Вскоре я обнаружил, что лестничная клетка Северных казарм погружена в почти непроглядную темноту. Пробираясь на ощупь, я споткнулся и, возможно, скатился бы кубарем, если б не ухватился за изгиб погашенного настенного светильника.
Держась за перила, я преодолел оставшиеся ступеньки без происшествий. Когда рука нащупала дверь, меня остановило ужасное предчувствие. Возникло твердое ощущение, что там кто-то есть – прячется во мраке.
С фонарем мне, возможно, удалось бы развеять свои страхи. Увы, лишенный способности видеть, я получил свидетельства только от других органов чувств, которые, компенсируя нехватку зрения, крайне обострились, причем настолько, что я услышал тихий, глухой, короткий звук, какой издают часы, завернутые в вату. В то же мгновение во мне укрепилось отчетливое и неистребимое впечатление, что за мной наблюдают – отслеживают так же, как зверь примеривается к добыче в глубине джунглей.
«Он убьет меня». Во мне угнездилась эта ясная мысль. И в то же время я не смог бы ответить, кто вызвал у меня этот страх и почему он желает мне зла. В той непроглядной темноте мне оставалось только ждать своей Судьбы – с отчаянием, которое может испытывать только приговоренный.
Стояла долгая и настойчивая тишина; я всем телом привалился к двери – и тут почувствовал, как шею спереди обхватила чья-то рука и принялась сдавливать ее; другая же пристроилась сзади.
Должен добавить, что вовсе не сила сжатия, а неожиданность нападения сделала меня беспомощным и неспособным на какое-либо сопротивление. Тщетно, да, тщетно я боролся – пока руки не исчезли так же неожиданно, как появились, и я с резким криком упал на пол.
Лежа на спине, я смотрел на босые ступни, сияющие призрачной бледностью в инфернальной темноте. Сверху вкрадчиво прозвучал насмешливый голос:
– Ну ты и баба…
Тот самый голос! Мерзавец Боллинджер – он еще издевается надо мной!
Он постоял еще несколько секунд, тяжело дыша. А затем пошел к лестнице, оставив меня в состоянии почти абсолютного возбуждения и – признаю это – всепоглощающей ярости. Такие удары, такие оскорбления, мистер Лэндор, должны быть отомщены в стремлении к высшей Справедливости. Запомните мои слова! Однажды настанет день, когда лев будет сожран ягненком – когда охотник станет добычей!
Мое Аристотелево триединство[82], вероятно, под угрозой, мистер Лэндор, так как я вижу, что забыл упомянуть о последних словах Артемуса, сказанных мне. Когда я уже стоял в коридоре, услышал от него, что он хочет познакомить меня со своей сестрой.
Повествование Гаса Лэндора
16
С 11 ноября по 15 ноября
В общем, это версия По. Ведь никогда нельзя быть уверенным в том, что тебе рассказывает другой человек, не так ли? Например, его встреча с Локком: готов спорить, в той истории он был не так хладнокровен, как хочет нас убедить. И то, что он позволил Артемусу выиграть в экарте, – по моему опыту, не молодые люди играют в карты, а карты играют в них. Буду рад, если мне докажут, что я не прав.
Должен сказать, что из всего рассказа По меня заинтересовала та часть, которую рассказчик изложил без особой риторики… часть, к которой я то и дело возвращался. Таинственные фразы, которыми обменялись Артемус и Боллинджер:
«Ты сблизился с Фраем больше, чем кто-нибудь из нас…»
«Не могу поверить, что я был ему ближе, чем ты…»
Все эти «сблизиться», «ближе»… Я вынужден был спросить себя: а что, если эти двое веселых парней говорили о буквальном расстоянии? Шутили, подразумевая, как близко они находились к мертвому телу Лероя Фрая?
Читатель, ты когда-нибудь видел, как ведет себя отпущенный с цепи орангутан? Такая картина встает перед моими глазами, когда мы заходим в столовую. Представь, как сотни голодных молодых людей в молчании маршируют к своим столам. Представь, как они по стойке «смирно» стоят у своих мест, ожидая двух коротких слов: «По местам!» Прислушайся к громкому гулу, который поднимается к потолку, когда они набрасываются на еду в оловянных мисках. Чай выпивается горячим, хлеб заглатывается огромными ломтями, вареная картошка раздирается руками, как падаль, куски говядины исчезают в мгновение ока. Все это сопровождается рычанием орангутана, и неудивительно, что здесь так часто, как нигде, завязываются драки – всего лишь из-за свинины и патоки. Поражает одно – как еще эти звери не сожрали столы, стулья, на которых они сидят, а потом не стали охотиться на буфетчиков и смотрителя столовой.
Я вот к чему: неудивительно, что мое появление в столовой было проигнорировано. И это дало мне возможность поговорить с одним из буфетчиков, высокоинтеллектуальным негром, который за десять лет работы в академии многое повидал и услышал. Он мог рассказать, кто из кадетов таскает хлеб, а кто – мясо, кто из них умело пользуется ножом, а у кого ужасные манеры, кто трапезничает у «Матушки Томпсон», а кто перекусывает печеньем и солеными огурцами из лавки. Его проницательность простиралась дальше пищи: он мог предсказать, кто из кадетов сможет окончить академию (немногие) и кто полжизни будет прозябать в звании младшего лейтенанта.
– Сезар, – сказал я, – вы могли бы указать на кое-кого из этих парней? Незаметно. Не хотел бы показаться невежливым.
Чтобы убедиться в его точности, я попросил сначала идентифицировать По. Сезар мгновенно нашел его – тот склонился над тарелкой и с отвращением тыкал в горку репы с бараниной. Потом я назвал еще несколько ничего не значащих имен кадетов, о которых я слышал, но с которыми не общался. А уже после этого, постаравшись придать голосу беспечность, сказал:
– О, и еще сын доктора Марквиза. Где он?
– Он – один из командиров столов, – сказал Сезар. – Там, в юго-западном углу.
Так я впервые увидел Артемуса Марквиза – сидящим во главе стола и несущим ко рту вилку с куском вареного пудинга. Осанка у него была как у пруссака, четкий профиль стоило бы чеканить на монетах, покрой формы повторял изгибы тела. И, в отличие от других командиров столов, которые вскакивали и рявкали, он управлял своими голодными подчиненными именно так, как описал По: без явной демонстрации власти. Я увидел, как двое из его кадетов заспорили из-за того, кто будет разливать чай. Не вмешиваясь, Артемус откинулся на спинку стула и стал наблюдать, причем на лице его появилось выражение почти праздности. Отпустив поводок, он дал им порезвиться, сколько они хотели, а потом дернул – иначе как получилось, что они вдруг прекратили собачиться? И разве каждый из них не бросил на Артемуса быстрый уважительный взгляд, прежде чем вернуться к своим делам?
Единственный, с кем заговаривал Артемус, был кадет слева от него. Светловолосый воин – такой здоровяк с мощной челюстью, который говорил с полным ртом, и при этом щеки у него надувались, как жабры. С шеей такой толстой, что казалось, будто это она заправляет головой. Рэндолф Боллинджер, как сообщил мне наш выдающийся Сезар.
Можно было наблюдать за ними всю трапезу, многие трапезы – и не найти ничего необычного. Они беседовали в типичной для мужчин манере. Улыбки были искренними, движения свободными. Никакой угрозы. Они смеялись шуткам друг друга, встали, когда пришло время вставать, и замаршировали, когда пришло время маршировать. Не было ничего – абсолютно ничего, кроме, думаю, красивой внешности Артемуса, – что отличало бы их от сверстников.
И все же они отличались, я чувствовал это нутром. Чувствовал, когда думал о них.
«Да, Артемус. Артемус. А почему бы нет? Вырезал сердце у Лероя Фрая…»
Все складывалось в такую идеальную картину, что я чуть не перестал доверять ей. Сын хирурга со свободным доступом к инструментам и справочникам – и мозгам – отца. Кто лучше него мог выполнить столь сложную задачу в столь трудных условиях?
Забыл упомянуть. Был момент, когда Артемус Марквиз повернул голову, очень медленно, и встретился со мной взглядом. Ни намека на смущение. Ни малейшего желания усыпить мою или чью бы то ни было бдительность. Просто чистый взгляд зеленовато-карих глаз, похожих на идеально вытертые аспидные доски.
И в эту секунду я понял, что он противопоставляет свою волю моей, бросает мне вызов.
Во всяком случае, эта мысль тревожила меня, когда я покидал столовую. Солнце светило достаточно ярко, чтобы жечь сетчатку. В артиллерийском парке какой-то бомбардир полировал бронзовый ствол восемнадцатифунтовой пушки; еще один толкал тачку с сосновыми бревнами к дровяному двору. От причала для лодок по пологому холму лошадь тащила пустую телегу, и колеса громыхали, как огромная корзина с горохом.
У меня в кармане лежала записка для По: «Молодчина! Хочу узнать как можно больше о Боллинджере. Раскиньте сеть пошире». Я нес ее в наше тайное место в саду Костюшко. В этом саду, Читатель, нет ничего особенного – во всяком случае, учитывая его название. Всего лишь крохотная терраса, вырубленная в скалистом берегу Гудзона. Там можно найти несколько камней, кое-какую траву, парочку стойких хризантем… Ах да, и, как сказал По, чистый ключ, бьющий из камня… и вытесанное на этом камне имя великого польского полковника, который руководил строительством форта Вест-Пойнт. Именно в этом укромном уголке, как рассказывают, он и отдыхал от своих забот. В наши дни здесь не отдохнуть – во всяком случае, в теплые месяцы, когда вокруг полно любителей достопримечательностей; а вот в ноябрьский день, если правильно поставить вопросы, можно получить ответы, как их получил Костюшко.
Таков, по всей видимости, и был расчет двух человек, которые сидели на каменной скамье. Мужчины и женщины. Женщина была тоненькой, с девичьей талией и почти детским личиком с едва заметными складками у рта. Она широко улыбалась – пугающе широко, – и каким-то образом ухитрялась говорить сквозь эту улыбку со своим собеседником. Которым был доктор Марквиз.
Я не сразу узнал его, однако ведь и никогда прежде не сталкивался с ним – или с кем-то еще – при подобных обстоятельствах. Сомневаюсь, что мне по силам передать странность этих обстоятельств. Он руками закрывал уши. Не так, как человек отгораживается от ужасающего шума, а как человек, примеряющий шляпу. Его кисти лежали по бокам головы, напоминая шкуру выдры, и он изредка шевелил пальцами, словно искал более удобную посадку. Его глаза смотрели на меня – большие, широко поставленные, испещренные красными прожилками глаза, которые, казалось, трепетали в преддверии возможного извинения.