На всех поющих птиц той хорныя
дубровы,
Наш вздумал Аристарх,
что он в дуброве сей
Заставит лес плясать, подобно
как Орфей.
Тут в разговор вступают соловьи, которые ставят на место зарвавшегося горе-песенника:
На что кричишь ты злобно?
Коль посрамить наш хочешь глас,
Так сам пропой складнее нас.
Павлиньим гласом петь толико
неспособно,
Как розами клопу запахнуть
неудобно.
Согласитесь, что сравнение розы с клопом хотя и не столь эстетично, но достаточно неожиданно и смело.
В притче «Солнце и Молния» беспощадно бичуется надутость и пышность слога при пустоте и убогости содержания произведения. Мораль, сопровождающаяся выразительными примерами, излагается уже в зачине текста:
Пузырь как ни надуй, но все
он будет пуст,
И выйдет пустота из пузыревых
уст.
Пускай червяк браздою
Кидает свет, ползя,
Однако ведь нельзя
Его назвать звездою.
Подобно так нельзя почесть за ум
Блистательны слова без важных
дум.
Далее автор выстраивает новый образный ряд: Молния, громко кричащая о своем могуществе, и молчаливое Солнце. Молния, обращаясь к Солнцу, бахвалится:
О, коль мала твоя перед моею сила,
И власть,
И часть!
Мне бури грозные предшествуют
в горах…
…я все преобращаю в прах,
И пред лицом твоим распространяя
мрак,
Я стрелы яростны и огненны пускаю.
Концовка притчи весьма эффектна:
На пышны речи сей
Противницы своей
Светило замолчало
И тем лишь отвечало,
Что на небе не стало видно туч;
Но от чего? Оно пустило луч.
Притча «Разборчивая невеста» (1785) являет собой вольный перевод басни Ж. Де Лафонтена «La fille» («Девушка»). Речь идет здесь о спесивой красавице Прияте, которая была чрезмерно прихотлива при выборе жениха:
Тот ей по росту не угоден,
Тот сух, а тот дороден,
Тот слишком белокур или
черноволос,
У этого короток нос;
Хотела, чтоб жених был у нее
приятен,
Красавец статен,
Умен, богат и знатен,
Не холоден и не ревнив.
Однако идут годы, и Прията теряет былую красоту, что подчеркивается аллегорическим изображением старости:
А между тем старик с песочными
часами,
С косою на руке и за спиной
крылами
Бредет дорогою своей,
То прелесть унесет, то свежесть
роз, лилей,
То иногда – шутник старинный —
Некстати подарит красавицу
морщиной.
Тогда-то «урожай большой» на женихов иссяк, от нее «отстали» даже самые незавидные искатели, поостыли к ней и докучливые свахи. В результате
…вышла за кого она?
За старика и горбуна.
По-видимому, эта притча ценилась современниками. Очевидно, что именно на нее ориентировался И.А. Крылов. В 1806 году он печатает басню того же содержания, причем дает ей такое же, как Хвостов, название. Вполне аналогичны и композиция и некоторые рифмуемые слова; совпадает и заключительная “острая мысль”. Читаем у Крылова:
За первого, кто к ней присватался,
пошла;
И рада, рада уж была,
Что вышла за калеку.
Правда, в тексте Крылова имя красавицы не названо, нет аллегорий, язык более приближен к разговорному, зато притчу Хвостова отличает лаконизм (46 ст. – у Хвостова; 69 cт. – у Крылова) и более выразительная концовка (ответ на вопрос). Если принять во внимание, что некоторые литераторы (например, Д.П. Горчаков) считали Хвостова достойным соперником Крылова в баснях, «Разборчивую невесту» можно рассматривать как пример творческого соревнования между ними.
Хвостов пробует свои силы и в эпиграмматической поэзии, представлявшей для стихотворцев известную трудность, ибо краткость сочеталась здесь с ясностью и остротой мысли. Даже современные литературоведы признают, что эпиграммы Хвостова выполнены на профессиональном уровне. Так, его эпиграмма из Н. Буало «На врача» (1784):
Что ты лечил меня, слух этот,
верно, лжив, —
Я жив! —
по мнению исследователей, «превосходит все известные нам ее переложения в XVIII веке».
Некоторые его опыты в этом жанре были в свое время весьма злободневны. Такова эпиграмма «Поэту заике» (1782):
По особливому внушенью
Аполлона
Чудесный Елисей коснулся
Геликона,
Затем, что множество бывало там
слепых,
Хромых
Участников божественной музыки,
Да не было заики.
Хвостов высмеивает здесь своего литературного противника В.П. Петрова (1736−1799), автора выспренних од и переводчика первой песни «Энеиды» Вергилия (незадолго перед этим напечатанной вторым изданием). Говоря о «Чудесном Елисее», он имеет в виду бурлескную поэму В.И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771), где пародировался стиль Петрова. Пикантность остроты состояла в том, что Петров, покровительствуемый «светлейшим» Г.А. Потемкиным и самой императрицей, страдал от сильного заикания, и это в соединении с высокопарностью его стихов часто служило мишенью сатиры.
А вот какое двустишие написал наш герой к надгробию сервильного стихотворца В.Г. Рубана (1742−1795):
Здесь Рубан погребен; он для
писанья жил:
Надгробописец быв, надгробну
заслужил.
Вот что пояснил по сему поводу Хвостов: «[Рубан] не иначе всходил на Парнас, как для прославления богатых и именитых особ; более же всего обогатился надгробиями, что и подало повод к следующей надгробной надписи».
Ранняя эпиграмма «Две трапезы» (1780) интересна тем, что носит провидческий характер. Читаем:
Кричит какой-то стиходей,
На праздник приглася
премножество людей:
«Я две трапезы дам для милых мне
гостей —
Сперва духовную, потом
плотскую».
Сказали гости все: «Мы будем
на вторую».
Но в многочисленных мемуарах и анекдотах XIX века Хвостов и предстанет тем «стиходеем», который станет беззастенчиво навязывать слушателям «духовную трапезу» – собственные вирши, от которых будут бегать, как от чумы, современные литераторы. Сюжет этот попадет и в лубочную картинку «Стихотворец и черт», где сам нечистый спасается от чтения рифмачом своих опусов.
Стихотворение «Дамону» (1799) является переделкой эпитафии итальянского поэта XVI века Паоло Джовио. Примечательно, что до Хвостова русские поэты (Сумароков в 1756 году и аноним в 1792 году) строго придерживались в своих переводах жанра эпитафии. Хвостов же расширяет жанровые границы и переосмысляет текст как эпиграмму:
Дамон все на весах злословия
измерил;
Он добродетель, честь и разум
клеветал;
На Бога лишь хулы затем
не соплетал,
Что он не знал Его и бытию
не верил.
Любопытен пример и обратного свойства: анонимная латинская эпиграмма в его переводе преображается в эпитафию. Таково двустишие «Надгробие врачу» (1799):
К сему надгробию не надобны
предлоги:
Здесь тот опочиет, кем опочили
многи.
Поистине уморительна его эпитафия «Музыканту Хантошкину» (1792):
Прохожий, здесь лежит
Хантошкин – наш Орфей.
Дивиться нечему, – у смерти
нет ушей.
Современные комментаторы этих стихов спорят, заимствованы ли они из произведений французских поэтов XVIII века Дуаньи дю Понсо или Ж.Ф. Гюшара. Но, по всей видимости, речь идет здесь об основоположнике русской скрипичной школы, композиторе И.Е. Хандошкине (1747−1804), слух о смерти которого в 1792 году был «несколько преувеличен».
В 1784 году Хвостов издает в Петербурге свой перевод «Слова похвального Генриху Франциску Дагессо, Канцлеру Франции, Командару Королевских орденов» А.Л. Тома – знаменитого писателя, директора Французской Академии. Известность Тома основывалась на длинном перечне похвальных слов и панегирических од, а выдержки из его трактата «Опыт о похвальных словах» (1773) и ныне приводятся в университетских пособиях по риторике. Некогда противник Вольтера, Тома сделался потом ревностным его почитателем, приятельствовал с энциклопедистами и разделял их воззрения, слыл убежденным сторонником культуры и прогресса. Обращение к нему Хвостова было вовсе не случайным, ибо в России XVIII века он был популярен чрезвычайно. Произведения Тома переводили писатели различных, подчас полярных литертурных взглядов: В.П. Петров и Д.И. Фонвизин, Ю.А. Нелединский-Мелецкий и И.С. Захаров, С.В. Нарышкин, М. Бородавкин, И.Д. Прянишников и др. Достаточно сказать, что почти одновременно с переводом Хвостова в Москве вышел перевод того же «Слова» Тома, выполненный М.И. Прокудиным-Горским.
Дмитрий Иванович посвятил эту книгу своему патрону, одному из ближайших сановников Екатерины II, генерал-прокурору Сената А.А. Вяземскому, под началом которого он служил в 1783–1787 годах. Нелишне заметить, что именно Вяземский был гонителем великого Г.Р. Державина. Как точно сказал о нем германский русист И. Клейн, Вяземский принадлежал к тем «высокопоставленным невеждам», которые держались убеждения, «что быть одновременно поэтом и хорошим служащим невозможно». А потому предусмотрительный Хвостов и не думал беспокоить Вяземского стихами (возможно, он вообще не афишировал это свое увлечение при таком начальнике), твердо уяснив, что «книги приписываются людям, смотря по содержанию их и по свойствам тех людей, кому оне приносятся» (М.Д. Чулков). Посвятить же книгу о выдающемся юристе, хранителе печати при Людовике XV, российскому вельможе, ведавшему всеми юридическими, внутренними и финансовыми делами империи, было весьма уместно. Посвящение оформлено по всем необходимым канонам и состоит из листа приношения, где скрупулезно перечисляются все чины, ордена и регалии Вяземского, и пространного посвятительного письма (дедикации). Последнее отвечает всем нормативным требованиям к жанру («нежна и хитра дедикация в прозе») и заключает в себе, как это водилось, панегирик адресату и объяснение причин приписания ему столь недостойной «жертвы» – книги. Здесь говорится о проницательности Великой Екатерины, возведшей князя на такую высокую степень, о «почтительнейшем воззрении» на Вяземско