тельным, великим, отменным, преполезным, и пагубным чадам человеческого остроумия». Переводчик вовсе не преклоняется перед листом печатной бумаги, прекрасно понимая, что печатное слово несет с собой не одни благодеяния. «Без Вашей [букв. – Л.Б.] помощи, – пишет он, – никакая истина изобразиться не может, равным образом и всякая ложь Вам обязана если не рождением, то по крайней мере существованием».
Слово «ложь» и производные от него настойчиво повторяются и варьируются на протяжении всего текста, настраивая читателя на нарочитую нереальность происходящего. Показательна в этом отношении главка с примечательным названием: «Обличение во лжи авторов, писавших сию книгу». Герой обращается здесь к «книгочейной публике» с изобличением во лжи сочинителей его невероятных приключений: «В повествованиях их нашел я такую мякину, что с настоящею моею пшеницею ни малейшего не имеет сходства. Большею частью выдавали они за мои похождения площадные враки». Но и сам герой предстает перед нами как неисправимый враль, восхваляющий свои несуществующие подвиги: он и себя называет «надутым ложью так, что не знал, как ею разродиться». Однако сами фантастические истории, объединенные в книгу и циклизованные вокруг фигуры говорящего лица, были отмечены печатью остроумия, находчивости и искрометного юмора, а потому создавали совсем иной образ их рассказчика, обаятельного и весьма привлекательного. «Читатели находили для себя в тех вздорах, – продолжает он, – немалую забаву. Хватали несбыточные и небывалые мои приключения с великою жадностию и хвастали тем, что их читали. Похождения мои читаны были больше и охотнее, нежели какие другие важные и полезные книги». Все это обусловило амбивалентность восприятия книги современниками: рассказчик мог оцениваться и как бесстыдный бахвал (в этом случае он становился антигероем), и как подлинный герой («творитель» оригинальных вымыслов).
В 1818 году, следом за пятым изданием книги «Не любо – не слушай, а лгать не мешай», под таким же названием выходит в свет стихотворная комедия еще одного литератора – А.А. Шаховского (1777−1846). Одно то, что Шаховской использовал популярное заглавие, говорит о его непосредственной ориентации на опыт Н.П. Осипова. И действительно, в качестве главного персонажа (антигероя) его пьесы выведен неисправимый враль Зарницкин, лишенный каких-либо привлекательных черт. Сюжет таков: Зарницкин пропадал восемь лет и теперь возвращается – согласно его собственным (обманным) показаниям – после героических ратных трудов и блестящих заграничных путешествий к своему дядюшке Мезецкому и тетушке Хандриной в их подмосковное имение. Он сочиняет самые неправдоподобные истории. То сулит «на праздничный кафтан заморского сукна не толще паутины», то распространяется о «целом возе» диковинок, которые будто бы вывез из Европы:
Во-первых, те часы, которые
Вольтер
В подарок получил от Фридриха
Второго;
Они в четвертачок, а сколько
в них затей!
Играют: зори, сбор и с лишком
сто маршей, —
Он мне достал их прямо
из Женевы.
Еще же перстенек с курантами,
с руки
Французской королевы;
И папы Римского зеленые очки,
Да не очки, а чудо!
Поверишь ли? На место стекол
в них
Два плоских изумруда.
Зарницкин преисполнен собственной значимости и похваляется тем, что сумел «навек себя прославить». Вот, к примеру, что говорит он о своем пребывании в Швейцарии:
Еще на этих днях
Я письма получил, мне из Лозанны
пишут,
Что в память дня отъезда моего
Там траур наложен для города
всего.
К комической демонстрации его вранья и сводится содержание комедии. В финале, однако, выясняется, что Зарницкин не только лгун, но еще вдобавок и аферист и мерзавец: когда у него вышли все деньги, он стал распространять ложные слухи, будто его тетя Хандрина умерла («Он тетушку свою заочно уморил») и что якобы он – ее единственный наследник. Под этим предлогом он занял кругленькую сумму, а потому высматривал себе денежную партию для брака. Выбор его пал на графиню Лидину, помолвленную с его дядюшкой. В результате мистификации этого «лживца» полностью разоблачаются, а его дядя Мезецкий произносит патетические слова:
Когда ж хоть раз солжешь,
то должен в тот же час
В коляску сесть, скакать и не
казать нам глаз.
Помимо влияния книги «Не любо – не слушай, а лгать не мешай» Шаховской оказался под очевидным воздействием житейских фактов современности. По мнению большинства исследователей, прототипом Зарницкого в его комедии был не кто иной, как П.П. Свиньин (1788−1839), писатель, этнограф, дипломатический чиновник, издатель журнала «Отечественные записки». Как раз за несколько месяцев до написания комедии Шаховского Свиньин вернулся из-за границы и поведал обществу невероятные истории о своем пребывании в Европе и Северной Америке и о военных подвигах, будто бы им совершенных. Свиньина не раз обвиняли в том, что он описывает местности, им не посещенные, и аттестовали «русским Мюнхгаузеном». Рассказаные им небывальщины передавались из уст в уста.
Филолог А.А. Гозенпуд пришел к выводу, что в книгах Свиньина, описывающих его заграничные впечатления, обнаруживаются прямые параллели с монологами Зарницкина. Так, Зарницкин, служа во флоте, будто бы совершил чудеса храбрости. То же рассказывал о себе и Свиньин. Турецкие ядра и пули отскакивали от него; он падал с корабля в море, намокшая одежда тянула его на дно, но он спасся (Свиньин П.П. Воспоминания о флоте. СПб, 1818). Описывая в качестве очевидца гибель генерала Моро, Свиньин говорит: «Ядро, оторвавшее ему правую ногу, пролетело сквозь лошадь, вырвало икру у левой ноги и раздробило колено» (Свиньин П.П. Опыт живописного путешествия по Северной Америке. СПб, 1815). И Зарницкин распространяется о бомбе, будто бы попавшей в его лошадь, и о картечи, залетевшей ему в рот. По словам Свиньина, тот встречался со всеми выдающимися деятелями своего времени – в частности, бывал в Париже в салоне мадам Рекамье (как и Зарницкин). Примеры подобных соответствий можно легко умножить.
Современники не видели в россказнях Свиньина творческого начала, почитая его заурядным «лживцем». Вот как характеризовал его поэт О.М. Сомов в «Сатире на северных поэтов» (1823):
Хвала, неукротимый лгун,
Свиньин неугомонный,
Бумаги дерзостный пачкун,
Чужим живиться склонный!..
А стихотворец А.Е. Измайлов в басне «Лгун» (1824) писал о нем в еще более резких тонах:
Павлушка – медный лоб
(приличное прозванье!)
Имел ко лжи большое дарованье.
Мне кажется, еще он с колыбели
лгал!
Когда же с барином в Париже
побывал
И через Лондон с ним в Россию
возвратился,
Вот тут-то лгать пустился!..
Едко и остроумно высмеял Свиньина и А.С. Пушкин в сказке «Маленький лжец» (1830): «Павлуша был опрятный, добрый, прилежный мальчик, но имел большой порок. Он не мог сказать трех слов, чтобы не солгать. Папенька в его именины подарил ему деревянную лошадку. Павлуша уверял, что эта лошадка принадлежала Карлу XII и была та самая, на которой он ускакал из Полтавского сражения. Павлуша уверял, что в доме его родителей находится поваренок-астроном, форейтор-историк и что птичник Прошка сочиняет стихи лучше Ломоносова. Сначала все товарищи ему верили, но скоро догадались, и никто не хотел ему верить даже тогда, когда случалось ему сказать и правду». Любопытно, что, когда Н.В. Гоголь обратился к Александру Сергеевичу с просьбой дать ему какой-нибудь сюжет, Пушкин «подарил» ему живого героя – Свиньина, описав и его характер, и его похождения в Бессарабии, что Гоголь и воплотил в комедии «Ревизор». Так что Свиньин в довершение ко всему послужил прототипом гоголевского Хлестакова.
Иной была судьба другого фантазера – обосновавшегося в Москве легендарного балагура, краснобая и хлебосола грузинского князя Д.Е. Цицианова (1747−1835). Он воспринимался окружающими именно как вдохновенный «творитель» вымыслов. П.А. Вяземский находил в его рассказах поэзию и говорил, что в нем «более воображения, нежели в присяжных поэтах». Свойственную Цицианову «игривость изображения» отмечал и А.С. Пушкин; а мемуарист А.Я. Булгаков восторгался присущим только ему, Цицианову, «особенным красноречием».
Интересно, что князь выдавал себя за автора книги «Не любо – не слушай, а лгать не мешай» (благо та была издана анонимно). Это, конечно, явная мистификация, но совершенно очевидно, что сочинение это послужило литературной моделью для Цицианова, который в соответствии с ней выстраивал свое повествование. Сюжеты по крайней мере двух поведанных им историй прямо заимствованы из этой книги. Таковы записанные со слов Цицианова анекдоты о бекеше, пожалованной нищему, и о взбесившейся одежде. Приведем их. «В трескучий мороз, – рассказывает П.А. Вяземский, – идет он [Цицианов. – Л.Б.] по улице. Навстречу ему нищий, весь в лохмотьях, просит у него милостыни. Он в карман, ан денег нет. Он снимает с себя бекешу на меху и отдает ее нищему, сам же идет далее. На перекрестке чувствует он, что кто-то ударил его по плечу. Он оглядывается. Господь Саваоф перед ним и говорит ему: “Послушай, князь, ты много согрешил, но этот поступок твой один искупит многие грехи твои: поверь мне, я никогда не забуду его!”» Другой анекдот дошел до нас в записи А.О. Смирновой-Россет: «Между прочими выдумками он [Цицианов. – Л.Б.] рассказывал, что за ним бежала бешеная собака и слегка укусила его в икру. На другой день камердинер прибегает и говорит: “Ваше сиятельство, извольте выйти в уборную и посмотрите, что там творится”. – “Вообразите, мои фраки сбесились и скачут”».
Цицианов в своих повествованиях был и непредсказуемо оригинален. По словам исследователя Е.Я. Курганова, автора книги «Литературный анекдот Пушкинской эпохи» (Хельсинки, 1995), в Цицианове «живо и остроумно проявилась личность “русского Мюнхгаузена”, по-кавказски пылкая, темпераментная, склонная к преувеличениям и парадоксам». Среди рассказов нашего героя выделяется целый цикл анекдотов, приправленных поистине кавказским бахвальством. Жизненный материал обретал здесь подчеркнуто грузинский колорит, что и делало его своеобычным и самобытным. Историк П.И. Бартенев записал: «Он [Цицианов. –