Разговаривали по многу часов. И почти никогда, должен отметить, – о расследовании. Наши разговоры могли принять любое направление, и в любой их момент мог начаться спор. Недостойно ли поступил Эндрю Джексон, когда во время давней дуэли с Дикинсоном выстрелил второй раз после осечки? По сказал «да»; я принял сторону Джексона. А тот адъютант Наполеона, который покончил с собой, потому что его не продвигали по службе? По сказал, что он поступил благородно; я высказал мнение, что он был ослом. Какой цвет больше всего идет брюнеткам? Я – красный. По – фиалковый. (Он никогда бы не сказал просто «фиолетовый».) Мы спорили о том, кто более злобен, ирокезы или навахо, и о том, в чем миссис Дрейк проявила себя лучше всего – в трагедии или в комедии, и о том, какой инструмент выразительнее – пианино или клавесин.
Однажды вечером мне пришлось защищать свое утверждение об отсутствии у меня души. Я не подозревал, что моя позиция именно такова, пока не заявил об этом, однако так случается, когда двое мужчин уговаривают тьму заключить перемирие: они держатся одной линии и идут по этому пути до конца. Вот я и сказал По, что все мы – просто клубок атомов, которые бьются друг о друга, отскакивая и устремляясь навстречу, а в конце останавливаясь. Ничего больше.
Он выдвигал множество метафизических доказательств, возражая мне. Ни одно из них не произвело на меня впечатления. Наконец, доведенный до отчаяния, По начал размахивать руками.
– Все это есть, уверяю вас! Ваша душа, ваша anima[102], – она существует. Немного заржавела из-за того, что ею не пользуются, но… я вижу ее, мистер Лэндор, я ее чувствую.
И тогда он предупредил меня, что однажды она восстанет и встретится со мной лицом к лицу, и я пойму свою ошибку, но будет слишком поздно!
В общем, По мог продолжать так часами. Но от мононгахилы наши языки заплетались. Под действием холодного огня виски я временами выбрасывал из головы все мысли и с некоторым облегчением слушал рассуждения По; Красота и Истина, смешение категорий, «Этюды о природе» Сен-Пьера – о, у меня даже сейчас начинает стучать в голове, когда я думаю об этом; но тогда эти рассуждения пролетали через меня, как зефир[103].
Не знаю, когда точно это случилось, но в какой-то момент мы перестали обращаться друг к другу «мистер». Это обращение взяло и выпало, и мы стали просто Лэндором и По. Мы напоминали двух старых холостяков из соседних комнат – безвредных безумцев, проживающих остатки фамильных состояний, утопающих в бесконечных рассуждениях о вещах. И в самом деле, такие рассуждения я видел только в книгах, но никогда не слышал от других людей, поэтому со временем стал задумываться о той книге, что писали мы с По. Как долго это может продолжаться? Не вмешается ли армия? А вдруг старшие офицеры поймают кадета По, когда тот ночью будет пробираться к Южным казармам? Подстерегут так же, как это сделал Боллинджер? Или, как минимум, начнут задавать вопросы?
По, по своему обыкновению, хорохорился, когда я заговаривал об этом, но с интересом выслушал мой рассказ о молодом военнослужащем, который жаждет заработать на карманные расходы. На следующий же день, получив мое благословение, он принес горстку четвертаков рядовому Кокрейну, и с тех пор у него появился военный эскорт, провожавший его до гостиницы и обратно. Исполняя свои обязанности, Кокрейн продемонстрировал таланты, о которых мы не подозревали. Он умел припадать к земле, как пантера, и передвигаться по местности, как индеец, а однажды, когда заметил караульного, тут же затащил По в ближайшую выемку, где оба, как аллигаторы, лежали, распластавшись, пока опасность не миновала. Мы с По всегда старались выразить ему нашу благодарность, однако на все приглашения выпить Кокрейн отвечал отказом, отговариваясь тем, что его ждет стирка.
Тебе, Читатель, легко представить, что мы с По, болтая так из вечера в вечер, полностью израсходовали весь набор тем для беседы и в конечном итоге, словно каннибалы, обратили внимание друг на друга. Я попросил его рассказать, как он плавал в реке Джеймс, и как служил стрелком у Моргана-младшего, и как встречался с Лафайетом[104], и как учился в университете Вирджинии, и как по морю отправился сражаться за свободу Греции. Запас историй был у него неисчерпаем, а может, и ограничен, потому что время от времени он, чтобы передохнуть, интересовался моей скромной историей. Вот так и получилось, что в один из вечеров По спросил:
– Лэндор, почему вы приехали сюда?
– Из-за здоровья, – сказал я.
Чистая правда. Доктор Гэбриел Гард, врач из Сент-Джонс-Парк с доходом от никогда не умирающих инвалидов, диагностировал у меня чахотку и заявил, что единственная для меня возможность прожить еще полгода – это сбежать от миазмов и переехать повыше. Он рассказал мне об одном земельном спекулянте с Чемберс-стрит, который последовал такому же совету, когда его состояние было критическим, и теперь растолстел, как индюк, и каждое воскресенье в церкви Колд-Спрингс на коленях возносит благодарственную молитву.
Я был склонен умереть там, где жил; это жена настояла на переезде. Амелия все рассчитала: денег, доставшихся ей по завещанию, хватит на новый дом, а остальное покроют мои накопления. Мы нашли коттедж у Гудзона, однако там сама Амелия, по странной прихоти судьбы, заболела – очень тяжело – и скончалась меньше чем через три месяца.
– Ну да, – сказал я, – ведь мы переехали ради моего здоровья. Да, доктор Гард оказался прав. Мне становилось все лучше и лучше, и сегодня – я постучал себя по груди, – я почти здоров. Капелька гнильцы осталась только в левом легком.
– О, – сказал По, мрачный, как деготь, – во всех нас есть капелька гнильцы.
– Что ж, хоть раз, – сказал я, – мы пришли к полному согласию.
По, как я уже говорил, мог вести беседы на многие темы, но предмет разговора у него был один – Лея. И как я мог осуждать его за желание говорить о ней? Какой смысл был в том, чтобы талдычить ему, насколько рискованной может быть любовь, сколь сильно она мешает мужчине делать свою работу? Ради чего стоило бы раскрывать ему правду о состоянии ее здоровья? Скоро он и сам все это узнает, а пока пусть остается со своими иллюзиями. Иллюзии в любом случае сопротивляются своей гибели, а По, как любой молодой влюбленный, был совершенно не заинтересован в том, чтобы кто-то еще говорил о его предмете – если только сказанное не совпадало полностью с его собственным мнением.
– Лэндор, вы когда-нибудь любили? – однажды спросил он. – Ну, так, как я люблю Лею? Искренне и… и безысходно… и…
Дальше он не стал продолжать, впав в своего рода транс, и мне пришлось говорить чуть громче, чтобы он услышал.
– Так, – сказал я, постукивая по стакану с виски, – вы имеете в виду романтическую любовь? Или любовь любого сорта?
– Любовь, – ответил он, – во всех ее проявлениях.
– А то я собираюсь говорить о своей дочери.
Забавно, передо мной появился ее образ. Раньше, чем образ Амелии. Раньше, чем образ Пэтси. И это было признаком чего-то – доверия? опьянения? – поэтому я позволил себе рискнуть. И ощутил себя в безопасности! На несколько секунд.
– Конечно, – добавил я, – к своему ребенку испытываешь совсем другое чувство. Оно абсолютное, оно… – Я уставился на стакан. – Оно беззащитно, оно обречено…
По несколько мгновений наблюдал за мной, затем подался вперед и, опершись локтями на колени, прошептал в темноту:
– Лэндор…
– Да?
– А что, если бы она вернулась? Завтра? Что бы вы сделали?
– Я сказал бы: «Здравствуй».
– Нет, не увиливайте от ответа, вы и так зашли далеко. Вы простили бы ее? Сразу?
– Если б она вернулась, я сделал бы гораздо больше, чем просто простил бы. Я бы… да…
Он проявил достаточно деликатности, чтобы не продолжать. Но поднял эту тему чуть позже в тот же вечер. Тихим от благоговения голосом он сказал:
– Я верю, что она вернется, Лэндор. Я верю, что мы создаем… магнетические поля для тех, кого любим. Неважно, как далеко они… неважно, как сильно они сопротивляются нашему притяжению… в конечном итоге все равно вернутся к нам. Они ничего не смогут с собой поделать, как ничего не может поделать с собой Луна, вращаясь вокруг Земли.
И я сказал… единственное, что пришло мне на ум:
– Спасибо вам, мистер По.
Одному Богу известно, как мы выжили при таком недосыпе. Я мог хотя бы вздремнуть на следующее утро, а вот По должен был вставать на рассвете. Думаю, ему удавалось поспать не более трех часов. Сон, если у него возникала потребность в моем юном соратнике, приходил к нему и овладевал им. В некоторые ночи ловил его на полуслове. Голова По падала, веки опускались, мозг гас, как огонь свечи… зато стакан никогда не выпадал из руки, и он мог проснуться через десять минут, бодрый и готовый закончить свою мысль с того места, где остановился. Однажды ночью я сидел в качалке и увидел, как он заснул на полу прямо во время чтения «К жаворонку». У него отвисла челюсть, голова склонилась на мой башмак. Возникла дилемма: разбудить его или оставить лежать?
Я выбрал второй вариант.
Свечи к тому моменту догорели, огонь угас, ставни были закрыты… в темноте было тепло. «Все эти разговоры, – подумал я, – служат топливом». Опустил взгляд на его голову, на растрепавшиеся волосы – и вдруг осознал, что в последнее время стал строить свое времяпрепровождение вокруг… вокруг По; во всяком случае, вокруг вот таких моментов. Они стали частью моего мысленного календаря, и я завишу от них, как человек зависит от смены времен года, или от необходимости запирать заднюю дверь, или от своей кошки, которой обязательно нужно каждый день понежиться на солнышке.
По проснулся через двадцать минут. Сел, протер глаза. С блеклой улыбкой оглядел комнату.
– Вам снились сны? – спросил я.