Котельский, Никошев, Вларикин,
Флезиновский,
Обвесимов, Храстов, Весевкин,
Компаровский, —
т. е. Ф.Я. Козельский, Н.П. Николев, И.А. Владыкин, А.Н. Фрязиновский, А.О. Аблесимов, А.С. Хвостов (кузен нашего героя), М.М. Веревкин, Я.И. Кантаровский. К этому кругу непосредственно примыкал и Д.И. Хвостов.
Сонет интересен не только тем, что юный автор демонстрирует здесь чистоту склада и педантично выдерживает две рифмы в катренах (что удавалось даже не всем искушенным в поэзии). Курьезна его тема: в самом начале творческого пути стихотворец говорит, что писать более не будет:
Уже пришел тот час, любезные
мне Музы,
В которой погасить к стихам
я должен страсть,
Расстаться с Вами мне велит
несносна часть
И с Вами разрывать приятнейши
союзы…
Сулит, о Музы, мне погибель Ваша
власть,
Не буду Росских знать Гомера,
ни ла Сюзы…
Приобретает особый смысл апелляция автора к мадам А. де Ла Сюз – французской поэтессе XVII века, олицетворявшей собой элегическую поэзию. В России же образцовым элегиком был «нежный» Сумароков, на творчество которого равнялся Хвостов. Интересно, что Сумарокову принадлежит стихотворение «Расставание с музами» (1759), завершающееся словами:
Прощайте, Музы, навсегда!
Я более писать не буду никогда, —
обещание, конечно же, оказавшееся невыполненным (после этого Сумароков продолжал сочинять стихи еще почти два десятка лет). Впрочем, Хвостов опирается здесь и на русскую сонетную традицию XVIII века. А тема расставания с музами разрабатывалась в сонете М.Н. Муравьева «Исчезните, меня пленявшие мечты!» (1775), который так и называется – «Сонет к Музам». Кроме того, тот же М.Н. Муравьев и В.И. Майков обменялись в 1775 году сонетами, заключающими в себе своего рода творческое кредо поэтов. Эта ориентация на русскую поэзию скажется потом в переводе-переделке Хвостовым «Поэтического искусства» Н. Буало, где он напишет о сонетах: «Французы, Русские писали много их, // Но среди тысячи два разве не дурных». Но ревнителем сонета, как почитаемый им Буало или как первый русский сонетист В.К. Тредиаковский (хотя Хвостова и называли «внуком Тредиаковского»), он не стал. Наш герой будет полемизировать с Буало, поставившим сонет на одно из первых мест в жанровой иерархии, и категорически не согласится с утверждением мэтра, что «поэму в сотни строк затмит сонет прекрасный». По-видимому, он разделял мнение Сумарокова, определившего этот жанр как «хитрая в безделках суета».
Притча «Роза и Любовь» отнюдь не тривиальна по теме и композиции (возможно, высокая оценка ее Николевым вызвана тем, что сам он басни любовной тематики не писал) и может считаться вполне добротной, а некоторые выражения просто удачны:
Когда взаимный жар
Сердца в себе вмещают,
В утехах ум и чувства тают…
Тот факт, что именно Николев, которого литераторы круга Ф.Г. Карина считали центральной фигурой в русской словесности 1780-х годов, дал Хвостову путевку в литературу, говорит о многом. Ведь «Розана и Любим» стала одной из излюбленных пьес в репертуаре отечественного театра и часто ставилась на сцене в течение более двух столетий. Эта «драмма с голосами» переиздавалась, и помещенные в ней стихи Хвостова, да еще с добрым напутствием «русского Мильтона», несомненно способствовали популярности этого тогда еще никому не известного автора. К слову, благожелательное отношение к Хвостову Николев сохранит и тогда, когда тот станет всеобщим посмешищем. Так, в письме к нему от 14 января 1813 года Николев будет говорить о «гении» Дмитрия Ивановича и предложит ему «обогатить провинциальный наш Парнас сокровищем от Вашего Олимпа».
Как ловкий версификатор проявляет себя Хвостов в стихотворной комедии «Русский парижанец» (1783): на протяжении обширного текста ему удается соблюсти точные («богатые» в терминологии той эпохи) рифмы. Комедия живописует зараженных чужебесием щеголя Франколюба и кокетки Жеманихи. Здесь комедиограф следует определенной традиции: ведь, как отмечает исследователь И. Кулакова, «среди сатирических типов XVIII века тип петиметра – один из самых устойчивых, он отмечается в литературе на протяжении почти половины столетия – с 1750-х до 1790-х годов». Вослед Сумарокову (комедии «Третейный суд» и «Ссора мужа с женою») доморощенные Дюлижи, Деламиды и Дюфюзы подверглись осмеянию в пьесах И.П. Елагина, Д.И. Фонвизина, Екатерины II, В.И. Лукина, Б.Е. Ельчанинова и др. Примечательно, что дядя Хвостова А.Г. Карин написал комедию с похожим названием: «Россияне, возвратившиеся из Франции» (она осталась неопубликованной, хотя и ставилась на сцене).
Главный герой комедии Хвостова «русский парижанец» Франколюб презирает все отечественное, зато до небес превозносит Францию:
…хочу, чтоб всяк по-русски
Забыл бы говорить, забыл,
что русский он…
О, Франция, Париж, вы стоите мне
много!..
Французска ветреность,
французская прохладка
Умней других ума…
Он даже своего слугу заставляет, чтобы тот
чесался, как француз,
и как француз, кривлялся,
Французско имя взял, был ветрен,
как француз…
Очень точно говорит о Франколюбе его дядя Благоразум:
Кто от Отечества душею отлучен,
Тот и в число людей не может быть
включен.
И действительно, этот отъявленный галломан наделен самыми отталкивающими чертами: он и скверный сын, обворовывающий своего родителя, а также враль и вероломный любовник. Вдовая вертопрашка Жеманиха, за которой он волочится, то и дело бросает ему упреки: «Тиран! Мучитель! Неверный!» Хвостов демонстрирует в комедии многообразие индивидуально-речевых характеристик персонажей. Если реплики Франколюба и Жеманихи содержат французские слова и производные от них, а также прямые кальки («Я не в своей тарелке», «Вы видите меня не авантажну», «Вы фолтируете» и т. д.), то речь героя с говорящей фамилией Русалей пересыпана меткими народными поговорками. Франколюб пренебрежительно называет его «Русачина», на что тот ответствует:
…Эк, как развеличался!
Ты думаешь, что я решотными
питался,
Ошибся ты, ведь я под матушкою
рос;
Как птичка поутру прочистит
только нос,
А тут и ситник уж, и молочко
готово;
А там пшеничного, так и пошел
здорово,
Хоть сучку погонять, или хоть
в городки,
Иль в сваичку, а там готовы
уж блинки,
Ватрушки, соченьки, да и еще
с припекой.
Зато, смотри, какой я стал в плечах
широкой!
И необходимо воздать должное Хвостову – тонкому знатоку русского фольклора: ведь не случайно критики впоследствии отметят, что именно этот автор впервые воспел знаменитые «березки», ставшие символом России.
Вызывает особый интерес то, что в «Русском парижанце» Хвостов предпринимает попытку пародирования щегольской культуры. В этом направлении он идет за А.П. Сумароковым и А.А. Ржевским, но его стихи, написанные от лица щеголихи, носят новаторский характер. Вот какие «преколкие» строки сочиняет в комедии Жеманиха:
Я на море любви боюсь тем
судном быть,
Которо б ветрами могло б ее
разбиться,
Волнами разнестись, движеньем
развалиться,
Размокнуть, ослабеть в дороге
дальней сей,
Затмиться красотой Парижских
кораблей,
И в абордаже злом, с ривальными
судами
Быть поглощенному неверности
волнами.
Этот пассаж заключает в себе и шаржированные формулы галантной поэзии, и слова, эстетически снижающие тему («развалиться», «размокнуть», «разнестись» и т. д.). Упоминание же о «Парижских кораблях» и использование явных галлицизмов («абордаж», «ривальные суда») как бы вводят текст в круг чтения зараженных французоманией русских щеголей и вертопрахов.
В конце пьесы обманутая 44-летняя Жеманиха[7] прозревает и отказывается и от Франколюба и от Франции:
Все гнусности теперь его
я ощущаю.
Не знать французов век себя
я заклинаю!
Между тем незадачливый Франколюб, как и другие отечественные галломаны, упорен и тверд в своей приверженности этой стране. «В Париже может быть лишь счастлив человек!» – бросает он заключительную фразу комедии.
Большинство произведений Хвостова в XVIII веке печаталось в периодических изданиях («Собеседник любителей российского слова», «Лекарство от скуки и забот», «Новые ежемесячные сочинения», «Зритель», «Муза», «Московский журнал», «Аониды» и т. д). А как отметил критик Н.А. Добролюбов в своей ставшей хрестоматийной статье «Русская сатира в век Екатерины», «у нас… журнальная литература всегда пользовалась наибольшим успехом».
О силе слова и творчестве говорит Хвостов в своих оригинальных притчах «Павлин» и «Солнце и Молния» (1783). В притче «Павлин», которая близка по смыслу к известной басне И.А. Крылова «Осел и Соловей» (1811)[8] он выводит бездарного хулителя вдохновенных певцов:
Тогда предстал павлин, Зоил
тоя дубровы,
Который голоса певцов ее бранил,
А голосом своим одних лишь сов
пленил.
Этот Зоил не только на чем свет стоит ругает голосистых птиц, но и заставляет их петь на свой, павлиний лад (возможно, броское и величественное оперение павлина намекало читателям на сочинителей «пышных» од): Он
…хотел взложить оковы