Вблизи Дунайских волн,
Дерфельден, прежде всех
ЕКАТЕРИНИНЫХ громов явил
успех:
Чрез шестикратный бой, труды
подъявши многи,
Пожал зеленый лавр, Луны унизил
роги.
Галац, опершися на крепких
на холмах,
Кичился, но упал, зря меч
в ТВОИХ руках.
Эти хвалебные строки по своей жанровой природе очень напоминают мадригал, который, согласно русской поэтической традиции XVIII века, лишь в редких случаях содержал комплимент даме, гораздо же чаще заключал в себе «материю благородную, важную и высокую».
Литературовед Т.А. Екимова утверждает, что свои оды «Хвостов сочиняет не по поэтическому вдохновению, а изготавливает, мастерит, как ремесленник». При этом она ссылается на замечание Д.И. Фонвизина, который наблюдал, как наш герой, работая однажды над стихами, «чертил, вычеркивал, потел». Однако судить о психологии творчества Хвостова-панегириста на основании мимолетного эпизода нет, на наш взгляд, никаких резонов. Да и сам поэт говорит порой прямо противоположное. Так, в конце издания «Стихи на случай собрания Императорской Академии Художеств сего июля 2 дня, осчастливленного присланными опытами трудов Их Императорских Высочеств благоверных государынь Великих Княжон» (СПб, 1796) читаем: «Написаны карандашом без приуготовления во время самого собрания… Дмитрием Ивановичем Хвостовым». То есть речь идет об экспромте, сочиненном без всякой натуги.
Как оценивали панегирики Дмитрия Ивановича сильные мира сего, коим они предназначались? Можно дать однозначный ответ: очень высоко. Известно, что под впечатлением посвященных ему стихов (и даже несмотря на опалу патрона автора – Суворова) император Павел I в 1800 году произвел Хвостова в тайные советники. А генерал-губернатор Петербурга граф М.А. Милорадович после воспетого Хвостовым Екатериногофского парка приказал повесить на вечные времена в зале вокзала портрет стихотворца с надписью: «Се Катерингофа бард», и портрет этот долго украшал возведенную там ротонду.
Хвостов пишет и медитативные (философические) оды. Такова «Ода. Надежда» (1787). В ней представлена целая галерея лиц, которых в минуту жизни трудную окрыляет вера в лучшую участь: это и купец на корабле посреди «свирепства моря»; и воин «во лютости, в ожесточенье»; и влюбленный, который «пленен красавицей суровой»; и вельможа, что «зрит зависть, злость и клевету»; и мать, ожидающая покинувшего ее «любезного сына»; и старик, который уже «во гроб ступал ногою», но отчаянно цеплялся за жизнь; не забыт даже мифический Прометей, терзаемый орлом, – и он «единою надеждой жив»! Моралистическая сентенция о высшем блаженстве содержится в заключительной строфе:
При самой жизни окончанье,
Да не исчезнет упованье
Вступить во светлый тот чертог,
Который нам всяк час являет,
И где блаженство обещает,
Судил которое нам Бог.
Другая «Ода. Стихотворение» (1791) говорит о месте и назначении российского поэта. Свою художественную задачу автор формулирует в первой же строфе:
Я кротку вашу власть, союзы
Намерен петь, любезны Музы,
Настройте лиру сами вы,
Возвысьте дух и крепость гласа,
Мне Иппокрену, холм Парнаса
Явите, Музы, близ Невы.
Определяя поэта – «природы подражатель, вспаленный искрой божества», Хвостов совершает экскурс в историю и обращается то к баснословному Орфею, перед пением которого даже «львы свирепы не рыкали», то к положенным на стихи древним «моленьям к Богу» и гимнам «нежной любви». Некоторые образы удивительно точны, а стихи афористичны:
Его душа тотчас готова
Родить понятий новых строй.
И Муз божественным языком
Глаголы правды возгласят.
Природа, взяв пиита руки,
Влечет к бессмертью за собой.
Как смерить дно морей глубоких,
Как счесть труды умов высоких?
Завершается текст славословием монархине, под скипетром которой благоденствуют российские Музы:
Законодавец Героиня,
Простря на всю Россию взор,
Рекла полночных стран Богиня:
«Хочу, чтоб жил здесь Муз собор.
Сама к тому подам примеры,
Хочу, чтоб жили здесь Гомеры;
Пускай в струях Российских рек
Прольются Иппокренски воды…»
Это произведение вызвало, однако, уничижительный отзыв Н.М. Карамзина. «Ты, верно, читал в Академическом журнале оды Николева… и оду Хвостова под именем Стихотворение! – писал он И.И. Дмитриеву 1 июня 1791 года. – То-то поэзия! то-то вкус! то-то язык! Боже! умилосердися над нами». Конечно, вкусу писателя-сентименталиста претили такие словесные обороты Хвостова как «зверства дух на дух жестокий», «прелесть уха», «не сыта вечности пучина» и т. д. Но то, что Карамзин поставил его имя рядом с именем Николева – поэта, безусловно, значительного для XVIII века, свидетельствует о том, что и Хвостова (несмотря на его «огрехи») тоже тогда принимали всерьез. Не удивительно поэтому, что тот же Карамзин будет потом печатать стихи Дмитрия Ивановича в своем «Московском журнале» и «Аонидах».
«Послание г. Княжнину» (1787) излагает воззрения Хвостова на драматургию:
Искусство, где Корнель, Вольтер,
Расин сияли
И кистью пламенной сердца людей
писали.
Особенно же благоговеет Хвостов перед Сумароковым, с которым Княжнина связывали не только родственные, но и творческие узы:
Колико путь широк! который ты
избрал.
Княжнин, исполни то, что тесть
твой обещал,
Основанное им театра пышно
зданье
Осовершенствовать имеешь
ты старанье.
Впоследствии Хвостов даст этим стихам такое пояснение: «Яков Борисович Княжнин женат был на дочери основателя российского театра Александра Петровича Сумарокова. Мы скажем только, что сей достойный наследник творца “Семиры” украсил российский театр такими творениями, которые как ныне, так долго будут у нас в числе хороших произведений». Хвостов похваляет Княжнина за то, что тот пишет трагедии по канонам классицизма и скрупулезно излагает нормативные требования к сему жанру, заимствованные из Н. Буало. Вместе с тем он говорит о «возбуждении страстей» и чувств у зрителей:
Трагедий корень взяв во сердца
глубине,
Примерами своей являешь
ты стране,
Что тщетен самый ум трагедию
составить,
Что нужен сердца дар, чтоб
чувствовать заставить.
Автор призывает адресата идти по пути бессмертного Расина, чьи трагедии отличает «прелесть томная, пленяющая слух»:
Яви, Княжнин, яви ты Мельпомену
нам;
Теки без робости в блестящей
славы Храм.
Речь идет здесь о непреходящей славе, а не о сиюминутном мнении толпы:
Пусть зависть с глупостью
различны толки сеет,
Но истина брать верх над бреднями
имеет.
Расину некогда Прадон был
предпочтен.
И что теперь? Один велик, другой
смешон.
В «Послании к Творцу комедии “Семья, расстроенная осторожками и подозрениями”» (1788) Хвостов предпринял своего рода литературную игру. Ведь автором этого анонимно изданного произведения была сама императрица Екатерина II. А наш герой пытается поначалу всячески затушевать сей факт, утверждая, что имя сочинителя ему вовсе не известно:
Для похвалы твоей я ведать
не хочу,
Творец! кто ты таков,
и на Парнас лечу.
Он называет автора комедии наследником традиций Менандра, говорит о том, что он занял достойное место «во храме Талии, делящий лавр с Мольером». Правда, здесь Дмитрий Иванович невольно намекает на своего августейшего адресата:
Людские дурости, как представлял
Мольер,
Вельмож и частных всех он брал
себе в пример.
Тартюфы, доктора и герцоги
и графы
За глупости свои ему платили
штрафы.
Тотчас откинули тьму глупостей,
проказ,
Чего б не произвел и именной
указ.
Свойство комедии «править нрав» сопоставляется здесь с благотворным действием на «злонравных» подданных монарших узаконений.
Будучи сам не новичком в драматургии, Хвостов дает персонажам екатерининской пьесы (Двораброда, Таккова, Шишимрова – монархиня вообще любила труднопроизносимые фамилии!) остроумные характеристики:
Твой хитрый Двораброд своею
осторожкой
Семью всю подружил, собаку будто
с кошкой;
И тесным для себя боярский видя
круг,
Успел во два мига поссорити
и слуг.
А дядя женихов, сей Такков
бестолковый,
На сцене нашей есть совсем
забавник новый;
Охочих к бегунам, охочих бить
фарфор
Шишимров, шалунов великий
сей собор,
Искусной кистию твоей
изображенный,
Последователям бич будет
совершенный.
И зеркало, что им, явя все
их черты,
Их будет удалять от вздоров
пустоты.
В конце автор срывает с комедиографа маску таинственности и уже открыто прославляет
…перо,
Которо шалостей бич было
и пороков,
Источник чистого учения уроков,
Оставя цветники Парнас
и Геликон,
Благотворительный когда дает
закон,
Премудростью самой быть,
кажется, внушенно,
И человечество, любовью
изощренно,
И каждое своей перо сие чертой
Или порок разит, иль век дает
златой.