К этому времени относится характерный эпизод, рассказанный князем П.А. Вяземским, в доме родителей которого Алексей Данилович был завсегдатаем. Заговорили как-то при нем о некоем человеке, занимавшем почетное место в обществе. «Видно, вы судите о людях по чинам, – оскорбился этим Копиев и тут же перевел разговор на себя. – Если так, то не иначе возвращусь к вам в дом, как в генеральском чине». Сказал – и опрометью выбежал из комнаты.
И в самом деле, Копиев победоносно вернулся в дом Вяземских в штанах с лампасами, ибо очень скоро получил по выслуге лет чин генерал-майора. Произошло это уже при Александре I. Полагают, что приложил к сему руку все тот же П.А. Зубов в тот короткий промежуток времени, когда обладал влиянием на молодого царя.
В послужном списке Копиева – Комиссии по рассмотрению финляндских дел и составлению дворянской родословной книги Шлиссельбургского уезда. Но и тут не оставил он своего балагурства. Князь И.М. Долгоруков в заметках 1813 года о нижегородской ярмарке так характеризовал его: «Видел сочинителя “Лебедянской ярмарки” острого Копиева. Кто его не знает? Всегда и везде одинаков: шутит, лжет, хохочет с утра до ночи… всякий вокруг жмется, слушает, и где он, там толпа».
Меткое слово нашего остроумца тут же становилось крылатым. И яркий пример тому – в одном московском доме проживали в то время четыре юные сестрицы, каждая из которых, в ожидании суженого, частенько выглядывала на улицу из своего окна. «На каждом окошке по лепешке!» – сказал о них проходящий мимо Копиев. С тех пор их кроме как «княжнами-лепешками» и не называли.
С кругом писателей и журналистов Алексей Данилович почти не общался. Есть лишь сведения, что он высмеивал поэта-графомана Д.И. Хвостова. Предполагают также, что именно под впечатлением разговора с шутом И.А Крылов написал свою известную басню «Лжец» (1812).
Говорят, что несколько позднее в Копиеве «были еще кое-какие замашки остроумия, но уже не было прежнего пыла и блеска… если русская шутка не стареет, то русские шутники, как и все другие люди, могут легко состариться».
На закате же лет таковые искры юмора исчезли вовсе, и бывший забавник, отличаясь теперь несказанной скупостью и циничным пренебрежением к людскому мнению, мог вызывать уже лишь презрение окружающих. Он сутяжничает, ведет бесконечные нудные тяжбы, многократно покупает и продает недвижимость. Копиеву стала свойственна какая-то особая плюшкинская неопрятность – «все оборвано, все запачкано, все засалено, не от небрежности, а от износки. Он век проходил в зеленом фраке; уверяли, что для того скупает он поношенное сукно с бильярдов и что заметны были даже пятна, напоминающие места, где становились шары».
В связи с «омерзительной» старостью Копиева современники почему-то заговорили о его еврействе. Тот же Ф.Ф. Вигель (ранее он благосклонно отнесся к еврейству отца нашего героя) разглагольствует вдруг о характерной для Алексея Даниловича в преклонных годах «совершенно еврейской алчности к прибыли, без всякого зазрения совести и как бы напоказ выставляемой». Можно было бы поспорить с русским мемуаристом в том, что благотворительность – черта, встречаемая среди евреев нисколько не реже, чем скаредность или стяжательство. Но важно другое: когда Копиев был на гребне успеха и славы, до его происхождения никому не было дела, но стоило ему оступиться – и его еврейство сразу же выплыло наружу и было поставлено ему в вину…
По счастью, о недостойной старости Копиева знают только досужие биографы, в то время как анекдотический эпос о нем – достояние не только русской, но и европейской культуры. Многие приписываемые ему сюжеты анекдотов получили международный резонанс. В XIX веке они неоднократно перепечатывались во французских газетах, а в 1858 году Александр Дюма включил их в свою знаменитую книгу «De Paris a Astrakhan» (правда, без указания имени шута).
Шут и неистребимый острослов Копиев превратился в легенду еще при жизни. Но сегодня нам, в отличие от некоторых современников Алексея Даниловича, есть дело до его этнических корней, и как раз в связи с его сатирическим творчеством. Кто знает, может быть, недалек тот час, когда появится исследователь, который сумеет дать ответ: прослеживаются ли в его шутках, фарсах и каламбурах традиции еврейского юмора или это чисто русский культурный феномен?
Острословы
Улыбка полубогаГригорий Потемкин
«Это царь?» – спросил кузнец одного из запорожцев.
«Куда тебе царь! Это сам Потемкин!» – отвечал тот.
Если взять на себя труд перечислить все титулы, ордена и регалии легендарного сподвижника Екатерины Великой Григория Александровича Потемкина-Таврического (1739−1791), перечень получится поистине ошеломляющий: «Светлейший князь, российский генерал-фельдмаршал, командующий всею конницей, регулярною и нерегулярною, флотами Черноморским и многими другими сухопутными и морскими силами; Государственной Военной коллегии президент, Ея Императорского Величества генерал-адъютант; Екатеринославской и Таврической губерний генерал-губернатор; Кавалергардского корпуса и Екатеринославского полка шеф, лейб-гвардии Преображенского полка подполковник; действительный камергер; войск генерал-инспектор; Мастеровой и Оружейной палат верховный начальник; разных иноверцев, в России обитающих, по Комиссии новосочиненного уложения опекун; Российского Святого Апостола Андрея, Святого Александра Невского, военного великомученика Георгия и Святого Равноапостольного князя Владимира больших крестов, Прусского Черного орла, Датского Слона, Шведского Серафима, Польских Белого орла и Святого Станислава кавалер».
И всех этих мыслимых и немыслимых званий и наград он был удостоен за подвиги, уже при его жизни признанными геркулесовскими. Как только ни величали этого действительно выдающегося человека: и «вершителем дум войны и мира», и Исполином, и Колоссом, и Полубогом, и Ахиллесом, и могущественным властелином империи, «хотя и не в порфире». Даже в глазах современников светлейший обрел черты фигуры мифологической, чья жизнь не укладывалась в обычные человеческие рамки, но просилась в былину, в какую-то волшебную феерию.
Еще Г.Р. Державин в своей оде «Фелица» обозначил две ипостаси деятеля той поры (в том числе и такого масштаба, как Потемкин). Согласно сему пииту, любой государственный муж непременно являл себя «и в делах, и в шутках». О деяниях и трудах Потемкина во славу Отечества слагались песни, поэмы и оды, писались панегирики, повести и романы, научные монографии. Нельзя сказать, что и шутки его оставались вовсе не известными россиянам. Они проникли в издававшиеся еще с конца XVIII века жизнеописания князя Тавриды в виде забавных жанровых сценок. Наиболее яркие из них перекочевали потом в городской фольклор Москвы и Петербурга и образовали целый пласт анекдотов так называемого потемкинского цикла. Некоторые из них обессмертил А.С. Пушкин в своем знаменитом «Table-Talk». И уже сравнительно недавно Ю.Н. Лубченковым и В.И. Романовым была издана книга «Екатерина II и Григорий Потемкин: Исторические анекдоты» (М., 1990), куда вошли 80 сюжетов о нашем герое. Кроме того, в воспоминаниях о князе, в письмах и мемуарах той эпохи рассыпаны перлы его неповторимого юмора.
Но – увы! – весь этот разнородный материал никак не систематизирован, и живого портрета Потемкина-остроумца нет как нет. Обладал ли он комическим талантом от природы? И если обладал, как развивался сей его дар и какую роль сыграл в жизни, и в частности, в отношениях с Екатериной II? Над чем смеялся Потемкин, и какие шутки казались ему обидными? Ни в коей мере не претендуя на полноту раскрытия темы, попытаемся все же дать ответы на эти вопросы.
С нашей стороны было бы непростительной ошибкой уподобить Потемкина герою классицистической трагедии и рассматривать его только как шутника-юмориста. Светлейший был натурой сложной, противоречивой, порой даже взбалмошной, а потому еще более интересной. Вот что говорит о нем историк: «От него исходила то угроза, то приветливость: он мог быть то “страшен”, то невероятно высокомерен, то остроумен и шутлив, то добросердечен и бодр, то мрачен и угрюм». Людей, близко общавшихся с князем, обескураживало его неожиданно и разительно меняющееся настроение. «Сколь странна была сия перемена его страстей, – свидетельствует очевидец, – столько же быстро действовала переменчивость его душевного состояния: несколько раз в день можно было его видеть в полном веселии и удовольствии и столько же раз в совершенном унынии. Нередко случалось, что во время увеселений князь ясностию духа и радованием превосходил всех участвующих; но прежде нежели кто мог вообразить, соделывался он столько унывен, как бы произошли в нем все несчастия на свете… Радость и огорчение с равномерною быстротою в нем действовать могли». Когда верх брали хандра, горечь и печаль, к князю было не подступиться и не подладиться, и всем оставалось только терпеливо ждать, когда гнев сменится на милость и на устах снова заиграет светлейшая потемкинская улыбка.
Что ж, последуем и мы за гостями князя Таврического и попытаемся остановить эти счастливые мгновения радости и бьющего через край веселья. Но разговор о шутках Потемкина следует начать еще с той поры, когда, не отягощенный ни чинами, ни славой, он был мальчишкой-сорванцом из дворян средней руки и весьма преуспел в озорстве и проказах. Сызмальства обожал он всякого рода переодевания и маскарады. Рассказывают, как однажды отрок нашел в доме медвежью шкуру и, обрядившись в нее, засел в кустах и притаился. Вечером же, когда в околоток возвращались на лошадях охотники и один из них, здоровенный детина и опытный зверобой, поравнялся с кустами, наш топтыгин неожиданно выскочил, встал на задние лапы и зычно заревел. Да так натурально, что лошадь сбросила седока и опрометью убежала, а детина, растянувшись на траве, только заохал от крепкого ушиба. Взрослые пожурили шалуна лишь для приличия – на самом деле их позабавило, а еще больше удивило столь искусное лицедейство.