства. Как известно, такая финансовая мера не лучше выпуска бумажных денег.
Фридрих был вынужден ограничиться обороной, и первые шесть месяцев 1759 года прошли без особых событий, за исключением двух: прусский отряд из Глогау вторгся в Познань (февраль), разорил несколько русских складов и взял в плен польского магната, князя Сулковского, который вел свою, частную войну с прусским королем, оказывая тем самым услугу России. Польская республика взирала равнодушно на это, как и на проход по ее землям русских войск. Вторым событием было занятие Франкфурта-на-Майне принцем Субизом, известное из жизнеописания Гете. Этот имперский город послужил французам военным депо на юге, и герцогу Фердинанду не удалось взять его обратно боем при Бергене 13 апреля.
На этот раз Даун напрасно дожидался вторжения, а самому перейти в наступление было не в его характере, как и вообще не в традициях австрийской военной системы. В начале июля он дошел до Лиссы (Мархия), к западу от Бобра, и здесь остановился в ожидании более определенного движения русских. Наконец они вступили, под командой Салтыкова, в конце июня в Познань. Фридрих отправил против них своего генерала Дона, но тот не проявлял уже прежней энергии; русские надвигались и вошли в бранденбургские владения, надеясь найти уже здесь австрийцев: по принятому плану предполагалось поставить Фридриха между двух огней и одолеть его соединенными силами. Но до этого было еще далеко: Фридрих заменил одряхлевшего Дона более молодым генералом Веделем, вменив ему в обязанность действовать энергично и снабдив его полномочиями «почти римского диктатора». Ведель атаковал 70-тысячную русскую армию со своими 26 000 при Кае в Цюлихауской области, но был отброшен, потеряв 6000 человек убитыми, ранеными и взятыми в плен. Это было началом неудач, преследовавших Фридриха потом в течение всего остального года.
От армии Дауна, под командой способнейшего из подчиненных ему генералов, Лаудона, отряжено было 36 000 человек, и Фридрих первоначально предполагал, что они предназначены к движению на Берлин; для наблюдения за Дауном он оставил у Сагана своего брата, а сам погнался за австрийцами, которые кое-чему от него успели научиться, да притом и шли теперь под начальством хорошего командира, и не мог их нагнать. Наконец он убедился в том, что целью движения их был не Берлин, а соединение с русской армией. И действительно, 3 августа Лаудон с 18 000 человек, преимущественно конницы, достиг русской армии во Франкфурте-на-Одере, между тем как Гаддик с пехотой повернул с полпути обратно и направился к Лаузицу. Лаудон, однако, не доставил русским провианта, в котором те очень нуждались. После соединения с Лаудоном силы Салтыкова возросли до 90 000 человек, и вот эта соединенная русско-австрийская армия заняла позицию к востоку от Франкфурта, на правом берегу Одера при Кунерсдорфе.
Фридрих тоже соединился с Веделем и стянул к себе все силы, какие были поблизости: вообще в последние недели он потратил нечеловеческие усилия на переходы и много ночей провел без сна. Теперь под его началом было 50 000 человек, и он решился произвести нападение. У Герлица, пониже Франкфурта, он перешел через Одер и стал приближаться к русско-австрийской позиции с севера. В воскресенье, 12 августа 1759 года, в 3 часа утра, войско уже двигалось в этом направлении. В 10.30 утра на Мельничной горе он напал на левое крыло русско-австрийской армии и уже около часа получил здесь положительный перевес над неприятелем, и восемь батальонов его гренадер заняли даже высоты, называемые Мельничной горой; но успехом этим нельзя было воспользоваться, потому что остальные силы пруссаков встретили при движении неожиданные природные препятствия и не подоспели для подкрепления первого натиска. Таким образом, отброшенные с высот части русской армии успели оправиться, и битва возобновилась. Но утомленные усиленными переходами пруссаки бились вяло, а между тем Лаудон после полудня ввел в дело совсем свежие силы… Понемногу русские вновь заняли прежнюю позицию на высотах и пустили в ход свою страшную артиллерию. Все попытки пруссаков сбить русских с этой позиции оказались тщетными, и уже к 6 часам вечера началось отступление прусской армии по всей линии, обратившееся потом в поспешное бегство, во время которого пришлось покинуть не только захваченные в начале боя русские орудия, но и всю свою артиллерию. В тот же вечер с бивака Фридрих писал своему министру фон Финкенштейну, что он все считает потерянным, и делал надлежащие распоряжения. «Будь у меня еще хотя какие-нибудь ресурсы, я бы оттуда не сдвинулся», – пишет он в заключение ордера, отправленного к генералу Финку. Во время самой битвы он в высшей степени рисковал жизнью, и даже в кармане его был пузырек с ядом, из которого на этот раз – вероятно, вследствие крайнего напряжения сил и нервного раздражения – он собирался выпить содержимое…
Но он очень скоро ободрился. Потери его были громадные: 19 000 убитыми, ранеными и пленными, 165 орудий, так что под вечер этого страшного дня около Фридриха было не более 3000 регулярного нерасстроенного войска. Враги имели полнейшую возможность нанести ему последний удар, но они его не преследовали, и не потому, что потери их тоже были значительны (от 16 до 18 тыс. чел.), а скорее потому, что в действиях союзников не было ни согласия, ни единства. У Дауна не хватало предприимчивости, чтобы двинуться на Берлин или решиться на какое-нибудь смелое предприятие, а русский главнокомандующий не спешил действовать на пользу австрийцев, находя, что они уж и так слишком много загребают жара чужими руками. А между тем Фридрих, ожидавший окончательного удара, в первые дни после проигранной битвы успел оправиться и собрать вновь 30-тысячную армию; совершилось то, что он называл совершенно справедливо «чудом Бранденбургского дома» – неприятель, нанесший ему такое сокрушительное поражение, не воспользовался плодами своей победы! Единственным дурным последствием ее было то, что Дрезден был сдан без боя австрийцам, так как занимавший его прусский генерал, получив известие о Кунерсдорфском поражении, растерялся и думал, что уже все потеряно для Фридриха. Но зато русская армия, не предпринимая более никаких общих движений с австрийской, пробыла в прусских пределах недолго: 24 октября она уже двинулась в Польшу, на зимние квартиры.
Вскоре после того еще один удар был нанесен королю Фридриху: 21 ноября генерал Финк капитулировал в битве при Максене, к югу от Дрездена. Ему было поручено, с 13-тысячным отрядом, помешать отступлению главной австрийской армии, также двинувшейся на зимние квартиры в Богемию; при этом он случайно попал в такое положение, при котором был охвачен массами отступающих австрийцев и имперского войска и остался без всякой поддержки. 20 ноября прошло в отчаянной битве с далеко превосходившим его по численности неприятелем, и битва, наконец, завершилась катастрофой. 21-го числа Финк стал считать, сколько еще у него осталось людей, способных продолжать битву; оказалось, что не более 3000 пехоты, и он был вынужден капитулировать. Кажется, что Фридрих сам был виноват в несчастье, постигшем этот 12-тысячный корпус его армии, в котором числилось 540 офицеров, 9 генералов, 71 орудие и 120 значков; на представление Финка он резко отвечал: «Разве он не знает, что я терпеть не могу затруднительных положений, пусть как знает, так и выпутывается». И при этом уж чересчур положился на нераспорядительность Дауна. Но дальнейших последствий не имела и эта неудача.
Общее внимание современников, конечно, сосредоточивалось на том театре войны, где лично действовал Фридрих. Однако в то же время важные события происходили и на других театрах войны. 1 августа герцог Брауншвейгский одержал большую победу над французской армией, которой командовали Контад и Брольи, при Миндене, и которая стоила последним 7000 убитыми, а если бы не крайняя оплошность начальника английской кавалерии, то дело окончилось бы гибельным поражением французов: о завоевании Ганновера здесь тоже не могло быть и речи. Еще более важные события происходили по ту сторону Атлантического океана. Питт нашел в Джеймсе Вольфе такого именно офицера, которому можно было поручить войну в Канаде, где целью было завоевание главного города Квебека, расположенного у самого истока р. Св. Лаврентия. Защита города была поручена превосходному французскому военачальнику маркизу де Монтекальму, одинаково опытному и в политике, и в военном деле. В ночь на 13 сентября Вольфу удалось высадиться несколько выше Квебека и овладеть высотами, на которых расположена цитадель Квебека и верхний город; последовавшая затем непродолжительная битва решила окончательно вопрос о том, кому преобладать в Северной Америке – англичанам или французам? Французы потерпели поражение; и Монтекальм, и его победитель Вольф – оба пали в битве. И в Ост-Индии счастье также не благоприятствовало французам: в феврале того же 1759 года французский военачальник Лалли вынужден был снять осаду с Мадраса и отступить в Пондишери. Но, несмотря на все эти неудачи, французы не переставалелеять весьма обширные замыслы; целое лето готовили они в Гавре большую эскадру, при посредстве которой рассчитывали произвести высадку в Англии; но 20 ноября адмирал Гаук уничтожил эту флотилию, а уцелевшие корабли захватил и увел в Англию.
Довольно поздно разместились по зимним квартирам войска обоих противников, Фридриха и Дауна. Надежда на мир, о котором толковали и переговаривались всю осень и зиму, еще раз не осуществилась. Отчет, представленный французским министром финансов, де Силуэтом, королю в сентябре того же года был достаточно внушительным: дефицит Франции равнялся уже почти 200 000 000! Министр был смещен и заменен новым, но главное средство для поправки финансов – прекращение войны – не было принято ввиду крайнего упорства Австрии, с которой Франция была неразрывно связана. Императрица Елизавета тоже не думала о мире, и Восточная Пруссия, по всей вероятности, должна была оказаться военной добычей России, которая и Австрии должна была помочь в обратном завоевании Силезии и графства Глац. Пруссия была доведена войной до крайности и истощена в запасах и силах: армия Фридриха, пополняемая уже с трудом, еще равнялась 100 000, но он уже не мог рисковать этими последними силами и не вынес бы крупных поражений.
25 апреля Фридрих выступил со своих зимних квартир. Он сам решился действовать в Саксонии, а его брат и генерал Фукэ – должны были защищать Силезию. Первому из них было также поручено наблюдать за движением русских, наступавших со стороны Познани. Первое сражение, при Ландесгуте, в Силезии (23 июня 1760 г.), окончилось весьма плачевно. Семь часов подряд маленькая армия в 11 000 человек билась против втрое сильнейшего неприятеля, ведомая лучшим из австрийских генералов, Лаудоном. Только 1500 пруссаков пробились сквозь ряды неприятеля, остальные же полегли на боле боя, а храбрый их начальник, раненый, попался в плен к австрийцам. Месяц спустя и Глац сдался неприятелю; тогда Фридрих, отказавшись от предложенного нападения на Дрезден, поспешил в Силезию. За ним, в некотором отдалении, тем же путем проследовали так же и две австрийские армии под начальством полководцев Дауна и Ласи. Наконец, подступив в Лигницу со своим 30-тысячным войском, Фридрих увидел себя лицом к лицу с 90-тысячной австрийской армией.
Отрядив часть своего войска, под командованием Циттена и Веделя (16 000 человек), против Дауна, сам Фридрих, воспользовавшись темнотой ночи, ударил по Лаудону и разбил его прежде, чем Даун и Ласи успели подоспеть на выручку. Лаудон под утро 15 августа отступил с потерей 10 000 человек убитыми, 83 пушек и 23 знамен. Русское войско, стоявшее по ту сторону Одера, не приняло участия в этом деле по причинам, еще не выясненным. И только уже в начале октября русские, под командованием Тотлебена, предприняли набег на Берлин, куда и подступили 4 октября.
В Берлине было не более 14 000 человек гарнизона, который, конечно, не решился вступить в борьбу против 40-тысячной русско-австрийской армии. В ночь на 9 октября пруссаки выступили из Берлина по направлению к Шпандау. Тогда город вступил в переговоры с Тотлебеном, который обошелся с берлинцами в высшей степени гуманно и вежливо. Войска его занимали город в течение 4 дней, никого не обижая и не производя никаких насилий, и когда уплачена была городом потребованная от него контрибуция (два миллиона легковесной монетой и 200 000 рейхсталеров), русские удалились за Одер, а австрийцы направились к Торгау. Фридрих, спешивший ускоренным маршем из Силезии на выручку Берлина, услышав, что неприятель удалился, повернул против австрийцев, переправившись через Одер у Виттенберга.
Вскоре Фридрих соединился с союзниками у Торгау (3 ноября). Под его командованием находилось 44 000 человек, у Дауна и Ласи – около 62 000, при весьма сильной артиллерии. Король повел против австрийцев фронтальную атаку с севера, между тем как Циттену велел произвести обходное движение и ударить на них с запада, в тыл. Битва была упорная; Фридриху было очень трудно держаться против австрийцев, и только уже с наступлением темноты Циттену удалось привести в исполнение задуманное Фридрихом движение и вынудить австрийцев к отступлению за Эльбу. Лишь на другое утро узнал Фридрих о том, что перевес в битве остался на стороне пруссаков; но потери в обоих войсках были громадные: пруссаки потеряли 14 000 убитыми и 4000 пленными, австрийцы – более 20 000 убитыми и пленными. Битва при Торгау была последней большой битвой в эту войну. Вскоре после нее Фридрих расположился зимовать в Лейпциге, а Даун остался в Дрездене. Борьба герцога Фердинанда на Западе, против маршала Брольи не привела ни к каким решительным результатам, и только удерживала французов вдали от главного театра войны. В то же время и в Америке, и в Ост-Индии военное счастье благоприятствовало англичанам: в Америке генерал Амгерст завершил завоевание Канады взятием Монреаля и С.-Лоренца, и таким образом овладел всем течением р. Св. Лаврентия (сентябрь, 1760 г.); в Ост-Индии (в январе 1761 г.) они захватили Пондишери – последний остаток французских владений, действуя под командой весьма талантливого военачальника, сэра Эйра Кута. Лалли, храбро защищавший Пондишери, подвергся весьма тяжкой несправедливости: в награду за свою 45-летнюю службу по возвращении во Францию он был заключен в Бастилию и в 1766 году казнен.
В октябре 1760 года король Георг, вскоре после этих успехов английского оружия, скончался. Его знаменитый министр, которому Англия была обязана господством на морях, оставался еще некоторое время на своем посту и при следующем короле, Георге III, правление которого должно было продлиться до 20-х годов XIX столетия. Надежда на мир опять исчезла, так как новый король испанский, Карл III (с 1759 г.), выказал желание воевать против Англии, заодно со своим родственником, королем французским. Но на материке в этом году не произошло никаких важных военных событий. Победа, одержанная Фердинандом над маршалом Брольи у Беллингаузена (близ Падерборна) в июле 1761 года, не изменила существенно положение дел; Фридрих, со своей стороны, еле-еле мог выставить в поле две армии, в 96 000 чел. Брату Генриху он поручил отстаивать Саксонию от Дауна, а сам взялся за мудреную задачу – защищать Силезию против Лаудона и русских.
План Лаудона и русских заключался в том, что они должны были закончить завоевание Силезии, а оттуда двинуться на Берлин и взятием его закончить кампанию. Но русская армия соединилась с австрийской только в августе, в результате собралась грозная сила в 130 000 человек (83 000 русских и 47 000 австрийцев), которой Фридрих мог противопоставить только 50 000 человек. Но, к счастью для него, русский главнокомандующий Бутурлин не ладил с Лаудоном, и время проходило в бесплодных спорах между ними. А Фридрих между тем, не желая ничем рисковать, окопался в укрепленном лагере близ Бунцельвица и решился выжидать нападения союзников. Напрасно побуждал Лаудон своего товарища к совместному действию и нападению на лагерь: неделя проходила за неделей, и Фридрих преспокойно отсиживался за окопами. 11 сентября главные силы русской армии вдруг отделились от армии Лаудона и стали удаляться в восточном направлении, оставив при австрийском главнокомандующем только корпус Чернышева. Фридрих вздохнул свободно! Он избег без пролития крови грозившей ему страшной опасности. По этому поводу рассказывают следующий известный анекдот. В одну из самых тяжких минут этой кампании Фридрих на разные обнадеживания Циттена отвечал ироническим вопросом: «Уж нет ли у тебя какого нового союзника в запасе?» Генерал, человек очень религиозный, отвечал королю: «Союзник все Тот же, прежний – там, над нами! Тот нас не оставит!» Король, полнейший атеист, проворчал на это: «Ну, на Того нечего надеяться… Он больше не творит чудес». Но когда русские отступили и дела Фридриха приняли, благодаря этому, благоприятный оборот, Фридрих при встрече с Циттеном заметил ему: «Ну, твой союзник сдержал слово!»
Однако рисковать еще было нельзя. Воодушевленный Фридрих вздумал было вторгнуться в Богемию, чтобы вынудить Лаудона к выступлению из Силезии, но тот воспользовался этим движением короля, чтобы напасть на Швейдниц, в котором среди гарнизона было много ненадежных элементов. Около этого времени Фридрих подвергался даже весьма курьезной опасности: дворянин-протестант, некий барон Варкоч, и католический ксендз сговорились между собой и составили заговор, целью которого было овладеть особой короля и выдать его австрийцам. Выполнение этого замысла не состоялось: заговор был случайно открыт, и оба заговорщика едва успели укрыться от преследования властей, поднятых на ноги. Они заочно были осуждены за государственную измену и казнь совершена над их изображениями.
Последней неудачей этого года была утрата померанской крепости Кольберга, которая в течение этой войны была трижды осаждаема шведскими и русскими войсками и, наконец, на этот раз, после мужественной четырехмесячной обороны, сдалась на капитуляцию (16 декабря). Около того же времени и в Англии дела приняли неблагоприятный для Фридриха оборот. Государственный муж, столь смело правивший внешней политикой Англии, Вильям Питт, отказался в октябре от своего поста, не сойдясь во взглядах со своими трусливыми коллегами, которые не хотели, по его предложению, ответить на интриги Испании немедленным объявлением ей войны. Он не поладил с аристократией, да и самому королю, Георгу III, крепко не полюбился этот замечательный деятель за то, что постоянно имел в виду интересы всей нации, а не того меньшинства ее, представителями которого являлись лорды, заседавшие в парламенте. На место Питта был назначен человек самых дюжинных способностей, личный друг и любимец юного короля – шотландец, лорд Бут, и Фридрих тотчас же ощутил на себе эту перемену. Договор о субсидии, получаемой им из Англии, истекал 12 декабря 1761 года, и новый министр этого договора не возобновил: английский посланник, Митчел, большой почитатель Фридриха, пользовавшийся его доверием, вынужден был сообщить ему это неприятное известие.
И вот Фридрих расположился на зимние квартиры в Бреславле и занялся решением совершенно неразрешимой задачи – заботами о пополнении сильно поредевших войск при крайне оскудевших материальных ресурсах. Большая часть Саксонии и Силезии была во власти австрийцев, а Померания занята была русскими… Положение было отчаянное – и вдруг судьба избавила Фридриха от самого грозного из его врагов! 5 января 1762 года императрица Елизавета Петровна скончалась, и на престол вступил ее племянник, Петр III Федорович, герцог Голштинский, объявленный наследником российского престола еще при жизни императрицы.
Новый император был человеком не только неподготовленным, но и по самой природе, и по воспитанию своему неспособный к управлению судьбами великого и могущественного государства. Страстно привязанный к своей родине, маленькой Голштинии, которая по объему своему не равнялась даже приобретениям императрицы Елизаветы на юге России (см. карту), Петр III, переселившись в Россию, никак не мог свыкнуться со своим новым отечеством. Русская жизнь и обычаи, русский народ и русский язык – все это было ему не по нутру, все нелюбо, и потому не только при своем дворе, но даже в войске он стал вводить голштинские порядки и блестящим русским гвардейцам ставил в образец жалких голштинских солдат и офицеров. При таком пристрастии к Голштинии он просто благоговел перед Фридрихом, королем прусским, и тотчас по вступлении на престол поспешил предложить ему мир, дружбу и даже помощь против его врагов.
Все русское общество и преимущественно русское войско были страшно возмущены тем, что военные действия против Пруссии приказано было прекратить как раз в то время, когда Фридрих был уже доведен до отчаяния и в исходе войны почти нельзя было сомневаться. 5 мая был заключен Петром III мирный трактат с Фридрихом, по которому Россия возвращала Пруссии все занятые ее крепости и завоеванные области. Но этого Петру III показалось еще мало: уже в июне он заключил с Фридрихом договор о союзе, оборонительном и наступательном, причем 20-тысячному корпусу Чернышева приказано было соединиться с войсками Фридриха, а также передать пруссакам все заготовленные в Померании магазины с провиантом. Сверх того, император приказал вознаградить население Померании за понесенные во время войны разорения и убытки, несмотря на то, что участие в этой войне и самой России обошлось очень дорого. Таким образом, Петр III одним росчерком пера лишил Россию всех тех выгод и преимуществ, какие она могла получить от своего участия в Семилетней войне благодаря блестящим победам русской армии.
Само собой разумеется, что такая чисто личная политика, противная русским интересам и несогласная с достоинством могущественной державы, возбудила в России общее неудовольствие против Петра III. Он сам еще более вооружал всех против себя, постоянно отдавая предпочтение иноземцам перед русскими и слишком явно выказывая свое неуважение к православию. Всеобщее недовольство, возбужденное Петром III, нашло отголосок и сочувствие в его супруге, императрице Екатерине Алексеевне, которую Петр III не любил, отдалял от себя и даже оскорблял своими выходками. Одаренная обширным государственным умом, Екатерина отлично понимала ошибки своего супруга, опасалась их последствий для России, которую искренне любила, и именно потому решилась произвести государственный переворот (28 июня 1762 г.), которым побудила своего супруга к отречению от престола. Вскоре после того император Петр III скончался, и императрица Екатерина II Алексеевна вступила в управление Российской империей за малолетством наследника престола, цесаревича Павла Петровича. Большую государственную мудрость выказала Екатерина в том, что, нарушив заключенный ее супругом договор о наступательном и оборонительном союзе с Фридрихом, она, однако, сохранила в силе мирный трактат с Пруссией, вероятно, вполне сознавая бесполезность для России ее участия в европейской коалиции против Фридриха.
Сообразно этому новому положению дел посланы были приказания и Чернышеву, который тотчас отделился со своим корпусом от пруссаков и не принимал уже участия в том деле при Буркерсдорфе (21 июля), которое происходило между пруссаками и австрийцами, под личной командой Дауна. Месяца два спустя, 9 октября, был завоеван пруссаками Швейдниц; 29 октября принц Генрих при Фрейберге в Саксонии одержал еще победу над имперской армией. Но с той минуты, как Россия отпала от коалиции, все стало клониться к миру, и к началу ноября между Пруссией и Австрией уже заключено было перемирие до 1 марта 1763 г.
На Западе война вспыхнула вновь в 1762 году. 13 августа французский и испанский посланники заключили новый «pacte de famille» (семейный союз), новый домашний Бурбонский договор, по которому Испания дала тайное обязательство в том, что она еще до 1 мая 1762 года должна будет объявить войну Англии. Это, конечно, побудило даже и миролюбивого лорда Бута к тому, что он объявил войну Испании (4 января 1762 г.). Война эта велась одновременно и на море, и в Германии; испанцы попытались было возбудить против Англии и ее давнюю союзницу, Португалию, но встретили энергичный отпор со стороны одного из португальских государственных людей, с которыми нам еще придется ближе ознакомиться впоследствии. В Германии же счастье и в этом году благоприятствовало Брауншвейгскому принцу, так что ни на море, ни на суше испанцам не повезло в их военных затеях: в Вест-Индии они лишились Гаванны, в Восточной Азии – Манилы и Филиппинских островов. Наконец оба премьера – и Шуазёль, и Бут – выразили желание заключить мир. Позабыв об интересах своих союзников, и тот, и другой начали переговоры о мире, чем немало способствовали тому, чтобы и Пруссия с Австрией вступили также в переговоры.
Таким образом, 10 февраля 1763 года в Париже был заключен мир между Англией, Францией и Испанией, а 15-го – мир между Австрией и Пруссией в саксонском замке Губертсбурге (близ Торгау). По первому миру остров Минорка был возвращен англичанам; в Северной Америке Новая Шотландия (Акадия), Канада до Миссисипи, Кап-Бретон и острова в заливе Св. Лаврентия, а равно и некоторые вест-индские острова – уступлены Англии; равно и французские владения на реке Сенегале; в Африке за французами оставлена Горея, в Ост-Индии – Пондишери и status quo 1749 года; в Европе возвращен Франции о. Бельиль у берегов Бретани; испанцы уступили англичанам Флориду и взамен того получили от французов Луизиану; Куба и Филиппинские острова также были возвращены им англичанами; французские войска очистили германскую территорию; в дальнейшей войне обе державы обязались сохранять нейтралитет. Но о дальнейшей войне не могло уже быть и речи: сложная, тягостная, долгая борьба закончилась чрезвычайно немногосложным мирным договором между Австрией и Пруссией, и Пруссией и Саксонией; императрица-королева и король Фридрих взаимно гарантировали друг другу целостность и неприкосновенность их настоящих владений, причем Фридрих, в качестве курфюрста Бранденбургского, обещал подать голос на будущих имперских выборах за эрцгерцога Иосифа.
В среду 30 марта, между 8 и 9 часами вечера, король Фридрих вернулся, наконец, в Берлин. Он, по возможности, старался избегать шумно выражаемых ему всеми чувств общего расположения: он уже весь готов был предаться новой и трудной заботе – исцелению тех язв, которые долгая, тягостная война нанесла его стране, в течение семи лет напрягавшей все свои силы для того, чтобы с достоинством вынести эту борьбу.
Глава пятаяВеликобритания с 1763 г. Индия и Америка. Война за независимость североамериканских колоний
История внутриполитических событий, происходивших в Англии после заключения мира в 1763 году и до начала Французской революции, представляет собой полную противоположность с только что рассмотренным нами развитием в России, как на государственном уровне, так и на уровне народной жизни. В известном смысле, развитие Англии происходило также противоположно развитию других европейских государств, не ознаменовываясь, впрочем, в этот период времени никаким особым внутренним преобразованием или выдающимися законами. Конституция королевства представляла собой реальный действующий свод законов и, по-видимому, составляла предмет завистливого удивления приезжавших с материка иностранцев. Это удивление, а порой и восхищение, играло свою роль в отношениях Англии с другими государствами в течение последующих ста лет.
Во главе управления страной стоял король, ограниченный в своем произволе всевозможными конституционными, освященными историей, рамками, лично не несущий ответственности, теоретически не имеющий возможности делать зла, а на практике делавший его, по крайней мере немного. Министры назначались королем, но, в сущности, они навязывались ему тем или иным большинством Палаты общин, то есть (на основании избирательных законов) властью знатных фамилий, подразделявшихся на партии и кружки виги и тори.
Центр тяжести власти, богатства, образования, красноречия и таланта находился в этой английской палате, в которой Шотландия значила очень немного, а Ирландия не имела вообще никакого значения. В строгом смысле, члены Палаты общин вовсе не были представителями английского народа: в избрании 558 членов, составлявших палату в то время, могли законно принимать участие всего только 10 000 человек, но и это число было на деле фиктивным. Итоги всех выборов зависели от весьма ограниченного круга влиятельных лиц. Тем не менее, общественные дела обсуждались палатой открыто, с допущением жарких прений, без всякого стеснения свободы слова и на глазах всей страны, имевшей, таким образом, здесь свое, хотя неполное, но все же полезное представительство.
Наряду со своим влиянием на состав Палаты общин, аристократия имела другое, очень даже действенное, орудие в лице Верхней палаты. Здесь заседали вожди англиканской Церкви, епископы, и интересы этих глав Церкви, богатых и знатных, сливались с интересами крупных землевладельцев. Таким образом, вся политическая сила сосредоточивалась в руках аристократии, но эта последняя не образовывала касты и не была отделена пропастью от народа. Она не пользовалась самой ненавистной из привилегий – освобождением от поземельной подати, а высокое положение обязывало ее занимать государственные должности, заседать в Нижней или Верхней палатах, следовательно, так или иначе, но служить стране. Важнее всего было следующее: титул, связанный с поместьем, и владение землей, на котором основывалось величие рода, переходили всегда только к старшему сыну, между тем как младшие сыновья и дочери не участвовали непосредственно в наследии. Дочери, оставаясь без состояния, вступали часто в брак с лицами низшего положения. Сыновья назывались «комонерами», т. е. просто гражданами. Эта система держалась крепко, создавая род династии среди знати; но, вместе с тем, она служила как бы мостом, соединявшим дворянство с народом, придавала жизнеспособность аристократии, не давая ей выродиться в касту, сообщая в то же время третьему сословию аристократические элементы и поддерживая тем взаимодействие обоих классов. Английская аристократия не застаивалась; благодаря сказанному соприкосновению с народом она обновлялась через посредство медленного обмена веществ: немногие родословные знатных родов восходили за XI столетие. О настоящей демократии не было речи; даже в городских самоуправлениях имели большое значение права корпораций, привилегий, цеховые права. Однако и в этом общественном строе была часть демократического элемента. Все жители пользовались свободой слова и печати в степени, далеко превосходящей континентальные учреждения; все лица были защищены от произвольных арестов, могли принимать участие в суде присяжных, назначаемых из среды народа. Принудительной военной службы в Англии не было, и в низших слоях, вовсе не знавших настоящей свободы, одна мысль о ней, о своей принадлежности к английской нации, как бы заменяла людям действительную свободу. Та национальная гордость, которая позволяла тогда сразу отличать англичанина от континентальных жителей, имела, в сущности, свое основание, и оборотная сторона медали – полное невежество громадной массы народа, целый мир злоупотреблений, переходящих из поколения в поколение и не очищаемых рукой просвещенного деспотизма, равно как и многое другое, – вся эта мрачная сторона английской жизни должна была обнаружиться лишь впоследствии.
Начиная с 1763 года, приковывал к себе общее внимание в Англии некто Джон Уилькс, личность весьма недостойная. Но с именем его связывался теперь важный принцип и серьезная опасность нарушения английской конституции. Этот Уилькс поместил в газете «The North Briton» (1763 г.) статью, бесстыдно оскорбительную для короля и министров, и был арестован по их распоряжению. Но этот Уилькс состоял членом Палаты общин, благодаря влиянию одного важного лица, которому он оказывал прежде весьма двусмысленные услуги, и судьи выпустили его опять на свободу в силу его депутатской привилегии. Вместо того, чтобы примириться с этим и предоставить негодяю самому уронить себя окончательно в общественном мнении, весь официальный мир, король, правительство и самая Палата общин повели свою Семилетнюю войну против недостойного демагога, которому все дело послужило блистательной рекламой: в 1774 году он был даже выбран в лондонские лорд-мэры. Благодаря королю и министрам, парламент вступился в дело даже с крайней страстностью; так, один из епископов, заседавший в Верхней палате, сравнил Уилкса, частная жизнь которого была весьма непохвальна, с сатаной, и тотчас же попросил извинения у сатаны в том, что оскорбил его таким уподоблением. Пользуясь отлучкой Уилкса в Париж, Палата общин исключила его из своей среды и предписала новые выборы. Народ принял его сторону, и он был переизбран снова. Палата решила, что однажды исключенный ею не имел вообще уже более права заседать в парламенте, и когда жители Мидльсэкса избрали еще раз Уилкса большинством голосов (1769 г.), она дошла до того, что признала действительно избранным кандидата меньшинства, хотя и получившего всего 296 голосов против 1143. Этим закончилось все, хотя Питт, – тогда уже лорд Чэтэм (с 1766 г.), – защищал дело Уилкса, как дело попранного принципа, хотя и представляемого в данном случае недостойной личностью. Анонимный публицист повел блистательную полемику по тому же вопросу в своих «Письмах Юниуса», политической брошюре, заслужившей редкую честь войти в состав национальной литературы. Выдающиеся друзья свободы и английской конституции поступили разумно, подняв голоса против тирании, которую еще государственный ум Кромвеля заклеймил именем худшей из всех: тирании законодательного учреждения. В первый раз общественному мнению в Англии, особенно же в Лондоне, дано было понять, что важнейшее звено в государственном организме, Палата общин, страдает природным недостатком, который может разлить свой яд и на все целое этого организма.
Между тем, Англии грозила уже издавна более непосредственная и грозная опасность. Англия и Франция вели между собой борьбу за морское господство, или за гегемонию в европейских заокеанских владениях. Этот спор, один из наиболее характерных в жизни XVIII столетия, был прерван Парижским миром 1763 года. Главными театрами этой борьбы были два пункта на земном шаре: Северная Америка и Ост-Индия; в обоих из них перевес был, или казался, на стороне англичан.
История британского владычества в Ост-Индии – то есть история покорения горстью европейцев страны в несколько сот миллионов жителей, притом отделенной целым полушарием от Англии, – эта история имеет весьма важное, то есть всемирно-историческое значение. Как мы уже видели, основание этому господству, выросшему постепенно из чисто меркантильного в политическое, было положено молодым торговым комиссионером, Робертом Клайвом, проявившим свои военные способности в борьбе с французами и их союзниками. Вернувшись в Англию через несколько месяцев после своей победы при Пласье (1760 г.), он отправился в 1765 году в третий раз в Индию, уже с титулом лорда и как полновластный губернатор области. Введя там гражданское устройство и организовав военные силы, он стал править по системе Великого Могола, то есть под именем туземных правителей и их ответственностью, причем Клайв выговорил себе право собирать все доходы Великого Могола в Бенгалии, Ориссе и Бегари. При своем последнем возвращении в Англию (1767 г.) он подвергся большим нападкам в Палате общин, прожил еще несколько лет, пользуясь громадными богатствами, нажитыми им в Индии, и покончил жизнь самоубийством в 1774 году. Преемником его, продолжавшим и отчасти завершившим его дело, был Варрен Гастингс, первый генерал-губернатор ост-индский (с 1773 г.) при новой организации, введенной министерством лорда Порта в управлении англо-британскими владениями.
Туземные племена и владетели, разъединенные между собой национальностью, религией, обычаями и эгоистическими раздорами, не повели национальной борьбы против англичан; единственным лицом, опасным для английского владычества, был магометанский воитель Гайдер-Али, основавший свое господство в Мисоре (с 1769 г.). Он собрал против англичан коалицию из туземных принцев, своих учителей и союзников – французов и воинственного племени Маратов (1780 г.). Благодаря осторожности, энергии и неразборчивости в средствах Гастингс сумел посеять раздор между своими врагами и скоро отклонил всякую опасность с помощью нескольких дельных военных начальников. В 1784 году он заключил мир в Мангалоре с преемником Гайдера-Али, Типпо-Саибом, который обязался возвратить все завоеванные им земли. Эта война заставила английский парламент принять во внимание управление индийскими областями. Было действительно что-то несообразное в том, что громадная страна, населенная различными племенами и последователями различных вероисповеданий, страна, в которой поднимались всевозможные вопросы о войне и мире, и всякие международные отношения разрешались независимыми и разъединенными между собой владетелями, находилась в ведении простого торгового общества, известного числа неответственных частных лиц. Красноречивые голоса доказывали, что такое царство с многомиллионным населением не может служить только доходным поместьем для монополистов, устроивших свою акционерную компанию. Лица, разбогатевшие на службе этой компании или в качестве ее пайщиков, «набобы», или «индийские принцы», были излюбленным комическим типом народных пьес, в действительности же – предметом ненависти и страха. «Их деньги, – говорил один остроумный изобразитель этого класса людей, – вызвали вздорожание всех товаров, от свежих яиц до тухлых избирательных местечек (rotten boroughs)». Вскоре после того (1788 г.), продолжительный процесс против Варрена Гастингса, дал случай великим ораторам Борку, Шеридану, Фоксу, поддерживавшим обвинение в Верхней палате, выставить на заслуженный позор все бессердечие не ответственного ни перед кем общества, помышлявшего только о наживе любыми средствами. Слуги и пособники этого общества в Индии получали вместо всяких инструкций только одну: высылать как можно больше денег в Англию. В 1784 году во главе министерства был младший Вильям Питт, сын великого Питта, 24-летний юноша. Одним из его мероприятий был индийский билль, получивший силу закона в августе того же 1784 года. Сначала было принято предварительное решение, отменявшее прежний порядок, по которому 24 директора общества, избранные собранием акционеров, имевших право голоса (то есть обладавших, по меньшей мере, двумя акциями, каждая по 500 фр.), заправляли полновластно всем в «East-India-House», на Лиденголль-стрит. Этой директорской палате была придана теперь правительственная наблюдательная комиссия, «Board of control», которая проверяла все распоряжения и отчеты компании, изменяла ее распоряжения согласно действительным нуждам, а в крайних случаях издавала и свои собственные приказы. Назначение на высшие должности, например на пост генерал-губернатора, зависело от короны.
Таким образом, в Индии, несмотря на все недостатки и даже преступность действий ее правителей, чужеземное владычество утвердилось прочно, и туземное население, столь отличное по религии, нравам и национальности от своих покорителей, вынуждено было подчиниться новому господству. Совершенно иное происходило в Северной Америке, среди английского населения, которое не отличалось от метрополии в своих обычаях, религии, законах и понятиях о правах и свободе.
Ко времени заключения Парижского мира здесь насчитывалось около двух миллионов европейцев, преимущественно английского происхождения, при 500 000 индейцев и негров – рабов. Все они расселялись по колониальным Штатам, которых было тринадцать: на севере – Нью-Гамптоншир, Массачусетс, Род-Айленд, Конектикут; в средней полосе – Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания, Делавар; на юге – Мэриленд, Виргиния, Северная и Южная Каролина, и последняя из колоний – Джорджия. Эти поселения, названия которых указывают отчасти на время их основания, напоминая имена царствовавших в те времена особ, существенно отличались от европейских государств по своему основному строю. Чтобы уяснить это, стоит указать на пуританскую общину «Пилигримов», удалившуюся из Англии в Голландию при гонениях, воздвигнутых на протестантов при Иакове I. Среди всевозможных трудностей, не получив от своего родного правительства никакого напутствия, кроме неопределенного обещания их не тревожить, переселенцы наняли судно «Ландыш» (1620 г.), которое и доставило первую часть общины, в числе 100 душ, в Новую Англию, где они основали колонию Нью-Плимут, у мыса Кап-Код. Проповедник Робинзон напутствовал странников пламенной речью, заклиная их «именем Господа и благоверных Его ангелов» верить ему или кому-либо, будь это новые Лютеры или Кальвины, не далее, чем идет учение самого Христа, верить одному «написанному Слову Божию» как единственному выражению истины. Эмигранты, находясь еще на «Ландыше», основали свою колонию, приняв такую форму присяги: «Именем Господа, аминь! Мы, верноподданные нашего великогого сударя, короля Иакова I, предприняв это странствие во Славу Божию, во успех веры Христовой, в честь короля и отечества нашего, и ради основания в северной части Виргинии первой колонии, соединяемся ныне, перед лицом Господнем… в гражданское общество»… Им пришлось перенести всякие лишения и опасности. При быстрой смене событий в XVII веке, эти колонии служили убежищем то роялистам, то республиканцам. В Европе была еще в полном разгаре религиозная война, а в Мэриленде, например, губернатор произносил такую присягу: «Обязуясь не притеснять, посредственно или непосредственно, всякого исповедующего христианскую веру». Эмигранты бежали сюда не из одной Англии, но и из Германии и Франции, находя здесь такую религиозную свободу, и при всем различии тех форм, в которые складывалась их жизнь в частности, они чувствовали свою солидарность при возрастании общего благосостояния и полной свободе своего самоуправления. Родина не особенно благоволила к этим колониям, по крайней мере она не оказывала им систематического покровительства. От слишком энергичного вмешательства в их дело, не свойственного, впрочем, духу германского народа, а тем более английского, спасал колонии простор океана, отделявший их от метрополий; да и сами они остерегались просить на что-либо разрешений от своих далеких правительств. Стеснительные торговые законы, ограничивавшие колониальное производство, частью делавшие его и вовсе невозможным, равно как принуждение получать некоторые предметы первой необходимости не иначе, как через посредство английского флота, способствовали лишь крайнему развитию контрабандного промысла, которому чрезвычайно благоприятствовала береговая линия длиной в 200 миль и со множеством удобных гаваней. Благодаря всем условиям такой жизни колонисты оставались одинаково привязанными к своей старой и новой родине. Так продолжалось до тех пор, пока им угрожала Франция; Англия, как мы уже видели, оказала большую услугу колониям, сломив силу этой державы, но люди проницательные предвидели неизбежные последствия этого. Маркиз Монткальм писал незадолго до своей смерти, что утешается в поражении, которое готовится Франции, полной уверенностью, что это самое поражение послужит отпадению английских колоний от Англии, и даже в весьма недалеком будущем.
Это предсказание стало сбываться через немного лет после заключения мира. Лорд Бут, оставя должность премьер-министра еще в 1763 году, был замещен лордом Гренвилем. Английский государственный долг возрос при войне до 184 млн фн., – суммы чудовищной по понятиям того времени, еще не испытавшего, как легко переносится подобный долг богатым, трудолюбивым, способным к промышленности народом. Мысль о привлечении английских колоний в Америке к участию в общих расходах Великобритании под тем предлогом, что эти расходы делались и в их интересах, была не нова, и Гренвиль надеялся осуществить ее удобнейшим образом – посредством обложения колоний гербовым сбором, то есть предписав совершать все нотариальные, судебные и т. п. акты не иначе, как на гербовой бумаге известной ценности. Этот «гербовый билль» был утвержден 22 марта 1765 года и должен был вступить в законную силу 1 ноября того же года. Проект не встретил большого противоречия в парламенте, и только когда министр колоний, Тоунзенд, сказал очень неловко, в поддержку предлагаемой меры, что американские колонии насаждены и процветают благодаря только почину и дальнейшей заботе о них со стороны английского правительства, то один член возразил ему, что было бы вернее сказать, что переселенцы бежали от английских притеснений и если достигли теперь благосостояния и силы, то именно благодаря полному невниманию к ним Англии. Известие о новом законе вызвало в Америке бурю негодования. В некоторых местах, например, в Бостоне, население приготовилось к самозащите, и это движение приняло такие размеры, что новое министерство, во главе которого был лорд Рокингэм, взяло обратно скандальный билль (январь 1766 г.). При этом был поднят важный конституционный вопрос: американцы, а с ними и оппозиция, опровергали право парламента на обложение колоний, не имевших своих представителей в палате, а ни один великобританский подданный не обязывался платить налогов без согласия на то его самого или его представителей. Вильям Питт красноречиво оспаривал мнение, по которому законодательство и обложение государственными сборами различны по существу, на том основании, что уплачивание налогов подходит под понятие добровольного даяния: никто не может брать прямо из чужого кармана таких даяний, говорил он. Борк выразился еще удачнее, может быть, взяв другой пример. «Предположим, – сказал он, – что в чьем-нибудь парке находится волк. Хозяин парка имеет, может быть, право содрать с него шкуру, но еще спрашивается, как ему взяться за это»… Министерство осталось в принципе за налог, спор утих на время, но в июле 1766 года Рокингэм оставил дела, и король поручил Питту составление нового кабинета. Питт взял на себя поручение с мыслью создать правительство, чуждое всяких партий и кружковщины, но задача была уже не по силам ему, больному; он сделал громадную ошибку, только что вступив в управление, именно когда превратил себя, «великого комонера», как величал его народ, в «лорда Чэтэм», и вступил в Верхнюю палату. Потом, ради своего расшатанного здоровья, он отправился на воды, и вместо сильного правительства оказалась налицо какая-то министерская анархия. Состояние здоровья нового лорда не позволяло ему оставаться во главе дел, но он не решался оставить свой пост. Такое положение, не удовлетворявшее его и опасное для страны, было продолжительно: он удалился лишь в октябре 1768 года.
Между тем, в Америке происходили новые столкновения. Нью-Йорк отказывал в выдаче продовольствия стоявшему там английскому гарнизону. Тоунзенд, бывший при Питте лордом казначейства, успел ввести несколько новых пошлин и намеревался устроить в Бостоне королевскую таможню, служащие которой имели бы право домашнего обыска. Общее собрание в Бостоне протестовало против этой меры, побуждая к сопротивлению и другие колонии, хотя заверяло на словах о преданности к своей старой родине. Лорд Норт, вступивший в управление в 1770 году (после герцога Крафтона и бывший, следовательно, уже десятым премьер-министром в царствование Георга III), отменил пошлины Тоузенда, оставив лишь ничтожную пошлину на чай, в виде жалкого удовлетворения принципу, на котором настаивал сам король, не выходивший из круга автократических понятий континентальных правителей. Американцы ответили пассивным сопротивлением, отказавшись от употребления чая или добывая его контрабандным путем. Но в том же году в Бостоне произошла уже кровавая схватка между чернью и английским гарнизоном. Солдаты были решительно правы, народ виноват, но общее настроение было таково, что один из передовых бойцов за американскую независимость, Джон Адамс, не усомнился выступить защитником вожака бушевавшей толпы и настоял на его освобождении. Английское правительство придумало новое средство: всю чайную пошлину должна была оплачивать Ост-Индская компания, которая вознаграждала бы себя потом соответствующими ценами на чай при продаже его в Америке. Но и эта мера не удалась: три корабля с грузом чая (18 000 фн.) подверглись в ночь на 18 декабря 1773 года нападению 40 или 50 лиц, переряженных индейцами, и весь груз был выброшен в море. В Англии ответили опять на это «биллем о Бостонской гавани», в силу которого Бостонская гавань закрывалась «впредь до разрешения», и другим биллем, исправлявшим конституцию штата Массачусетс в смысле усиления власти губернатора (1774 г.). Но как бы легко ни проходили все эти постановления в Палате общин, американцы им не подчинялись. Чернь расправлялась по-своему с каждым, кто решался занять какую-либо должность, предписываемую новыми законами: счастливы были еще те, кто отделывался тем, что их раздевали донага, обмазывали дегтем, вываливали в перьях и потом гнали по улицам в таком виде. Но в сентябре того же года произошло нечто более значительное: без созыва свыше, но по собственному почину и тайному соглашению, в Филадельфии (Пенсильвания) состоялся конгресс из представителей 12 колоний; только в Джорджии одержала верх лояльная партия, а Канада вообще не участвовала в движении. Конгресс одобрил происходившее в Бостоне, требовал от короля и английского народа восстановления порядков 1763 года и издал свою декларацию прав (в числе членов собрания было много юристов, «lawyers»), которую постарался распространить в Америке и Европе вместе с другими документами, говорившими в пользу дела, поднятого колониями. Но при всем этом поддерживалась фикция неразрывности этих колоний с метрополией. Представителем их и защитником в Англии был Веньямин Франклин, превосходно разыгрывавший роль честного, правдивого человека, каким он и был, без сомнения, в своей частной жизни; но в вопросе столь многозначительном и в то же время столь сопряженном со всякими опасностями, как достижение независимости для его родины, он не считал грехом двоесловить и заявлять ложную преданность монархии. Ему удалось провести на этом самого графа Чэтэма, который задумал такой примирительный план, по которому американцы не должны были платить налогов, но только принимать участие в государственных расходах из любви к старой родине.
Но подобных добрых слов было уже теперь недостаточно. Первая кровь в настоящем бою была пролита 18 апреля 1775 года, у Лексингтона, близ Бостона, при стычке массачусетской милиции с английскими войсками, потерявшими при этом сравнительно большое число: 273 человека. Американский патриотизм придает большое значение этому сражению, хотя ни оно, ни другие подобные схватки на заслуживают, конечно, такого. Многознаменательная новая страница мировой истории начинается здесь не борьбой гигантов или героев, не романтическим эпосом: за американцев ратовало более всего громадное расстояние, отделявшее английские военные силы от их операционной базы и вспомогательных их источников, равно как растянутость местного театра войны и в особенности французская помощь, поданная в решительную минуту.
Англичанам пришлось вести войну, ставшую теперь неизбежной, наемными силами. Жалкое положение Германии в это время весьма характеризуется тем, что многие из ее мелкотравчатых князей, нуждаясь в деньгах, предложили угодливо свои услуги Англии при этом случае, даже не дожидаясь ее требований. Брауншвейг, Гессен-Кассель, Гессен-Ганау, Аншпах, Вальдек, Ангальт-Цербст участвовали в такой торговле своими подданными. Некоторые из этих отцов отечества, как, например, князь Ганаусский, считали нужным говорить при этом еще такие прочувствованные слова: «…в доказательство нашей постоянной преданности королю Великобритании и для содействия ему в присущей ему заботливости о спокойствии и благоденствии его великобританских владений…» Всего было собрано 29 160 человек, т. е. около 3–4 % населения данных княжеств. Из них не вернулись 11 853 человека. Какова бы ни была такая торговля, следует заметить, однако, что большинству этих наемников так дурно жилось на родине, что они предпочитали военную службу и всякие похождения на чужбине. На втором конгрессе в Филадельфии (1776 г.) начальство, над собранной уже, равно как и над вербовавшейся еще, «армией освобождения» было поручено полковнику Джорджу Вашингтону. Вашингтон родился в 1732 году; в то время ему было 44 года. Он служил уже с юности в английских войсках, где имел чин майора и пользовался отличием, потом удалился в частную жизнь, поселясь зажиточным сельским хозяином в своем поместье, Моунт-Вернон, в Виргинии. Чуждый увлечений и страстности, он сочувствовал делу свободы, обдумывал его с медленно созревавшей, но твердой решимостью, и когда оно выросло в дело независимости и борьбу за нее, он принес в жертву своему отечеству – на что способны весьма немногие – свою счастливую семейную жизнь ради весьма неблагодарной задачи создать дисциплинированную и отважную армию из элементов, лишенных существеннейших военных свойств, – и это при одном только еще зародыше государственного устройства, когда все имели в виду цель, но не хотели подчиняться средствам к ее достижению. Последнее слово, выражавшее сознательное теперь общее движение, было уже легче произнести, и 4 июля 1776 года появился манифест «Общего конгресса представителей Соединенных Американских штатов». В этом документе штаты слагали с себя всякое подчинение британской короне, присваивали себе как государству независимому право вести войны, заключать миры и вступать в союзы. Манифест заканчивался обращением к сочувствию других наций и провозглашением таких отвлеченных истин, как равенство всех людей и неотъемлемость прав, дарованных всем Творцом. Но при горячих нападках на Георга III не упоминалось о торговле невольниками, потому что поборники свободы и равенства все же не намеревались применять свои теории к неграм.
Деньги и припасы не замедлили прибыть из Франции, куда были посланы за этим Франклин и Ли. Первый из них пользовался громадным успехом в Версале. Это был убежденный, истый республиканец, квакер, обязанный, в силу возвышенного учения своей секты, не снимать шляпы ни перед кем и говорить каждому: «Ты». Он сумел хорошо воспользоваться идеализмом и модным увлечением высшего французского общества. В апреле 1777 года один из представителей этой восторженной молодежи, 18-летний маркиз Лафайет, отправился в Америку на своем собственном фрегате в сопровождении нескольких сочувствовавших ему офицеров. Он вез с собой военный отряд и боевые запасы; вскоре вслед за тем между штатами и Францией был заключен формальный союз, чем и была выполнена одна из задач, возложенных на Франклина.
Последовавшие затем военные действия представляют сравнительно второстепенный интерес для общей истории. Вторгшиеся в Канаду в конце 1776 года, американские войска были вытеснены обратно англичанами, которые одержали верх в лежащих на севере штатах и заняли Нью-Йорк. Военачальник, который был бы посмышленее лорда Гау, переправился бы через Делавэр, чтобы овладеть и Филадельфией. Но Вашингтон сообразил прежде него, перешел реку с какими-нибудь двумя тысячами человек и несколькими орудиями, напал неожиданно на неприятельский авангард, состоящий из 1000 человек грозных гессенцев при 23 офицерах, и принудил его к сдаче. Через неделю он одержал другую победу над отдельным английским отрядом при Принстоне. Но осенью того же года, в большом сражении при р. Брендивайне, Вашингтон сам был разбит лордом Корнуэлем и гессенцами под командой Книпгаузена. В этот раз англичане заняли Филадельфию. Однако при Саратоге, к западу от Гудзона, в штате Нью-Йорк, английский генерал Бургойн, ослабивший свое войско переходами и несколькими неудачными стычками, был вынужден уступить со своими 3500 человек превосходным силам генерала Гэтса и капитулировал (16 октября) на условиях, не унизительных для англичан. Известие о приближении генерала Клинтона с юга пришло слишком поздно и большинство членов военного совета, созванного Бургойном, было того мнения, что было бы против правил чести отступать теперь от соглашения, почти уже законченного и заключенного.
Весть об этой последней победе американцев заставила решиться и французское правительство. Вержен принял уже в официальной аудиенции троих американских уполномоченных: Сайласа Дин, Франклина и Ли. В феврале был заключен договор, по которому Франция признавала независимость Соединенных Штатов и вступила с ними в союз, причем ни одна из договаривающихся сторон не имела права, без согласия другой, заключить мир или перемирие с Великобританией. Конечно, целью этого союза было утверждение независимости Штатов; единственным вознаграждением для Франции, с изумительным бескорыстием не требовавшей себе более никакого возмещения за все свои жертвы, было обещание молодого государства никогда более не быть великобританской провинцией.
Война приняла громадные размеры, распространилась на все берега и моря Европы, Азии и Африки, особенно после того, как Испания объявила войну Англии (июнь 1779 г.). Это растяжение театра войны было спасением для североамериканцев. Армия их находилась в таком состоянии, что, несмотря на одержанные ею победы в первой половине 1778 года, она не могла надеяться одолеть английские военные силы. Вашингтон имел, правда, с весны 1778 года превосходного помощника в лице немецкого офицера, барона Вильгельма Штейбена, ученика Фридриха Великого. Этот генерал сумел превратить плохо одетых, плохо обученных первобытных бойцов в нечто похожее на настоящих солдат, научил их маршировке, обращению с оружием, даже маневрированию, но было еще вопросом, надолго ли позволят так себя муштровать эти люди, гордившиеся тем, что они были «сыны свободы», и понимавшие под названием «свободы» нечто совершенно противоположное той солдатской дисциплине, которая одна создает настоящие боевые армии. Франция обеспечила им достижение независимости. Примирительные предложения лорда Норта в парламенте были уже бесцельны: три комиссара, отправленные с ними в Америку, тотчас вернулись назад. Война оживилась. Французский флот под командой графа д’Эстена, прибыл в американские воды; ввиду нападения англичане очистили Филадельфию и отступили к Нью-Йорку (лето 1778 г.). Американские войска совершенствовались в школе Штейбена, усваивая его метод; но еще важнее было прибытие французского 6-тысячного вспомогательного отряда под начальством графа Рошамбо (июль 1780 г.). Лафайет отправлялся нарочно во Францию за этой помощью. В том же 1780 году Англия приобрела себе нового врага в голландцах, которым она объявила войну, прежде чем они успели примкнуть к «союзу вооруженного нейтралитета», предложенному сначала Россией Дании, но к которому присоединились в 1780 году – Швеция, в 1781-м – Австрия и Пруссия, в 1782-м – Португалия. Этот союз выражал ограничение того грубого морского права, которое присваивали себе англичане, включавшие все нейтральные суда, в продолжение своих войн, в число способных им вредить; они останавливали всякое судно, идущее в порт воюющей с ними страны, подвергали его обыску и налагали запрещение на его груз по своему произволу. «Союз» издал два важных основных постановления, долженствовавшие обеспечить свободу торговли нейтральных держав. Первое из них выражалось словами: «Свободный флаг, свободный груз»; исключением считалась лишь военная контрабанда: порох, оружие и т. п., служащие непосредственно военным целям. Второе правило гласило, что блокада какого-либо порта признавалась действительной лишь в том случае, если она оправдывалась средствами; это значило, что недостаточно было лишь объявить такой-то порт блокированным, что предоставляло полный простор каперству, но что было необходимо действительно запереть вход в данную гавань достаточными на то морскими силами. Франция и Испания признали эти правила. Морская война продолжалась без особого результата, хотя, в общем, победа склонялась на сторону англичан. Выше были уже указаны события в Ост-Индии; французские колонии перешли здесь понемногу в руки англичан. Война с французами открылась морской битвой при Уэссане (Бретань), кончившейся нерешительно; надежды испанцев на возвращение себе Ямайки и Гибралтара не сбылись. Осада этого последнего пункта не подвигалась вперед. В январе 1780 года лучший из английских адмиралов того времени, сэр Джордж Родней, одержал блистательную победу над испанцами при мысе Сан-Винцент, и лишь четыре испанских судна успели спастись при этом в Кадиксе. Дела франко-испанского флота шли не лучше и в вест-индийских водах. В августе 1782 года английская эскадра сразилась с голландской в Северном море, у Доджербанка. Союзники возлагали большие надежды на последнюю попытку против Гибралтара в 1782 году. Минорка была взята французами, и перед Гибралтаром, на скалах которого у англичан было не более 7000 человек гарнизона, собралась теперь сила в 33 000 человек при 150 тяжелых орудиях. От нового изобретения француза кавалера д’Арсона – плавучих батарей, ожидали чудес. Рано утром, 13 сентября, началась атака, которую встретил спокойно комендант Гибралтара, храбрый ветеран Джордж Эллиот. Осаждающие потерпели полное поражение: плавучие батареи, осыпанные раскаленными ядрами, сделались жертвами пламени; некоторые из них попали в руки англичан, и адмирал Гау доставил новые запасы в непобедимую крепость.
Но на главном театре войны, на американском материке, война становилась невозможной для англичан. В 1780 году военные действия подвинулись к югу, и в августе того же года лорд Корнуэльс одержал при Камдене (Южная Каролина) большую победу над американцами под начальством генерала Гэтса. Но эта победа была бесплодной, потому что вся страна стояла за восставших, и в октябре 1781 года Корнуэльс, лучший из английских генералов, был поставлен, по вине своего высшего начальника Клинтона, в такое критическое положение при Йорктауне (Виргиния), где его окружили превосходящие неприятельские силы, американцы и французы Вашингтона и Рошамбо, что он должен был капитулировать со своими 6–7 тысячами человек, из которых не более 4000 оставались в строю.
Это событие определило положение дел. Когда вмешательство Франции стало официально известным, английское национальное самолюбие воспряло снова и выразилось в знаменитой парламентской сцене 7 апреля 1778 года. Граф Чэтэм – Вильям Питт – больной, изможденный, появился в Верхней палате, как некогда слепой Аппий Клавдий перед римским Сенатом; собрав последние силы, он стал опровергать адрес, предложенный герцогом Ричмондом. С трудом находил он нужные выражения, но изредка вспыхивало еще пламя его былого красноречия, повиновавшегося прежде всем порывам его вдохновения: «Неужели мы должны преклонять колена перед домом Бурбонов?.. Да, наша нация не та уже, что была!.. Но неужели она, бывшая грозою мира семнадцать лет тому назад, упала теперь до того, что говорит своему исконному врагу: бери у нас все, только оставь нас в покое!.. Возможно ли это?..» Ричмонд отвечал возможно почтительнее, что самое великое имя графа Чэтэм не могло уже отвратить неизбежного. Питт поднялся еще для возражения ему, но упал, внезапно лишась чувств; думали, что он умирает… Действительно, через месяц его не стало. Но правительство знало уже давно, что утратит колонии: йорктаунская капитуляция решила дело: министерство Норта вышло в отставку; лорд Рокингэм составил новый кабинет, в который вступили члены оппозиции, Фокс, герцог Ричмонд и некоторые сторонники Питта (март 1782 г.). Сам король покорился необходимости, с которой так долго не хотел мириться при свойственной его дому упорной гордости. За предварительным соглашением между Англией и Америкой, правительство которой не проявило особого уважения к своим союзникам (Париж, ноябрь 1782 г.), последовал, после долгих переговоров, Версальский мир (3 сентября 1783 г.), в заключении которого участвовали теперь пять великих держав: Англия, Франция, Италия, Голландия и новое государство по ту сторону океана.
Согласно миру между Англией и Северной Америкой, тридцать бывших английских колоний были признаны за независимые штаты и получали выгодную для себя северную границу. Судоходство по Миссисипи было свободно для обоих государств. Мир между Англией и Францией предоставлял последней обратно различные ее области, отнятые англичанами во время войны в Ост-Индии и Вест-Индии: Пондишери, С.-Люцию, в Африке: Сенегал и Горею; Франция уступила Англии некоторые владения в Вест-Индии. Подобные же незначительные возвращения и уступки значились в договоре между Англией и Голландией. Испания сохранила за собой Минорку, а в Америке всю Флориду.
При этой войне, лишенной почти вовсе героического характера, американцы выказывали с первого и до последнего дня свою деловитость: их затраты были незначительны, между тем как английский государственный долг увеличился до 238 млн. фун.; о французских финансах будет сказано ниже. В 1785 году король Георг III принял нового посла Соединенных Штатов, Джона Адамса, в Сент-Джеймсском дворце. Он встретил его достойной речью: «Сэр, я был последним, согласившимся на отпадение колоний; теперь это уже факт совершившийся, и я первый буду искать дружбы Соединенных Штатов как государства независимого». В скором времени должно было выясниться, что Англия немного и потеряла от этой перемены.
Конституция Штатов была установлена в 1787 году. Во главе Союза, отдельные Штаты которого сохраняют независимость внутреннего управления, поставлен конгресс, состоящий из Палаты представителей и Сената. На избрание в оба учреждения имеет право каждый свободный американский гражданин, достигший для поступления в Сенат 30 лет, в Палату представителей – 25 лет. Исполнительная власть поручена президенту, избираемому на 4-летний срок; он состоит главнокомандующим армией и флотом, назначает служебных лиц, подтверждает своей подписью билли, принятые обеими палатами. Монархическое «veto» низведено для него на право отсылать законоположения палат на вторичное их обсуждение. Вступление в силу этой конституции 4 марта 1789 года совпадало с новой эпохой и в Европе, служа ей первым примером народного главенства, – того высшего политического принципа, на основании которого могло создаться новое могущественное государство на американской земле.