Но более всех доставалось от Меншикова ведущему деятелю той эпохи графу П.А. Клейнмихелю (1793−1869), удостоившемуся от царя специальной золотой медали с надписью: «Усердие все превозмогает». На графа возлагались разнообразные и подчас самые неожиданные обязанности: он был дежурным генералом; восстанавливал Зимний дворец после пожара; исправлял должность военного министра; был шефом жандармов; главнокомандующим путями сообщения и публичными зданиями. Тут умирает петербургский митрополит Серафим. Слушая разговоры и предположения о том, кто займет место нового духовного пастыря, князь глубокомысленно сказал: «Вероятно, назначат графа Клейнмихеля». Ведомство Клейнмихеля занималось, между прочим, строительством моста через Неву и Николаевской железной дороги, стоившим огромных денег и принесшим множество человеческих жертв. В это же время в Петербурге возводился и Исаакиевский собор. Светлейший язвил по этому поводу: «Достроенный собор мы не увидим, но увидят дети наши; мост мы увидим, но дети наши не увидят; а железную дорогу ни мы, ни дети наши не увидят». Когда же скептические пророчества Меншикова не сбылись, он при самом начале езды по железной дороге говорил: «Если Клейнмихель вызовет меня на поединок, вместо пистолета или шпаги предложу ему сесть нам обоим в вагон и прокатиться до Москвы. Увидим, кого убьет!»
Во время венгерской кампании одному генералу, находившемуся в действующей армии, было пожаловано графское достоинство, а другие, бывшие при особе государя в Варшаве, получили портреты его величества. Вслед за тем орденом был награжден и граф Клейнмихель. Меншиков на это сказал: «Первому дана награда за кампанию, другим во время кампании, а Клейнмихелю – для компании».
Рассказывал также князь и такой анекдот: однажды он тяжело заболел и вызвал к себе священника для исповеди. «Не грешны ли вы в лихоимстве?» – настойчиво вопрошал святой отец. И, услышав отрицательный ответ, пояснил: «Великодушно простите меня, ваша светлость, не знаю, с чего я взял, что вы офицер путей сообщения». Здесь надо пояснить, что Меншиков говорил истинную правду: корыстолюбцем он не был и руку в государственный карман не запускал – явление среди николаевских чиновников уникальное! А метил он здесь, конечно, в главнокомандующего путями сообщения Клейнмихеля, который, по словам академика Е.В. Тарле, был «одним из гнуснейших негодяев, палачом… главным казнокрадом путейского ведомства по положению, вором и мздоимцем по определившемуся с юности призванию».
Черты некоторых государственных мужей схвачены светлейшим в самых необычных ракурсах. Так, скажем, престарелый министр финансов Е.Ф. Канкрин у него пиликает на скрипке и при этом безбожно фальшивит, а Меншиков говорит Николаю, что исполнение этого горе-музыканта превосходит игру знаменитого маэстро Ф. Листа, гастролировавшего тогда в Петербурге. Или же сравнивает главного финансиста с фокусником: «Он держит в правой руке золото, в левой – платину; дунет в правую – ассигнации, плюнет в левую – облигации». А министра государственных имуществ П.Д. Киселева он предлагает царю послать на Кавказ. «С чего бы вдруг?» – «Да после того, как тот разорил государственных крестьян, что ему стоит разорить десять мятежных аулов!»
По поводу кончины историка А.И. Михайловского-Данилевского, который в своих трудах беззастенчиво восхвалял полезных ему генералов, князь заметил: «Еще один баснописец умер».
После освящения нового Кремлевского дворца щедрее всех был награжден вице-президент построения дворца, тайный советник Л.К. Боде: ему был дан следующий чин, алмазные знаки Святого Александра Невского, звание камергера и медаль, осыпанная бриллиантами. На это Меншиков сказал: «Что ж тут удивительного? Граф Сперанский составил один свод законов, и ему дана одна награда – Святого Андрея, а вон Боде – сколько сводов наставил!»
Николай Павлович со свитой посетил однажды Пулковскую обсерваторию. Не предупрежденный о приходе высоких гостей, ее директор В.Я. Струве в первую минуту смутился и спрятался за телескоп. «Что с ним?» – спросил император у Меншикова. «Вероятно, испугался, ваше величество, увидев столько звезд не на своем месте».
Надо сказать, Александр Сергеевич не любил вспоминать о том, что его «безродный» пращур торговал когда-то на московских улицах пирогами с зайчатиной. Он часто напускал на себя поистине патрицианскую спесь, что не могло самым пагубным образом не сказаться на его дипломатической карьере. Когда в 1853 году князь был послан в Константинополь для переговоров с Турцией, он своей самодовольной самоуверенностью и бестактностью вконец испортил порученное ему дело. Меншиков был отправлен туда чрезвычайным послом и был принят с исключительной пышностью; по всему пути в торжественном карауле были расставлены войска; его с почестями встречали высшие чины дивана. А светлейший на переговорах был одет вызывающе небрежно, в пальто и мягкой шляпе, с легкомысленном хлыстиком в руке, демонстрируя тем самым полнейшее неуважение к османам. Понятно, что он ощущал себя послом монарха не просящего, но повелевающего. Но его вызывающее поведение было по меньшей мере недальновидно, ибо за спиной Турции стояли мощные европейские державы – Англия и Франция, конфликта с которыми стоило бы и поостеречься.
Но Меншиков не был бы Меншиковым, если бы и в этой ситуации не продолжал шутить и балагурить. Пассажи его, однако, являют собой пример высокомерного, великодержавного остроумия. Так, отпуская чиновника из Константинопля, он просит передать в Петербург: «Я здоров, часто езжу верхом, и теперь объезжаю лошадь, которая попалась очень упрямая, и лошадь эту зовут – Султан». Отдавая дань модному тогда увлечению верчением столов с помощью прикосновения человеческих рук, князь сказал: «У вас вертятся столы, а от моего прикосновения диван завертелся».
Столкновение России с Турцией вкупе с Англией и Францией (к которым потом примкнула и Австрия) стало неизбежным. И по иронии судьбы именно Меншикова, провалившего дипмиссию в Константинополе, царь назначает главнокомандующим всеми сухопутными и морскими силами в Крыму. Итоги этой войны (1853−1856), вошедшей в русскую историю как Крымская, общеизвестны. Правда и то, что светлейший как главнокомандующий подвергался и до сих пор подвергается самой жесткой критике. Его обвиняют и в отказе с начала кампании от плана Босфорской экспедиции, и в том, что он не предпринимал борьбы за обладание Черным морем; допустил беспрепятственную высадку союзных войск в Евпатории; не принял мер к укреплению Севастополя; дал бессмысленное сражение при Альме и т. д. Некоторые же находят его действия даже преступными и видят подтверждение сему в том, что в народе Меншикова за бездарное руководство прозвали Изменщиковым. Сам Александр Сергеевич объяснял свои неудачи технической отсталостью русской армии и флота, а также слабостью тылового обеспечения. Он со свойственным ему сарказмом острил, что для победы над неприятелем «было достаточным заменить их интендантское управление нашим». О военном министре князе В.А. Долгорукове он говорил: «Он имеет тройное отношение к пороху: он пороху не нюхал, пороху не выдумал и пороху не посылает в Севастополь».
Бесспорно, однако, что главнокомандующий был преисполнен собственного величия, граничащего с фанаберией, и подчиненных не ставил ни в грош. Он не доверял никому, видя в своих помощниках или непроходимых тупиц, или корыстолюбцев, ищущих случая обогатиться за счет казны, или интриганов, подрывающих его авторитет. Он не умел ценить таланты других: отклонил очень своевременные предложения легендарного П.С. Нахимова; с недоверием отнесся к даровитому военному инженеру Э.И. Тотлебену; а на вопрос вице-адмирала В.А. Корнилова: «Что делать с флотом?» – цинично ответил: «Положить его себе в карман». Князь был неизменно холоден, избегал общения с войсками, скупился на награды. «На примере Меншикова, – писал военный историк А.А. Керсновский, – мы лишний раз видим бесплодность ума, даже блестящего, при отсутствии души – бессилие знания, не согретого верой». Один из помощников главнокомандующего вспоминал: «Шутить, острить, балагурить… он мастер, но чтоб эффектно выехать и подъехать к войску, сказать ему несколько молодецких, чисто русских слов – на это он не способен; светлейший считает это ниже своего достоинства».
Великий князь Николай Михайлович заметил: «Меншиков отталкивал от себя людей своей черствостью и тщеславием, своим бездушием, себялюбием и своим злоязычием». И, казалось, сам светлейший всемерно способствовал именно такой оценке своей персоны окружающими. Он был в значительной степени мизантропом и настолько не любил человечество, что стыдился выставлять напоказ мягкосердие, прячась под личиной холодного смеха. Рассказывают, что как-то приятель увидел в его глазах слезу, которую тот не успел стереть. «Зачем скрываете вы добрые волнения души? – сказал он князю. – И то говорят про вас, что вы не способны ни к одному человеческому чувству». – «Люди не стоят того, чтобы беспокоиться об их мнении», – был ответ.
И суждения о Меншикове поражают своей полярностью. Одни считают его «редким и мрачным эгоистом, молчаливым и таинственным, как могила, холодным и немилосердным к страждущим», деятелем, вся задача жизни которого сводилась к «сохранению царской милости, чтобы, опираясь на нее, первенствовать при дворе и в России»; другие – человеком чувствительным, даже щедрым и злым только на язык.
Будучи дурного мнения о людях, Меншиков заботился о том, чтобы и в их глазах выглядеть дурно. Так, совершая пожертвования, он пуще огня боялся огласки своей благотворительности, как будто она была делом позорным, и придумывал разные способы, чтобы держать все в строжайшей тайне. Конечно, согласно христианской традиции, пожертвование и должно быть тайным, на что указывает и Нагорная проповедь. Но Меншиков со свойственными ему цинизмом и снобизмом не только не возлюбил ближнего своего, но открыто презирал людей – и ближних, и дальних. А потому христианские мерки к нему едва ли применимы! «Я имею репутацию скупца, – объяснял он, – я дорожу этой репута