ю все племена земные!» – обращается он к Екатерине. Он посвящает ей стихи в самых различных жанрах: эпистолы, стихи «на случай», стансы, оды, гимны и т. д. Вот фрагмент из его «Епистолы ея императорскому величеству всепресветлейшей героине великой императрице Екатерине II…» (она была переиздана дважды):
Душа моя ТВОИМ вдруг пламенем
возженна?
И мысль моя к ТЕБЕ, ТОБОЮ ж
мне вложенна…
Потомство будет знать, что я ТОЕ
здесь славил,
Котору целый мир в пример царям
поставил.
Воспел часть действиев ТВОИХ
и сам Вольтер:
ТВОЙ луч к нему в Ферней, как
солнце, полетел!
Все можешь оживить… сама
рождаешь пламень!..
Удобна оживить ТЫ и бесчувствен
камень.
Сохранились экземпляры первого издания сего произведения, в которых один из величальных стихов в адрес Екатерины напечатан аж золотом! Подобное роскошество изданий Струйского и льстило самолюбию Семирамиды Севера, которая похвалялась тем, что за сотни верст от Петербурга, в далекой российской глубинке, процветает типографическое художество. Однако это не помешало историку XX века А.Е. Зарину охарактеризовать «Епистолу…» как нечто, отличающееся «полнейшим отсутствием смысла».
В своем имении Струйский создал подлинный культ Екатерины. Он заказал ее портрет, и надо сказать, это был один из лучших ее портретов. На обороте холста Николай Еремеевич оставил такую надпись: «Сию совершенную штуку писала рука знаменитого художника Ф. Рокотова с того самого оригинала, который он в Петербурге списывал с императрицы. Писано ко мне от него в Рузаевку 1786 году в декабре…» А на потолке парадной залы его особняка наличествовал великолепный плафон с изображением монархини в виде Минервы, восседающей на облаке в окружении гениев и прочих атрибутов высокой поэзии. Она поражает стрелами крючкодейство и взяточничество, олицетворяемое сахарными головами, мешками с деньгами, баранами и др. И как венец всему – рядом высится башня с державным двуглавым орлом…
Николай Еремеевич не в шутку претендовал на звание придворного барда, наравне с бессмертным Г.Р. Державиным, но удостоился от последнего иронической эпитафии:
Средь мшистого сего и влажного
толь грота,
Пожалуй, мне скажи, могила эта
чья?
«Поэт тут погребен по имени —
струя,
А по стихам – болото».
Как о парнасском буффоне, страдавшем «стихотворным сумасшествием», отзывались о нем современники. Но писания этого шута от литературы почему-то не вызывали смеха, как, скажем, произведения известного графа Д.И. Хвостова. «У этого встречается иногда гениальность бессмыслицы, – объясняет литератор М.А. Дмитриев, – у Струйского – одна плоскость, не возбуждающая живого смеха. Он не представил бы никакого предмета шутки…» Но если в глазах ценителей литературы Струйский не заслуживает даже улыбки, он тем не менее интересен как колоритная личность русского XVIII века и достоин если не снисхождения, то во всяком случае понимания и памяти потомков.
На пороге графоманстваДмитрий Хвостов
Его называют старшим родственником Козьмы Пруткова и капитана Лебядкина, «первейшим российским графоманом» и даже «королем графоманов». Граф Дмитрий Иванович Хвостов (1757−1835) известен современным россиянам как отчаянный строчкогон, олицетворение воинствующей бездарности и беспримерной плодовитости. Хвостов, или, как его аттестовали, Ослов, Свистов, Хлыстов, Графов, стал в начале XIX века ходячей мишенью веселых шуток, едкого сарказма, а подчас и откровенных издевательств. Тогда даже возник целый литературный жанр – «хвостовиана», целенаправленный на сатирическое осмеяние этого «конюшего дряхлого Пегаса». Над стихами графа потешались Н.М. Карамзин и И.И. Дмитриев, И.А. Крылов и В.А. Жуковский, Н.И. Гнедич и А.Е. Измайлов, Д.В. Дашков и А.Ф. Воейков, В.Л. Пушкин и К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин и П.А. Вяземский и др.
Имя Дмитрия Ивановича настолько срослось с болезненным пристрастием к сочинительству, что, как заметил современный литературовед И. Шайтанов, «когда в России говорят “графоман”, первым вспоминается граф Хвостов». Не случайно в 1997 году произведения Хвостова были изданы под грифом «Библиотека Графомана» (пока эта книга – единственная в этой серии). Автор предисловия М. Амелин утверждает, что само слово «графоман» происходит на русской почве от слова «граф» и прямо соотносится с нашим графом-виршеплетом. И хотя этимология М. Амелина неверна («графоман» изначально восходит к греческому «графо» («пишу») и в русский язык попало значительно позднее, причем через посредство французского, где оно впервые фиксируется только в конце XVIII века), сама эта его «ошибка» говорит о необычайной популярности Хвостова среди российских книгочеев.
Господствует мнение, согласно которому Хвостов, начав сочинять стихи с юных лет, всегда оставался бесталанным писакой, что он неизменно «был самым ярым, но и самым бездарным последователем ложноклассицизма». С тех же позиций подходят, как правило, и к творчеству Хвостова XVIII века. «В героическую эпоху витийственной оды, – пишет критик И. Булкина, – Хвостов был неудачным поэтом. И не более того». Ей вторит А. Немзер: «До начала 1800-х годов Хвостов не выделялся из немногочисленной когорты тогдашних рифмотворцев». Но существуют и иные характеристики поэзии раннего Хвостова. Так, Ю.М. Лотман заметил, что опыты графа были не только «ничуть не ниже литературного уровня его времени», но и «сочувственно воспринимались в литературных кругах»; а литературоведы Н.М. Гайденкова и В.П. Степанов подчеркивают, что граф «начинал свою деятельность как подающий надежды поэт сумароковской школы». Об «очевидных поэтических достоинствах» произведений Хвостова тех лет говорит и известный историк В.С. Лопатин. Приходится, однако, признать, что дальше беглых замечаний оценочного характера дело не шло и литературная деятельность раннего Хвостова и поныне остается неисследованной и почти совершенно незнакомой современному читателю.
В свое время замечательный российский литературовед Л.В. Пумпянский говорил о необходимости изучения «социологии успеха, славы». Слова эти ученый поставил рядом, но, хотя слава часто соседствует с успехом, в XVIII веке они далеко не всегда являлись синонимами. Согласно «Словарю Академии Российской» (в подготовке которого, между прочим, принимал участие и Хвостов), «славный» означало не только «общевосхваляемый», но и «знаменитый». Как нам представляется, литературную деятельность Хвостова можно условно разделить на два периода: в первый – ему явно сопутствовал успех, словесность приносила признание коллег и даже продвижение по служебной лестнице; во второй период – он в глазах современников стал своего рода шутом от литературы, но обрел при этом хоть и графоманскую, но славу. И границей между сими периодами может служить 1802 год. Это был переломный год в жизни и литературной судьбе Хвостова. Произошли три важных события: во-первых, императором Александром I было подтверждено его графское достоинство, так что Дмитрий Иванович получил почетное право величаться титулом «Ваше Сиятельство»; во-вторых, он вышел в отставку и принял роковое для себя решение всецело «обратиться к поэзии»; в-третьих, увидел свет его первый поэтический сборник, после выхода которого за ним и закрепилась репутация графомана. Графоманству Хвостова посвящен не один десяток работ. Мы же сосредоточимся на первом периоде его творчества, представляющего, с нашей точки зрения, несомненный интерес.
Хвостов писал, что «хотя не скоро принялся за поэзию, но зато был постоянен в ней, ибо всю жизнь свою среди рассеянностей, должностей и многих частных дел не оставлял беседовать с музами». Известно, что Дмитрий начал сочинительствовать примерно с восемнадцати лет. В этом его наставляли известные литераторы А.П. Сумароков, В.И. Майков, Ф.Г. и А.Г. Карины, находившиеся с ним в близком родстве, а также многие другие писатели и поэты. По окончании курса в Московском университете он служит в лейб-гвардии Преображенском полку, где заводит дружбу с известным впоследствии поэтом-сатириком Д.П. Горчаковым.
Литературный дебют нашего героя оказался исключительно удачным. Его комедия в 3-х действиях «Легковерный» (1777) была представлена на сцене придворного театра в присутствии самой императрицы 4 октября 1779 года и имела шумный успех. Хотя текстом комедии мы не располагаем (ее нет ни в одном книгохранилище России), показательно, что такой крупный литератор XVIII века как М.Н. Муравьев адресовал Дмитрию из Петербурга в Москву весьма лестное стихотворное послание:
Успех твой первый возвещая,
Питомец Талии Хвостов,
Меж тем как ты далек от края
Прекрасных невских берегов…
Жалею, что в сей день желанный
Не зрел ты труд увенчан свой.
С какой бы радостью безмерной
Ты слышал плески знатоков,
Когда твой вышел Легковерный…
Комедии пространно поле,
Где новых тысячи цветов
Ты можешь собирать на воле
С своею Музою, Хвостов.
В письме же от 8 октября 1779 года Муравьев сообщил некоторые приятные Хвостову подробности о премьере сочиненной им пьесы.
Вторую публикацию текстов Хвостова осуществил известный тогда писатель Н.П. Николев. В его издании «Розана и Любим: Драмма с голосами в четырех действиях» (М., 1781; 2-е изд. – СПб, 1787) помещены сонет и притча «Роза и Любовь» Хвостова, дабы, как говорится здесь, «доставить удовольствие читателям». В сопроводительном «Письме Николаю Ивановичу Новикову» Николев причисляет Дмитрия к «дарование имеющим людям», устремляющим их «к пользе своих соотечественников». Притчу его он называет «прекрасной», а ее автора – «молодым новым писателем», которого ставит в пример неоперившимся гнусным пасквилянтам, не достойным даже имени сочинителя. Намек Николева весьма прозрачен и отражает характерные вехи литературной борьбы того времени: ведь незадолго до этого была опубликована «Сатира первая» В.В. Капниста (1780), в которой были перечислены как бездарные современные словесники со слегка измененными фамилиями: