Согласно семейным преданиям, детские годы Алексей провел в Пензе, при отце; однако в восьмилетнем возрасте уже был записан в гвардию, а в 1778 году произведен в сержанты привилегированного Измайловского полка. В полк, расквартированный в Петербурге, он прибыл еще зеленым юнцом и, ободряемый старослужащими повесами, быстро снискал себе славу записного острослова. «В нем не было ни злости, ни недостатка в уме, – говорит о новоиспеченном сержанте современник, – ни одного из пороков молодости, которые иногда остаются в старости; а со всем тем трудно было приискать ему в похвалу. Все его молодые современники щеголяли безбожеством и безнравственностью более в речах, чем в поступках, и это давало им вид веселого, но нестерпимого бесстыдства: он старался их превзойти». Особо отличался Копиев насмешками над своим командиром А.И. Арбениным, человеком честным, строгим, но весьма добродушным. По мягкотелости и рассеянности этого начальника все сходило Алексею с рук, а он еще пуще распалялся и умножал свои подначки.
Слух об отчаянном забавнике дошел до любимца императрицы Екатерины II князя П.А. Зубова, который приблизил к себе Копиева и в годы своего фавора (1791–1796) сделал чем-то вроде главного шута в своей пышной и многочисленной свите. Клеврет всесильного патрона, Копиев при Зубове чувствовал себя не только вполне безнаказанно, но и был, что называется, при чинах – перемахнул разом через несколько степеней «Табели о рангах» и стал армейским подполковником. Не удивительно, что вскоре он вошел в число придворных кавалеров при Густаве IV Адольфе, женихе великой княжны Александры Павловны. Очень точно охарактеризовал тогда Копиева его давний знакомец, князь И.М. Долгоруков: «Славился необыкновенным пострельством. Кто его не знал? Кто не помнил бесчисленных его проказ? Умен, остер, хороший писец, но просто сказать – петля».
Мы почти не располагаем образчиками остроумия Алексея Даниловича периода его служения Зубову. До нас дошел лишь анекдот о самом Копиеве, известном тем, что он недокармливал своих лошадей. Рассказывали, что однажды худосочная «четверка» нашего героя ехала по Невскому, а Сергей Львович Пушкин (отец будущего великого поэта) шел пешком в том же направлении. Копиев предлагает довезти его. «Благодарю, – отвечает тот, – но не могу: я спешу!» Сохранилась также меткая эпиграмма Копиева на одну местную красавицу:
Боже, Ты, ее создавши,
Иль мой пламень утуши,
Иль, все прелести ей давши,
Дай хоть крошечку души.
Очевидцы свидетельствуют, что подобными стихами, часто более забористыми, шут буквально «засыпал» окружающих, но тексты эти – увы! – до нас не дошли.
Важно, что именно под сенью Екатерины и Зубова во всю ширь развернулось дарование Копиева-сатирика, выдвинувшее его в ряды значительных русских комедиографов конца XVIII века. В течение 1794 года в Петербурге были поставлены сразу две его комедии: «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка» и «Что наше, тово и нам не нада». Первую отличает живость языка, свежесть бытовых зарисовок, колоритные типы. Главный герой – подвергаемый осмеянию помещик Гур Филатыч. Это племянник Простакова из бессмертного фонвизинского «Недоросля», самодовольный, ограниченный и простодушно-тупой. Фигурирует здесь и няня Митрофанушки Еремеевна, но уже получившая вольную и преобразившаяся в пронырливую сваху. Идейным стержнем комедии и является мотив преобладания «худой воли». И в доказательство тому выведены здесь все эти Гуры и Еремеевны, а заодно дворяне с «говорящими» фамилиями: Простофилин, Затейкин, Надоедалов («надоедающий всем своим надоедательным существом»), пользующиеся плодами екатерининских узаконений, и прежде всего дарованной им вольностью – «Жалованной грамотой российскому дворянству» (1785). По мнению филолога П.Н. Беркова, в каждом из персонажей комедии «отразилась умная наблюдательность автора, чуткий слух прекрасного знатока и ценителя русского языка и глубокое чувство юмора, местами переходящего в сарказм». И не случайно после премьеры комедии Копиев получил от монархини табакерку с алмазами.
Не меньший интерес представляет для нас вторая, психологическая пьеса «Что наше, тово и нам не нада». Литературовед Е.Я. Курганов, автор книги «Литературный анекдот Пушкинской эпохи» (Хельсинки, 1995), обратил внимание на то, что в этой комедии автор «дал ироническую оценку тех устоявшихся этико-поведенческих норм, которые он виртуозно разрушал всей своей жизнью, более того, пародийно воспроизвел позицию тех своих современников, которые оказались потрясенными и ошарашенными свидетелями его [шутовских] проделок». Приведем диалог из комедии, сохраняя вслед за автором фонетические особенности речи конца XVIII века:
«ПРИЧУДИН: Ты не дурак, а дурачишься беспрестанно, ты знаешь, шта все тваи ветрености называют в городе злыми умыслами, все тваи шутки – язвительными ругательствами, и шта столько людей разумеют о тебе дурно без причины.
ПОВЕСИН: Штож делать, голубчик! Кто разумеет дурно, иша хоть дурно да разумеет; я вот таких-та боюсь; как кто ни дурно, ни харашо разуметь не умеет; ну, уж ат эдаких ни куды не уйдешь!
ПРИЧУДИН: О! Да это старое тваио утешение гаварить каламбуры».
Причудину невдомек, почему Повесин (за которым маячит фигура самого сочинителя комедии), будучи умным человеком, изощряется в язвительных дурачествах. Для Копиева же каламбуры, словесное трюкачество вообще стали обязательным, главным делом. «Для красного словца, – говорит очевидец, – не щадил он если не отца, то мать и сестер, к коим, впрочем, чрезвычайно был привязан».
Мемуаристка В.Н. Головина назвала нашего шута «сущим паразитом, увивающимся около вельмож». Она, очевидно, имела в виду, что при фаворе Зубова он вышучивал окружающих, угождая сильным мира сего, за что бывал вознагражден. Стоит, однако, обратиться ко времени, когда Зубов был уже низвергнут и на российский престол вступил Павел I, – и обвинения Копиева в карьеризме покажутся не вполне справедливыми. Ведь это тогда Алексей Данилович, словно истый фрондер, посмел сделать объектом насмешки самого государя-императора, прекрасно зная, как скор на расправу сей взбалмошный и вздорный монарх! При этом приходится только удивляться, как глубоко и тонко изучил шут психологию Павла, считавшего первой добродетелью неукоснительное добросовестное исполнение служебных обязанностей.
В своих многочисленных фарсах он комически снижал и оглуплял как раз то, что романтизировал император, – преданность и верность царю. Однажды Копиев вздумал понюхать табак из личной табакерки Павла. И вот как только рассвело, шут подходит к постели императора, берет табакерку, с шумом открывает ее и начинает с усиленным фырканьем нюхать ее содержимое. «Что ты делаешь, пострел?!» – всполошился проснувшийся государь. «Нюхаю табак, – ответствовал Копиев. – Вот восемь часов уже дежурю; сон начинал меня одолевать. Я надеялся, что это меня освежит, и подумал, лучше провиниться перед этикетом, чем перед служебною обязанностью». – «Ты совершенно прав, – говорит Павел, – но как эта табакерка мала для двоих, то возьми ее себе». Рассказывали также, что как-то Копиев побился об заклад с товарищами, что тряхнет косу императора Павла за обедом (этот поступок приписывали также и Дмитрию Кологривову, о котором мы уже рассказывали). И, будучи за монаршим столом, схватил он государеву косу и дернул ее так сильно, что Павел почувствовал боль и гневно спросил, кто это сделал. Все были в испуге. «Коса вашего величества криво лежала, – невозмутимо парировал Копиев, – я позволил себе выпрямить ее». – «Хорошо сделал, – сказал государь, – но все же мог бы ты сделать это осторожнее». Как видно, обе эти анекдотические истории закончились для Копиева весьма благополучно. Произошло это, надо полагать, потому, что монарх расценил его действия не иначе как должностное рвение и вовсе не увидел в них насмешки над своей августейшей персоной.
Алексей Данилович, однако, ухитрился уязвить Павла куда более едко и прямолинейно, и этого император уже никак не мог не принять на свой счет. Речь идет об осмеянии шутом насаждаемой Павлом в России прусской формы мундиров, которая вызывала тогда у русских солдат и офицеров неприятие и ропот. Наш герой решился обрядиться в подобную форму, только в преувеличенном, карикатурном виде: «сшил себе мундир с длинными, широкими полами, привязал шпагу к поясу сзади, подвязал косу до колен, взбил себе преогромные пукли, надел уродливую треугольную шляпу с широким золотым галуном и перчатки… доходившие до локтя… И уверял всех, что такова действительно новая форма». «Хорош! Мил! – взревел Павел, увидев этот шутовской наряд. – В солдаты его!» Копиеву в тот же день забрили лоб, и он был отправлен в армейский полк. Известно, что перед отправкой в полк Алексей Данилович элегантно врезал вздумавшему потешаться над ним полицмейстеру-злопыхателю Е.М. Чулкову. Тот призвал его к себе, осыпал ругательствами и насмешками и наконец сказал: «Да говорят, братец, что ты пишешь стихи?» – «Точно так, писывал в былое время». – «Так напиши мне похвальную оду, слышишь ли! Вот перо и бумага!» – «Слушаю, ваше высокородие! – отвечал Копиев и написал:
Отец твой чулок;
Мать твоя тряпица,
А ты сам что за птица!
Хотя разжалованный в солдаты тем самым только усугубил свою вину перед власть имущими, зато его неистребимое шутовство вознаградила молва. Копиеву же приписывается задевшая Павла I эпиграмма на рукотворное детище царя – мраморный Михайловский замок, заложенный еще при императрице Елизавете и достраивавшийся в спешке из кирпича:
Се памятник двух царств,
Обоим столь приличный:
Основа его мраморна,
А верх его кирпичный.
Замечательно, что обаянию личности шута покорился в конце концов и сам… император Павел. Согласно одной из версий, Копиев писал ему шутливые письма, чем смягчил сердце государя и получил себе снисхождение. Павел не только простил насмешника, но и восстановил его в прежнем подполковничьем чине.