Теперь Лея. Но стрелка отказывалась задерживаться на ней, особенно когда любое воспоминание оставляло у меня ощущение, будто ее все время кто-то тащил на убой, а она сопротивлялась.
Все это приводило меня к третьей тайне: почему миссис Марквиз так горела желанием всучить свою дочь такому старому хрычу, как я?
Лея все еще имела великолепные шансы на брачном рынке. Да, она была слишком стара, чтобы выйти за кадета, но у нее на это никогда не было желания, если судить по ее словам. Разве мало здесь холостых офицеров, которые прозябают в своих тесных квартирах? Разве не слышал я тоскливые нотки в голосе капитана Хичкока, когда тот заговаривал о ней?
В общем, из всех загадок только эта, кажется, имела какое-то решение. Ведь если моя догадка насчет болезни Леи верна, не исключено, что родители сочли ее порченым товаром и готовы отдать первому же претенденту. И разве это не приятная – в некотором роде – весть для По? Найдется ли более подходящий претендент? Ведь только ему дано видеть Лею Марквиз сквозь болезнь.
Мои размышления уже сосредоточились на нем к тому моменту, когда он заявился ко мне в номер. Заявился так, будто знал, что его анализируют. Дело в том, что раньше По бывал одет лишь в рубашку и жилет; сегодня же он был при полном параде – сабля, портупея… И вместо того чтобы прокрасться в номер, как раньше, он прошел на середину комнаты, снял кивер и поклонился.
– Лэндор, я хочу извиниться перед вами.
Слабо улыбнувшись, я откашлялся и сказал:
– Это ужасно благородно с вашей стороны. Позвольте спросить…
– Да.
– За что вы извиняетесь?
– Я виноват, – сказал он, – в том, что приписывал вам недостойные мотивы.
Я сел в кровати. Протер глаза.
– Ах да, – сказал я. – Лея.
– У меня нет оправданий, Лэндор. Могу сказать одно: то, как миссис Марквиз откровенничала с вами, привело меня в замешательство. Боюсь, я решил – ошибочно, двух мнений быть не может, – что вы приветствовали ее хитроумный план и… возможно, способствовали ему.
– Как я мог, когда…
– Не надо, прошу вас. – Он поднял руку. – Я не собираюсь навязывать вам унизительную необходимость оправдываться. Любой, у кого есть хотя бы крупица ума, сообразил бы, что идея о ваших ухаживаниях за Леей… или о женитьбе на ней слишком абсурдна, если честно, чтобы о ней стоило говорить.
Ага. Слишком абсурдна, да? Поскольку я не был лишен мужского тщеславия, то уже собрался было оскорбиться. Но разве я сам только что не высмеивал эту идею?
– Так что, старина, прошу меня простить, – сказал По. – Надеюсь, вы…
– Конечно.
– Уверены?
– Абсолютно.
– Для меня это большое облегчение. – Засмеявшись, он бросил кивер на кровать и вытер лоб. – Теперь, когда я очистил свою совесть, можно перейти к более важным вопросам.
– И в самом деле. Не пора ли показать записку Леи?
По захлопал глазами, как крыльями.
– Записку, – тупо повторил он.
– Ту, что она сунула вам в карман, когда вы надевали шинель. Вероятно, вы заметили ее только тогда, когда вернулись в казарму.
Его щеки залил яркий румянец.
– Это не… Едва ли это можно назвать запиской…
– О, не надо переживать из-за того, как я ее назвал. Просто покажите. Если моя просьба вас не смущает.
Теперь его щеки пылали.
– Меня совсем… совсем не смущает, – запинаясь, произнес По. – Это послание – источник безграничной гордости. Оказаться получателем такого… такого…
В общем, смущен он был страшно. Вытащив надушенный листок из нагрудного кармана, положил его на кровать и отвернулся, а я прочел следующее:
Это ты мою жизнь снова в жизнь превратил.
Дай же слиться навеки с тобою!
Горних помыслов полные, ясных светил
Абсолюта достигнем мы двое,
Расцветая единой судьбою!
– Очень мило, – сказал я. – И она очень искусно…
Но По не нуждался в моих похвалах в ее адрес. Он уже меня не слушал.
– Лэндор, я даже не знаю, что делать с таким даром. Это слишком… это… – Он улыбнулся немного грустно, провел пальцами по краю листка. – А знаете, это первое стихотворение, написанное для меня.
– Ну, тогда вы обогнали меня на одно стихотворение.
В его улыбке засияли белые мелкие зубы.
– Бедняга! У вас никогда не было своего личного стихотворения, да? – Он изогнул бровь. – Ну, уж самостоятельно написанного точно нет.
Я готов был поправить его. Потому что, Читатель, я писал стихи. Своей дочери, когда она была маленькой. Коротенькие веселые стишки, которые оставлял на ее подушке: «Мимо дрема тихо ходит, / В мирный сон тебя уводит. / Я дочурку поцелую, / Девочку мою родную». Безусловно, не блистательные образцы жанра. И вообще, она их переросла.
– Ничего страшного, – продолжал По. – Когда-нибудь я напишу вам стихотворение, Лэндор. Что-нибудь такое, что увековечит ваше имя в веках.
– Буду безмерно благодарен, – сказал я. – Но сначала вам следует закончить то, которое вы начали.
– Вы имеете в виду…
– Про девицу с бледно-голубыми глазами.
– Ага, – сказал По, внимательно глядя на меня.
Я так же внимательно смотрел на него. Потом, застонав, сказал:
– Ну всё, выкладывайте.
– Что?
– Новую строфу. Она наверняка у вас с собой. Где-то рядом с запиской Леи.
Он усмехнулся и покачал головой.
– Лэндор, вы видите меня насквозь! Сомневаюсь, что во вселенной есть тайна, которую вы с вашей удивительной проницательностью не смогли бы…
– Да-да. Давайте-ка сюда.
Помню, как бережно, словно это был саван самого Иисуса, По разложил листок на кровати. Разгладил все сгибы, затем отступил на шаг и устремил на него благоговейный, как у монашки, взгляд. А уж после предложил мне прочесть:
Ураган вдруг поднялся могучий,
Ураган демонических крыл.
Мрак нездешний клубящейся тучей
Во мгновение нас обступил.
Ей кричал я надсадно, хрипуче:
«Не смиряйся!» – всем сердцем молил;
«Не сдавайся!» – истошно молил.
Року мерзостному уступая,
Не вняла моим крикам она.
Липким саваном тьма гробовая
Скрыла всю. И осталась одна,
Абсолютную ночь пробивая,
Бледных глаз ее голубизна,
Их смертельная голубизна.
Он просиял еще до того, как я закончил.
– Лэндор, у нас уже была возможность заметить, как близки имена: Лея… Лео… нора. Кроме того, мы заметили общую черту: бледно-голубые глаза. Еще заметили намек на невыразимое отчаяние – полностью соответствующее поведению Леи на кладбище. И теперь… – Он замолчал и прижал дрожащий палец к бумаге. – И теперь мы, Лэндор, видим вывод. Неминуемая кончина. Что может быть более созвучным ситуации? Стихотворение разговаривает с нами, вы же видите? Оно заявляет нам, что конец неизбежен.
– И что нам делать? Отправить девочку в монастырь?
– Да к черту это! – вскричал По, вознося руки к потолку. – Не знаю. Я лишь являюсь проводником этого стихотворения и не могу постичь его глубокий смысл.
– Ах, проводником, – буркнул я. – По, хотите знать одну вещь? Автор – вы. Не ваша мать, да упокоит Господь ее душу. Не какой-то сверхъестественный писака. Вы.
Он сел в качалку и сложил руки на груди.
– Воспользуйтесь-ка своими аналитическими способностями, – сказал я. – Вы днем и ночью только и думаете, что о Лее. У вас есть все основания, если судить по истории ваших отношений, чтобы бояться за ее безопасность. Этот страх, вполне естественный, нашел путь к наиболее предпочтительной форме выражения: стихотворению. Стоит ли заглядывать еще глубже?
– Тогда почему я не могу вызывать его, когда захочу? Почему я не могу сесть и прямо сейчас записать четвертую строфу?
Я пожал плечами.
– У вас, ребята, есть музы. Считается, что они непостоянны.
– Ах, Лэндор, – сказал По, отмахиваясь от меня. – Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понимать: я не верю в муз.
– Тогда во что вы верите?
– Что не я автор этого стихотворения.
На этом, Читатель, разговор зашел в тупик. По сидел в качалке, затвердевший в своем мнении, как обожженная глина; я же кружил по комнате, ничего не делая, лишь наблюдая игру света и тени на своем лице и гадая, почему свет не теплее тени. В конечном итоге я пришел к решению.
– Хорошо. Если вы настаиваете на том, чтобы воспринимать все это всерьез, давайте взглянем на ситуацию в целом. Вы помните две первые строфы?
– Конечно. Они прочно сидят в моей памяти.
– Вы могли бы записать их? Прямо над этой?
По тут же взялся за дело и писал, пока верхняя часть листка не заполнилась строчками. Затем откинулся на спинку.
Некоторое время я изучал написанное.
– Ну что? – спросил он. Его глаза блестели.
– Как я и ожидал, – сказал я. – Все это аллегория вашего разума. Плохой сон, не более того, облеченный в стихотворный размер.
Я разжал пальцы. Помню, как листок опускался вниз, напоминая игрушечную лодочку на воде. И даже упав на кровать, он, кажется, продолжал еще секунду дрожать.
– Конечно, – сказал я, – если говорить строго с точки зрения читателя, кое-какие правки вполне могли бы его улучшить. При условии, что ваша матушка не возражает.
– Редакторские правки? – хмыкнув, спросил По.
– Ну, вот «Леонора, ответь», например. К чему это? Тут надо действовать, а он задает вопросы.
– Слишком… слишком рациональный подход.
– А вот другая ваша фраза – «атенейские девы». При чем тут они? Мне это кажется просто излишним. Понимаете, что я имею в виду? А «и взяла меня в плен» – манерным.
– Излишним? Манерным?
– О, и еще, если можете, объясните имя. Леонора. Честное слово, что за имя?
– Оно… благозвучное. Кроме того, это анапест[116].
– Нет, я вам так скажу: оно из тех, что существуют только в стихах. Если хотите знать, почему такие, как я, почти не читают стихов, знайте: из-за имен вроде Леоноры.