– Не было такого.
– Было, По.
– Лэндор, прошу вас! Как я мог учиться там три года, если этот человек стал ужимать меня в расходах с первого дня? Видите стакан в моей руке? Если бы мне его купил мистер Аллан, он сейчас потребовал бы его обратно в виде мочи.
Я тогда подумал о шотландце, который требовал, чтобы муха вернула пиво, и у меня возникла мысль пересказать этот анекдот По, но тот уже успел встать и с мальчишеской ухмылкой объявил, что вынужден удалиться.
– Чтобы внести свою лепту, – сказал он, – в речную волну.
На пути к двери По едва не столкнулся с Пэтси. Долго извинялся пред ней, хотел приподнять шляпу, но вспомнил, что шляпы на нем нет. Пэтси, игнорируя его, направилась прямиком к нашему столику и принялась убирать крошки и лужицы. Ее движения были плавными и спокойными, она водила тряпкой с тем же усердием, что проявила на моей кухне. Я уже и забыл, сколько в этом очарования.
– Ты сегодня тихая, – сказал я.
– Так мне лучше слышно.
– О, – сказал я, – зачем тебе слушать, – и попытался нащупать ее под столом, – когда можно чувствовать…
Меня остановила ее рука. Это была совсем не та часть тела, что я искал, но все же ее было достаточно – легкого прикосновения к коже, – чтобы меня с ног до головы пронзила сладкая боль. Воспоминание о нашем последнем соитии… о спелой белизне ее тела… о таком узнаваемом запахе кедра. Иногда я думаю: то, что люди – люди типа По – называют душой, сводится к чему-то такому. К запаху. К скоплению атомов.
– Господи, – еле слышно произнес я.
– Прости, Гас, остаться не могу, у меня… Сегодня на кухне сплошной ужас…
– Ты можешь хотя бы взглянуть на меня?
Она подняла на меня красивые глаза цвета шоколада. И через секунду отвела взгляд.
– В чем дело? – спросил я.
Я увидел, как напряглись ее плечи.
– Думаю, ты зря взялся за эту работу, – сказала Пэтси.
– Не будь смешной, – сказал я. – Это просто работа, и всё. Как любая другая.
– Нет, – возразила она, отворачиваясь. – Не просто. – Посмотрела на стойку. – Она изменила тебя. Вижу по твоим глазам.
Молчание налетело на нас, как ветер, и вот так мы сидели. Ты же представляешь, как такое бывает, да, Читатель? Живешь и думаешь, что все стабильно, идет своим чередом, а потом вдруг оказывается, что никакой стабильности и не было…
– Что ж, – сказал я. – Изменилась ты, а не я. Я не делаю вид, будто понимаю, но могу…
– Нет, – упорствовала Пэтси, – не я.
Я внимательно посмотрел на нее.
– Полагаю, именно поэтому ты не посылала за мной.
– Ты же знаешь, у меня полно дел с сестрой.
– И с кадетами, Пэтси. С ними тоже полно дел?
Она даже не поморщилась. Тихо, что я едва расслышал, она сказала:
– Я бы решила, что это ты, Гас, слишком занят.
Я привстал.
– Никогда не бываю настолько занят, чтобы не…
Договорить я не смог, потому что заявился По. Веселый, возбужденный, равнодушный ко всем и ко всему, кроме себя. Он оперся на спинку своего стула и, застонав, потер руки.
– Господи! Моя вирджинская кровь недостаточно густа для здешних холодов. Слава богу, есть флип. И, слава богу, есть ты, Пэтси! Как же ты освещаешь эти тоскливые, бесполезные часы… Я должен написать для тебя секстину[117].
– Кто-то обязательно должен, – сказал я.
– Кто-то должен, – согласилась она. – Ты прав. Это было бы замечательно, мистер По.
Он проводил ее долгим вздохом. Затем сел, склонился над стаканом и проговорил:
– Это нехорошо. Каждая женщина, что я встречаю на своем пути, как бы… как бы красива она ни была, только подталкивает меня к Лее. Я могу думать только о ней, могу жить только ради нее. – Он отпил из стакана, на мгновение задержав напиток в горле. – Ах, Лэндор, я все оглядываюсь на то бедное, невежественное создание, каким я был до встречи с ней, и вижу мертвеца. Марширующего в нужном направлении, отвечающего, когда с ним заговорят, выполняющего все наряды, но при этом мертвого. А теперь эта женщина пробудила меня, и я наконец-то ожил. Но какой ценой! Какая же это боль – быть среди живых!
Он опустил голову на сложенные руки.
– Но подумываю ли я о возвращении назад? Нет, Лэндор, никогда! Я согласен, чтобы мои страдания увеличились стократ; лучше это, чем вернуться в землю мертвых. Я не могу вернуться – и не вернусь. И все же… Господи, Лэндор, что мне делать?
Я допил флип. Поставил стакан на стол и отодвинул.
– Перестать любить, – сказал я. – Никого не любить.
Он обиделся бы, если бы был трезвее или если бы у него было больше времени на ответ. Но именно в этот момент через заднюю дверь в таверну ворвался преподобный Эшер Липпард.
– Офицер! К берегу!
После этих слов заведение Бенни Хевенса… я собирался сказать «взорвалось», но это слово не передает всей упорядоченности события. В таверне такое происходило как минимум еженедельно. Один из «голубых» Тайера устраивал внезапный налет, и тот, кто сидел ближе к двери – сегодня им оказался Эшер, – поднимал тревогу; все кадеты, решившие приятно провести вечерок, выбегали через парадную дверь и мчались прямиком на берег реки. Сегодня такая участь ждала По. Пэтси бросила ему шинель и помогла встать на ноги, Бенни потащил его к двери, а миссис Хевенс напоследок подтолкнула его и закрыла за ним дверь. И он понесся вперед, как камень, прыгающий по воде.
У всех остальных была своя роль. Мы должны были сидеть на своих местах, а когда заявлялся офицер, тупо смотреть на него в ответ на вопрос, был ли здесь кто-нибудь из кадетов. Офицер, если он был новичком в этом деле, обычно что-то мямлил и вскоре покидал заведение. (Кто-то из них мог даже выпить стаканчик перед уходом.)
В общем, мы сидели и ждали сегодняшнего офицера… но дверь так и не открылась. В конечном итоге ее открыл сам Бенни – изнутри. Вышел в ночь, огляделся.
– Никого нет, – сказал он, хмурясь.
– Ты же не думаешь, что они отловили его у реки, а? – всполошился Джек де Виндт.
– Ну, тогда мы бы наверняка что-нибудь услышали… Давай, Эшер, рассказывай, что заставило тебя думать, что ты видел офицера?
Мышиные глазки Эшера сощурились.
– Что заставило меня думать? Господи, Бенни, да за кого ты меня принимаешь? Ты считаешь, я не могу распознать планку на погонах?
– Планку, говоришь?
– Естественно. Он держал фонарь высоко – вот так, – и планку было видно четко. Там, где она и должна быть, на плече.
– А что-нибудь еще ты видел? – спросил я. – Что-нибудь, кроме его плеча?
Уверенное выражение стало сползать с лица Эшера. Его глаза забегали из стороны в сторону.
– Нет, Гас. Только фонарь. Видел, как он держал его. Можно было увидеть только планку…
Пошел острый, как наточенное лезвие, ледяной дождь, точно такой же, как тот, что шел в ночь убийства Боллинджера. Он уже образовал корку на ручке двери в заведение Бенни, украсил блестящими шариками ветки болиголова… и сверкающим настом покрыл ступени, ведущие на улицу.
Я поставил ногу на первую ступеньку. Ждал. Или просто вслушивался в серебристые звуки ночи. В шелест ветра и скрип сахарного клена. Надо мной, на наполовину облысевшей березе, сидел ворон – черный на черном, – кряхтел и покаркивал.
Сплошная темень! Единственный свет шел от фонаря у двери в заведение Бенни и от его отражения в замерзшей луже, ограниченной кустами можжевельника. Великолепным зеркалом оказалась эта лужа: вскоре я нашел в ней и Лэндора. Я все еще таращился на него, когда по ступенькам что-то загрохотало, как будто по ним скатился кусок мрамора.
Такой шум Природа не производит. Уж больно человеческий. Уж больно похож на топот убегающих ног.
Если б я имел опыт работы в другой области, если б полжизни не прослужил констеблем, я не бросился бы в погоню. Но когда ты зарабатываешь на хлеб тем, чем я, когда от тебя убегают, тебе не остается ничего, кроме как преследовать.
Я на четвереньках взобрался по обледеневшим ступенькам и встал. Дорога вела к Вест-Пойнту. К северу я увидел – нет, ничего не увидел – почувствовал какое-то движение, какую-то суету в темноте. Не более чем предчувствие, но я пошел по дороге и получил подтверждение: топот сапог.
Так как фонаря у меня не было, я шел на звук, который был достаточно громким. Я крался вперед, стараясь держать темный силуэт в поле зрения, и подлаживался под его шаг. Вероятно, я приблизился к нему, потому что звук стал громче… А потом к топоту прибавилось лошадиное фырканье, всего в двадцати футах от меня.
Это изменило все. Я понял: как только он сядет на лошадь, ничто уже не заставит его спешиться.
И понял еще кое-что: глупо бросаться на него сейчас. Лучше дождаться того момента, когда он начнет садиться в седло – момент, когда любой всадник наиболее уязвим, – и тогда использовать мой шанс.
На этот раз я не был так же слеп, как в гардеробной Артемуса. Мои глаза уже привыкли к темноте, и сейчас я видел очертания лошади, стряхивающей лед с холки, и еще один силуэт – человека, ухватившегося за луку седла.
И еще кое-что: белую полоску, рассекающую мрак.
Так как эта полоска была самым четким элементом всей картины, на нее я и нацелился, бросаясь вперед. Она как бы стала моим маяком.
Я подмял под себя противника, и мы покатились вниз по склону. В лицо летели крошки льда и грязь, спина билась о камни. Я услышал стон – не свой – и почувствовал, как чья-то рука давит мне на глаза. В голове взорвался сноп искр. Сзади из-под чьих-то ног посыпались камни. Когда падение прекратилось – когда, наконец, мы достигли конца склона, – я снова стал искать белую полоску, но нашел только тьму.
Только эта тьма была совсем не ночной тьмой, и мне оставалось только упасть в нее. Когда вынырнул, в голове гудело, словно в ней металась злая муха. Вдалеке слышался топот копыт, направлявшийся на север.
«Вот и все, прими поздравления, – подумал я. – Провал».
Я знал, что виноват во всем сам: ведь я думал, что мне предстоит иметь дело с одним человеком. А оказалось, что все это время там был кто-то еще. Кто-то с неподражаемым умением вышибать мозги.