была императрица Екатерина Великая, которой наш пиит посвятил непосредственно добрый десяток своих сочинений; кроме того, большинство изданий, в золотом обрезе, в роскошных кожаных переплетах, он верноподданнейше подносил монархине.
Мало того, Струйский рассудил за благо открыть в Рузаевке собственную типографию. Как же пришел он к такому решению? Поиски ответа на вопрос в его сочинениях – увы! – не дали результата, хотя здесь есть и стихи с, казалось бы, подходящим названием: «На расставание с книгою. Елегия». Но пьеса эта есть не что иное, как лишенный всякой логики набор противоречащих друг другу фраз с произвольной, необъяснимой пунктуацией. Читаем:
Ах книга? ты меня оставить
предприяла:
Ты вздумала итти на свет; мне
грусть влияла.
Составы все мои трепещут! жизни
нет!
Поди; коль вздумала уже итти
на свет.
Мрак нощи! знать тебе, в моих
стенах наскучил:
А блеск драгих огней твоим очам
прискучил.
Я шесть, и три свещи! сугубо
возжигал.
Учение мужей безсмертных
постигал.
Думается, что причины предпринятого Николаем Еремеевичем шага коренятся в его читательской ориентации, которая поддается воссозданию благодаря косвенным данным. Факты свидетельствуют: как ни презирал он массового читателя, как ни ополчался против «невежд», тем не менее отводил себе роль «просветителя» (он очень любил это только что вошедшее тогда в употребление слово и считал его для себя высшей похвалой). Струйский верил в свое творческое долголетие. Он писал:
Как буду я забвен у время,
Поя Петрово славно племя!..
Сему я верю предвещанью,
Как верю здесь я сам себе.
Есть основания думать, что он был снедаем и славолюбием (говоря о Сумарокове, он с каким-то особым удовольствием подчеркивает все, что относится к его «гремящей славе»). Однако, хотя некоторые свои сочинения наш герой прямо адресовал «любезным потомкам» (а это уже претензия на бессмертие), он не мог не видеть своей стойкой непопулярности в настоящем. По-видимому, понять собственное несовершенство Струйский никак не мог – виноваты были, конечно же, «невежды», не способные оценить всю прелесть его творений. Вот для таких-то неискушенных книгочеев он нашел остроумный выход – сопровождать текст изобразительным рядом, причем иллюстрации должны были быть самого высокого качества. Сказано – сделано: Николай Еремеевич спознался с лучшими граверами и рисовальщиками своего времени: И.К. Набгольцем, Х.Г. Шенбергом, Г.И. Скородумовым, Е. Озеровым. Он даже отдал своего крепостного, даровитого А.А. Зяблова, на выучку известному Ф.М. Рокотову, под руководством которого тот постигал секреты живописного искусства.
Интерес в этом отношении представляет издание «Ето не для нас», отпечатанное в типографии И.К. Шнора в 1790 году. Его открывает аллегорическая гравированная заставка с «изображением порока», выполненная по рисунку Зяблова. Далее следует пояснительный текст Струйского:
Любезну ада дщерь изобразить
я тщуся,
Ни злости от нее, ни ада не
страшуся.
Сие чудовище имеет страшный зев,
Змея из внутрь его, и слышен
томный рев…
Злопамятна, всем льстит и все что
есть цепляет;
Из пасти льет вдруг желчь
и смертных уязвляет.
Ни гром, ни молния ее ввек
не страшит?
Ехидна во устах ее всегда шипит.
Все мнят, зла! фурия… во аде,
со ехидством…
Сия ж еще той злей: зовут ту
Лихоимством.
Примечательно, что на титульном листе издания указана и его цена. Она смехотворно низка и составляет 3 копейки. То есть совершенно очевидно, что автор рассчитывал здесь на самую широкую аудиторию. Однако, как видно, все коммерческие усилия Струйского остались втуне. Читатель упорно не желал покупать его вирши, даже «сдобренные» первоклассными гравюрами. Все это позволяет уточнить традиционные представления о Струйском как о литераторе, печатавшем свои сочинения для самого узкого круга лиц: в камерного стихотворца он превратился вовсе не по своей воле и, кажется, до конца так и не смирился с этим.
Документально установлено: первые книги в Рузаевской типографии начали издаваться в 1792 году. Струйский закупил за границей дорогостоящее полиграфическое оборудование и привлек к печатанию своих крепостных крестьян, чьим талантом, волей и мастерством и создавались эти шедевры типографического искусства. Первостепенное значение он придавал иллюстрациям и часто сам выступал в качестве автора их сюжетов. В его изданиях мы видим гравированные резцом и лависом изображения масок и стрел, входа в ад и цербера, сфинкса и гарпий, возрождающегося из пепла феникса и пораженного молнией дракона, лиру с венком из цветов, фурию и гарпию и т. д. Вообще тиснение его книг было доведено до лучшего в то время в России искусства. И обращали они на себя внимание именно своим внешним видом.
Напрашивается любопытная параллель. Дело в том, что гипертрофированное внимание Струйского к полиграфическому облику и художественному оформлению изданий было характерно для щегольской книжной культуры XVIII века, носившей ярко выраженный пародийный характер. Этому нисколько не противоречит то, что сам Николай Еремеевич щеголем вовсе не был. По отзывам современников, одевался он по меньшей мере странно: «носил с фраком парчовый камзол, подпоясывался розовым кушаком шелковым, обувался в белые чулки, на башмаках носил бантики и длинную повязывал прусскую косу». Более того, вослед И.П. Елагину, А.П. Сумарокову, А.А. Ржевскому и другим литераторам он в духе времени бичевал вертопрахов-петиметров именно за их приверженность к чисто внешнему, наружному лоску. Так, в своем «Наставлении хотящим быти петиметрами» Струйский, перепевая своего кумира Сумарокова (что, кстати, сказалось и в названии послания), пытался говорить об этом со всей определенностью:
Не ложно и весь свет со мною
бы дивился,
Коль будучи б навоз вдруг
в злато претворился?..
Какая в людях сих приятность
состоит:
Как стройно и на ком сюртук
по моде сшит,
Какой к нему прибор; кафтан как
удостоин,
Камзол того ль сукна иль из парчи
устроин,
Какого цвета шелк и модный ли
в чулках,
Перчатки красные иль белые
в руках…
О, юность! Ты, плывя, имеешь мель
пучины;
Однако ж мы дошли до важныя
причины.
Взгляните на сего прелестна
мудреца?
Но знаете ль вы здесь, чьи ранит
он сердца!
Которы без умов к нарядам лишь
несутся…
Он, конечно же, тоже уничижительно называет щеголей «невеждами», и это в полной мере отвечает представлениям эпохи об их отношении к книге и книжной культуре[6].
Писатель В.С. Пикуль в своем очерке «Шедевры села Рузаевки» приводит слова, якобы сказанные Струйским: «Книга создана, чтобы сначала поразить взор, а уж затем очаровать разум». Но, подчеркивает Пикуль, Николай Еремеевич, этот «ничтожный и жестокий графоман», разума никак не очаровывал, зато «поразить взор оказался способен». Струйский придавал такое значение издательскому делу, что свято верил в прямую зависимость восприятия литературного произведения от… способа обреза бумаги, на котором оное печаталось. Не случайно он хвастался именно изяществом своих изданий. До нас дошло его книготорговое объявление, помещенное в конце января 1790 года в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Против Гостинаго двора в книжной лавке под № 22 вступили в продажу сочинения Струйскаго: Елегия к Купидону, писанная ко утешению друга во вкусе Овидия, цена в бумажке в золотом обрезе 50 к. Наставления хотящим быти петиметрами, в золотом обрезе 50 к. Его ж Струйскаго сочинения Еротоиды, в 24 песнях в 16 долю листа Анакреонтовым стопосложением писанные, цена в бумажке в золотом обрезе 1 р. 25 к. Все оное на самой лучшей Голландской бумаге, а при Еротоидах два виньета лучших граверов». Вот как отозвался о сочинениях, подготовленных и выпущенных Струйским, литератор М.А. Дмитриев: «Шрифт прекрасный, чистый и красивый: александрийская клееная бумага и прекрасно вырезанные на меди виньеты. Едва ли какая книга того времени была выдана так чисто, красиво и даже великолепно».
Струйский достиг вершины полиграфического совершенства своих опусов, печатал оригинальнейшую типографскую продукцию: на шелке, на атласе, в гравированных рамках, золотым тиснением и т. д. Его издания, которые за их «внешность» привлекали внимание самой императрицы Екатерины II, производили впечатление только на иностранцев, не знавших русского языка. Знаменательный факт: за рачение в книгоиздании монархиня жаловала Николая Еремеевича бриллиантовыми перстнями, но современниками это было истолковано как своего рода аванс – знак высочайшей просьбы, «чтобы он более стихов не писал» (Н.А. Тучкова-Огарева). Убожество текста и роскошь убора книги создавали вопиющий диссонанс. Не случайно и современные исследователи предпочитают вовсе умалчивать об успехах Николая Еремеевича на ниве словесности, аттестуя его лишь «деятелем российского книгопечатания». Богатство внешнего оформления издания в сочетании с нищетой мысли содержавшегося в нем текста разрушало особую гармонию, присущую книге как феномену культуры. Не о том ли писал В.Г. Белинский: «Видеть изящно изданною пустую книгу так же неприятно, как видеть пустого человека, пользующегося всеми материальными благами жизни»? И хотя сам Струйский ни в коей мере не осознавал своей связи с «кодексом» книжной культуры щеголей, тезис петиметров о необходимости «прельщаться и прельщать наружностью» оказался в полной мере реализованным в его издательской практике.
Смерть Николая Еремеевича может показаться странной: кончина Екатерины II настолько его ошеломила, что вызвала у него горячку, он лишился языка и очень скоро умер. «Какая могла быть связь между сими двумя умами? – вопрошает по этому поводу современник. – Стыдно даже ставить их рядом в разговоре…» А литературовед В.А. Кошелев утверждает, что Струйский «едва ли даже и видел императрицу». На самом же деле наш герой был неизменно в зоне ее внимания. 23 февраля 1771 года монархиня собственноручно подписывает абшид (приказ об отставке) об увольнении Струйского с чином прапорщика «за добропорядочную и беспорочную службу в гвардии». Примечательно и то, что жена Николая Еремеевича, Александра Петровна, была до замужества фрейлиной императрицы. Младшая же дочь Струйских, Екатерина Николаевна, носила два имени: Екатерина и Анна. И вот почему: узнав о том, что у четы Струйских должен родиться ребенок, монархиня выразила желание, если родится дочь, назвать ее Екатериной. Тотчас же из Петербурга в Рузаевку поскакал курьер, чтобы сообщить о ее высочайшей воле, но посланный опоздал и приехал, когда новорожденную уже окрестили и дали ей имя Анна. Однако в метрику девочку все-таки записали Екатериной, и домашним потом строго возбранялось говорить, что она была крещена Анной. И впоследствии Струйский не единожды встречался с императрицей (известно, что в числе «предстателей» о нем выступали «шпынь» Л.А. Нарышкин и бывший елизаветинский фаворит И.И. Шувалов) и лично подносил ей свои издания, не говоря уже о том, что большинство книг посылал с оказией или по почте. «Государыне всеавгустейшей! премилостивой! премудрой! кроткой и великодушной! удивляющей миром и войно