Голицын получил при дворе и другое прозвище – «Хан самоедский». В свое время титулом короля самоедов (ненцев) Петр I пожаловал своего любимого шута Яна Лакосту. Анна Иоанновна с ее повышенным интересом к экзотическим народам и фольклору не только сохранила за Лакостой этот титул, но и распорядилась отправить в Петербург добрую дюжину дикарей для его свиты. Не из-за своего ли недомыслия к числу незатейливых аборигенов Севера был причислен и наш Квасник? Но при чем тут «хан» – титул, свойственный не самоедам, а воинственным обитателям Крыма – давним врагам России? Необходимо помнить, что действия против крымского хана и охрана от него пограничных территорий, были тогда у всех на устах. Очень вероятно, что прозвище «хан» заключало в себе насмешку над поверженным крымским владыкой. Если же учесть, что князь В.В. Голицын возглавлял Крымские походы 1687 и 1689 годов, закончившиеся полным провалом, то выбор его внука в качестве «хана» также может показаться не случайным.
Анну Иоанновну называли еще императрицей-свахой, ибо она обожала женить и выдавать замуж своих подданных, и шутов прежде всего. Чаша сия не миновала и Голицына, тем более что на него давно уже положила глаз любимая шутиха и приживалка Анны калмычка Авдотья Ивановна. Настоящей ее фамилии никто не знал, а поскольку она страсть как любила буженину, ее стали называть Бужениновой. Низкорослая, колченогая и чернявая, она обладала острым языком и сметливостью, потешая свою августейшую хозяйку присказками, прибаутками, меткими народными пословицами. Государыня обряжала ее, как рождественскую елку, а та платила ей заразительной улыбкой, открывающей белейшие неровные, спереди выпирающие зубы. Желание Бужениновой обзавестись родовитым мужем было сейчас же принято к сведению, и Голицыну, согласия которого никто не спрашивал, повелели готовиться к предстоящей свадьбе. Женитьба князя-отступника приобретала назидательный характер, ибо вместо итальянки-католички он вступал в брак с крещеной калмычкой. Таким образом утверждалась незыблемость православия, на которое опиралась монархиня.
Суровой зимой 1739−1740 годов решено было построить на Неве дом изо льда и обвенчать в нем шута и шутиху. Лед разрезали на большие плиты, клали их одну на другую, поливали водой, которая тотчас же замерзала, накрепко спаивая плиты. Фасад собранного здания был 16 метров в длину, 5 метров в ширину и около 5 метров в высоту. Кругом крыши тянулась галерея, украшенная ледяными столбами и статуями. Крыльцо с резным фронтоном разделяло дом на две половины – в каждой по две комнаты (свет попадал туда через окна со стеклами из тончайшего льда).
Перед зданием были выставлены шесть ледяных пушек и две мортиры, из которых не один раз стреляли. У ворот (также изо льда) красовались два ледяных дельфина, выбрасывающие с помощью насосов из челюстей огонь из зажженной нефти. По правую руку стоял в натуральную величину ледяной слон с ледяным персиянином. По словам очевидца, «сей слон внутри был пуст и столь хитро сделан, что… ночью, к великому удивлению, горящую нефть выбрасывал». В покоях же Ледяного дома находились два зеркала, туалетный стол, несколько подсвечников, двуспальная кровать, табурет, камин с ледяными дровами, резной поставец, в котором стояла ледяная посуда – стаканы, рюмки, блюда. Ледяные дрова и свечи намазывались нефтью и горели. При доме была выстроена ледовая баня. Ее несколько раз топили, и охотники вполне могли в ней париться.
Жениха и невесту посадили в железную клетку, а ее водрузили на слона (подарок персидского шаха), за которым следовал свадебный поезд из 150 пар, представляющих народы бескрайней России – черемисов, башкир, татар, самоедов, мордву, чувашей и т. д. Они были одеты в национальные костюмы, причем не в обиходные, а парадные. Ехали на санях, имевших форму экзотических зверей, рыб и птиц, управляемых оленями, свиньями, собаками, волами, козами. Каждую пару потчевали их национальной пищей, а они, в свою очередь, устраивали свои туземные пляски. Историк Е. Погосян отмечает, что празднества в Ледяном доме напоминали шутовские свадьбы и кощунственные церемонии при Петре Великом. Тем не менее сама идея Ледового дворца была, без сомнения, новацией аннинского времени.
Когда все разместились за праздничными столами, «карманный стихотворец» Анны В.К. Тредиаковский, в маскарадном костюме и маске, огласил корявые свадебные вирши:
Здравствуйте, женившись, дурак
и дура,
Еще блядка дочка, тота и фигура!
Теперь-то время вам повеселиться,
Теперь-то всячески поезжанам
должно беситься:
Квасник дурак и Буженинова
блядка
Сошлись любовью, но любовь их
гадка.
……………………………………………….
Плешницы, волочайки и скверные
бляди!
Ах, вижу, как вы теперь ради!
Гремите, гудите, брянчите, скачите,
Шалите, кричите, плешите! – и т. д.
Эти грубые, похабные, бесчестившие новобрачных стихи были встречены громким дружным гоготом. Ирония состояла в том, что Голицына и Буженинову язвил пиит, положение которого было немногим лучше судьбы безответных шутов. Достаточно сказать, что буквально накануне он был жестоко избит (причем трижды!) устроителем празднества кабинет-министром А.П. Волынским, приказавшим ему незамедлительно сочинить сей непристойный опус. Маска же, надетая на стихотворца, скрывала следы побоев на его лице.
А новобрачных после свадебного пира отвезли в Ледяной дом и положили на ледяную кровать, где, по замыслу устроителей празднества, им надлежало провести первую брачную ночь. Чтобы шут и шутиха не вздумали бежать из ледяного плена, к дому приставили крепкий караул. Литературное предание гласит, что Авдотья Ивановна, подкупив стражу, раздобыла овечий полушубок и тем самым спасла себя и мужа от неминуемой смерти.
Спустя восемь месяцев после «куриозной» свадьбы императрица Анна Иоанновна почила в Бозе. А еще через три недели страной стала править ее племянница Анна Леопольдовна, ставшая регентшей при младенце-императоре Иоанне Антоновиче. И первым делом эта правительница обратила внимание на «учиненные мучительства» над шутами. Все штатные забавники ее венценосной тетушки были уволены и получили дорогие подарки.
А что Голицын? О его дальнейшей жизни известно немного. С Бужениновой, ставшей после замужества княгиней, они стали безбедно жить в родовом имении Голицыных – подмосковном Архангельском. До нас дошел портрет, на котором рядом с вальяжным барином сидит маленькая, широкоскулая, «беспородная» особа. С ней, улучшившей свежей азиатской кровью род Голицыных, князь прижил двух сыновей – Андрея и Алексея. В конце 1742 года, при родах Алексея, калмычка скончалась. И уже в 1744 году Михаил Алексеевич обвенчался в четвертый раз с А.А. Хвостовой, бывшей моложе его на целых 45 лет! От этого брака родились три дочери – Варвара, Анна и Елена.
Ю.М. Нагибин, домысливая жизнь этого бывшего шута императрицы, завершает свое повествование тем, что князь под старость будто бы сам заводит себе шутов – концовка эффектная, но не имеющая, по нашему мнению, никакого отношения к действительности.
Сообщим лишь достоверные сведения: Михаилу Алексеевичу Голицыну была отпущена очень долгая жизнь – он умер в 1778 году, 90 лет от роду. Тело его погребено в селе Братовщина, по дороге от Москвы к Троице-Сергиевой Лавре. Историк-этнограф И.М. Снегирев сообщал, что на церковной паперти Братовщины видел надгробный камень князя, вросший в землю и отмеченный полустертой надписью. Едва ли он сохранился до наших дней.
Наказание за любовь
В романе-хронике В.С. Пикуля «Слово и дело» есть выразительная сцена с участием шута царицы Анны Иоанновны князя Никиты Федоровича Волконского: «Стоял Волконский в стороне и горевал: умерла недавно жена, а письма, какие были при ней, ко двору забрали. Письма были любовные… И письма те при дворе открыто читали (в потеху!) и смеялись над словами нежными… Называл князь жену свою “лапушкой”, да “перстенечком сердца моего”, да “ягодкой сладкой”… Вот хохоту-то было!..» Гоготала вся шутовская кувыр-коллегия, а пуще других – самодержавная императрица. Она присвоила себе право устраивать семейную жизнь своих подданных, заставляя их любить друг друга не по зову души, а по ее монаршему приказу. Вот и Волконскому она категорически повелела о жене не горевать, более того, тщилась истребить в нём всякую память о супруге, с которой он был так счастлив.
Надо сказать, что Анне, не изведавшей радостей материнства, как будто пристала роль всероссийской крестной матери. Самой лишенной супружества, ей нравилось по своей прихоти женить своих подданных.
Особенно же усердствовала императрица, женя наиболее бесправных своих подданных – придворных шутов. Для них даже были отведены во дворце специальные покои, которые французский историк А. Труайя назвал «этажом шутов». В поисках забавников для двора по городам и весям России колесили специально отряженные вестовые. И от участи царского шута не был застрахован никто, даже природный аристократ. Как и другие потешники, такой сиятельный дурак вынужден был блеять козленком, кудахтать петухом, высиживать в лукошке яйца или же уморительно драться и царапапаться до крови с такими же сотоварищами, ублажая тем царицу и ее камарилью.
Некоторые историки видят в этом невиданное прежде сознательное надругательство Анны над родовитой знатью, забывая, что «новое – это хорошо забытое старое». Ведь еще царя Ивана Грозного потешал шут княжеского происхождения Осип Гвоздев, которому царь в сердцах вылил на голову плошку горячих щей, а затем «неосторожно» заколол его. Шуты-аристократы (князья Ю.Ф. Шаховской и Ф.Ю. Ромодановский, Я.Ф. Тургенев, граф Н.М. Зотов и др.) служили и Петру I, который, кстати, тоже был охоч до шутовских свадеб.
Хотя при Анне куролесили три отпрыска знатных семейств (князья М.А. Голицын и Н.Ф. Волконский, граф А.П. Апраксин), назначение их придворными шутами едва ли связано с их происхождением. Критерий отбора был иной, ибо был замешан на мстительном чувстве императрицы по отношению к своим «избранникам». Князь М.А. Голицын, равно как его зять А.П. Апраксин, разгневал Анну своим отступничеством от православия. Князя же Н.Ф. Волконского произвели в придворные шуты по августе