В письме, конечно, всё извращено, что касается романа Кочетова. Нарочито сделан упор, причём в извращённом виде, на вопросы культа, взаимоотношений в международном коммунистическом движении, взаимоотношений поколений и классов нашего общества. Как говорят, ловко играют на «слабых струнах». Мысли и даже слова в романе Кочетова извращаются невероятно. Приёмы чисто сионистские.
Можно не сомневаться, что абсолютное большинство авторов, подписавших это письмо, не имеют никакого отношения к его сочинению. Оно сочинено всё той же умелой рукой [Генри], которая сочиняла и письма в защиту Даниэля и Синявского, письма академика Сахарова и многие другие.
Одно можно сказать что роман Кочетова, видимо, точно попал в цель. А эта цель определённые уродства, которые встречаются в жизни нашего общества. Они справедливо беспокоят Кочетова и многих советских людей. То, что Кочетов изобразил в виде романа, можно прочитать во множестве писем, поступающих в ЦК, редакции газет и журналов. Эти уродства, конечно, не характеризуют нашего общества. Кочетов первый писатель, который сделал попытку обнажить эти язвы, эту ржавчину, встречающиеся, к сожалению, нередко на теле нашего общества.
Да, язвы и ржавчины есть и их немало. Как быть с этим? Замалчивать?! Если замалчивать, то язва будет расти, распространяться. Если бороться только силами административных органов и не поднимать вопросов борьбы против этого зла в нашей печати, литературе, искусстве, то зараза может охватить широкие круги людей. Идеологическая борьба со всякого рода язвами в нашем обществе это лучший способ борьбы, спасения людей.
Конечно, вести борьбу с этими нездоровыми явлениями надо умело, тонко. Нельзя допустить, чтобы борьба превратилась в очернительство всего общества. Но не надо и замалчивать, ибо это породит опасное самоуспокоение, бездействие и т.п.
Я не скажу, что Кочетов блестяще решил благородную задачу, особенно в литературном отношении. Есть у него и некоторые загибы. В целом же роман, на мой взгляд, заставляет советских людей насторожиться, быть бдительными по отношению коварных действий идеологических диверсий империализма. Заставляет советских людей не забывать того, что мы живём в мире острейшей классовой борьбы, невиданного обострения всех её форм.
Я проверил, какие ещё письма были в ЦК об этом романе. Было ещё 34 письма. Два из них подписали Ингерман и Давыдовская, числящиеся также в списках этого коллективного письма. Ещё подписала какая-то малоизвестная писательница, и одно письмо из Казани (подпись неразборчива). Я говорю об этом потому, что ни один рабочий, ни один колхозник, ни один интеллигент не присылал своего письма. Да они бы и не стали подписывать подобные письма.
Возникает ещё один вопрос нужна ли такая практика, когда письма такого характера без всяких комментариев, оценок рассылаются на ознакомление Секретарей ЦК и членов Политбюро. В каждом таком письме, как правило, высказывается личная точка зрения определённых людей. Вряд ли это помогает делу, тем более в спорных, невыясненных вопросах.
Возможно, было бы целесообразнее, чтобы подобные письма рассылались после квалифицированного, партийного разбора тех или иных произведений. Для этого в ЦК есть отделы, которые располагают квалифицированными кадрами. Они, а не группка людей, болезненно воспринимающих всё, что делается в интересах укрепления общества, дисциплины, порядка и т.п. в нём, должны информировать Секретарей ЦК».
(РГАНИ, ф. 80, оп. 1, д. 332)
«Приёмы чисто сионистские» — Голиков смотрел в корень.
Да и вообще, жаль, что такие люди, как Голиков, не управляли тогдашней политикой, в том числе и идеологической.
Хотя, скорее всего, их всё равно съела бы «ржавчина» круговой поруки всеобщего пофигизма, и их ожидала бы, в лучшем случае, участь следователя Германа Ермакова из фильма «Остановился поезд»: в безмолвном отчаянии наблюдать за тем, как единые в своём пофигизме партия и народ без всякой задней мысли, без малейших диверсионных намерений, пускают под откос платформу, которой предстоит расплющить «поезд» советской социальной конструкции.
Как правильно, в данном случае, говорили марксисты, творцом истории является народ, и он её сотворил: ему было просто лень подкладывать дополнительный «башмак» под платформу, потому что его ждала выпивка в доме кумы.
Ну и платформа, что естественно, покатилась вниз, уничтожая, силой свой тяжести, всех — и начальника депо, и главу министерства, и машиниста, и стрелочника, и сучку, и Жучку.
От крушения спаслась только мышка-норушка, которая, оглядевшись, увидела, что тут много добра, которым можно безнаказанно поживиться.
Герой романа «Чего же ты хочешь?», положительный инженер Феликс, назвал потребителя и бездельника Генку Зародова «болтающим и болтающимся».
Так вот: «болтающиеся» — это одна из самых точных характеристик советского общества шестидесятых-восьмидесятых годов в целом. Если в фильме «Остановился поезд» представлен образ коллективного советского пофигизма, круговая порука которого разрушала и, наконец, разрушила абсолютно всё, без всякой помощи «Запада», то фильм «Курьер» 1986 года — это идеальный и, так сказать, коллективный портрет «болтающихся», мающихся (даже при внешнем активизме) душевным бездельем, страдающих от своего безделья, но не находящих иного выхода, кроме истерик и ещё большей маеты.
В «Курьере» маются абсолютно все — и не только его главный герой с его изумительно «прописанной» психологией «подростка», гораздо более убедительного в своей «подростковости», чем герой одноимённого романа Достоевского, и гораздо более тонкого в своём скептицизме, чем модный тогда (и раньше) Холден Колфилд из культового романа Сэлинджера.
То, что мается молодой человек — это понятно. Но ведь маются и абсолютно все взрослые — и бедные и неустроенные, как мать главного героя в исполнении Чуриковой, и упакованные и «успешные», как профессор-демагог Кузнецов в исполнении Басилашвили. Мается и «неблагополучный» придурок Базин, приятель Ивана Мирошникова (неплохой, в общем-то, парень, просто «среда заела»), но мается и культурненькая и чистенькая представительница тогдашней «золотой молодёжи» Катя из совсем другой социальной среды (советское общество семидесятых и начала восьмидесятых было очень сильно поляризовано по имущественному и статусному признаку, чётко определявшемуся, например, уровнем жилья, и никакого «социального равенства», что бы теперь ни говорили современные демагоги; СССР того времени вовсе не был «страной равных возможностей»: всё определялось семьёй, её статусом и её связями; тогдашней реальной социальной «скрепой» был непотизм в целом и знакомства, блат, в частности). Бесподобная концентрация маеты тогдашнего советского общества — это редакция псевдонаучного журнальчика «Вопросы познания» (о, узнаю тебя, «Наука и религия»!), в который пристроили работать парня. Скука, пылища; начальник отдела, в исполнении Панкратова-Чёрного, мечтает о рыбалке; секретарше, в исполнении Светланы Крючковой, пофиг абсолютно всё, кроме желания найти для своего пышного тела мужичка, всё равно какого. (И это этих-то «советских» людей призывал Кочетов к идеологической бдительности! Однако шутить про коммунизм по-прежнему чревато, слово «коммунизм» в устах приколиста Ивана сразу делает лицо начальника строгим и подозрительным.) Концентрация скуки столь высока, что падение дырокола с захламлённого шкафа становится событием, которое долго и пространно, во всех деталях, обсуждают почти весь день, потому что делать всё равно нечего, но отсиживать «с девяти до шести» приходится: советская «трудовая дисциплина», бессмысленная и беспощадная.
И в этом смысле «Курьер», для России, — фильм на все времена: с тех пор изменился целый строй — система собственности, дома, лица, одежды, пейзажи. Нынешняя Москва неотличима, с виду, от Нью-Йорка. Все бегут, едут на машинах, несутся на электросамокатах, бодро ковыляют «навстречу здоровью» со скандинавскими палками, разговаривают по мобильникам на ходу, едят гамбургеры, не присаживаясь, — и при этом стоят на месте, словно покрываясь, как помпейским пеплом, густым слоем скуки.
Маются те, у кого всё есть. Маются те, у кого ничего нет. Маются те, у кого есть хоть что-то. Маета из реального общения перешла в виртуальное: пространные псевдополитические срачи — это, по сути, всё то же обсуждение упавшего со шкафа дырокола, как и в «Курьере». Кочетовский вопрос «Чего же ты хочешь?» можно адресовать буквально каждому, но на него невозможно ответить, и он, по сути, неудобен гораздо больше, чем в год публикации романа; теперь он — вечная аллергия любого россиянина, тот вечный комар, который всегда зудит, но которого невозможно прихлопнуть.
В современной массовой культуре популярны фильмы про зомби и вампиров, но за этой видимой коммерческой дурью скрывается нечто совершенно серьёзное и, как говорят снобы, онтологическое: невидимая во тьме (а особенно — во тьме разума) комариная стая маеты и бессмысленности высасывает из человека кровь жизненных сил гораздо эффективней любого вампира. Силы можно восстанавливать только на диване. Поэтому, вопреки апологетам «здорового образа жизни» и скандинавских палок, я вам скажу: «Дорогие россияне, больше лежите! Диван, как хорошо сформулировал Тимур Шаов, — это ваш надёжный причал, и только в его объятиях вы найдёте успокоение. Его ласковые объятия, в отличие от объятий продажных женщин, ничего не стоят, но утешают и успокаивают».
Мелкие, но многочисленные вампиры маеты, болтания и бессмысленности будут, бессмертные, преследовать, анонимные и неуничтожимые, вас всю жизнь, пока, так и не ответив себе на вопрос: «Чего же ты хочешь?», вы не услышите радостное: «Отмаялся» благодарных вам, за вашу кончину, наследников.
Читать в наши дни «теоретическую критику» (в отличие от критики предметной) «Октября» откровенно тяжеловато: ощущение такое, что тридцать семь градусов жары, марево и клонит в сон. Искренняя благонамеренность самого Кочетова сомнению не подлежит, но ведь он лишь обозначал общие «контуры» статей, их генеральные линии; писали же другие, десятками страниц, в известном стиле: партийность, народность, социалистический реализм, наблюдаются опасные тенденции, мы должны напомнить, что…