Я вспоминаю мой собственный шестьдесят девятый год, и мне становится всё более или менее понятно: в официальных учреждениях, в школе возобладал «строгий стиль», но стиль вполне выморочный, лишённый энтузиазма и даже восторга довоенного и послевоенного времени. Кардинально поменялись моды и сам стиль жизни, кстати. Я очень хорошо помню, что при позднем Хрущёве и совсем раннем Брежневе было прикольно: воспитательницы в детских садах носили умопомрачительно короткие платья «в огурцах» и высокие причёски «с банками из-под кильки»: мы не хуже Брижит Бардо, типа, и почти такие же раскованные, хотя и комсомолки.
После шестьдесят шестого года в модах и в поведении наступила «реакция»: вспоминайте, как выглядела учительница Светлана Михайловна, в исполнении Нины Меньшиковой, в «Доживём до понедельника» — и вы всё поймёте: бесформенный костюм, пучок, обувь почти солдатская. А ведь это очень симпатичная и совсем не старая женщина с прекрасной фигурой! Фильм был снят в 1968 году, практически одновременно с написанием «Чего же ты хочешь?» Очевидно, что учитель Мельников дома читает «Новый мир». Светлана Михайловна не читает ничего, кроме школьных тетрадей, но суть её идеологической программы явно свелась бы к тезисам «Октября», если бы она его читала. «Кавказскую пленницу» Гайдай снял в 1966 года, на остаточном топливе хрущёвской весёлости, несколько придурочной, но кульминация этого весёлого, зажигательного стиля — это, конечно, «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещён» 1964 года.
А теперь сфокусируемся: представим себе Светлану Михайловну в бриджах и смелой кофточке Натальи Варлей с её твистом и песней про медведей. Нонсенс! Даже если бы Светлана Михайловна была бы так же молода и спортивна. Всё: стилистический водораздел пройден. Никаких мини-платьев «в огурцах» в образовательных и воспитательных учреждениях, включая детские сады.
Так что полемику «Октября» с «Новым миром» можно наглядно представить в виде полемики «октябристки» (по стилю и идеологии) Светланы Михайловны и мягкого либерал-гуманиста «новомирца» Мельникова: так сказать, журнальная полемика в образах. Мельников выглядит симпатичней, это да (кто ж устоит перед обаянием Тихонова?), но за Светланой Михайловной — правда истории на данном историческом этапе: Светлана Михайловна — целый завуч и, следовательно, рулит идеологией, а Мельников только рефлексирует; с должности учителя истории он может перейти только в музейные экскурсоводы, то есть на понижение.
Светлана Михайловна, со всей своей кажущейся дубоватостью, гораздо лучше, по ходу, подходит для народного образования: она задаёт каноны (как писать про Базарова и Катерину, в частности). А Мельников и хорошенькая училка английского языка ничего не задают: его романтизация лейтенанта Шмидта выглядит каким-то анахронизмом времён, действительно, Шуры Балаганова, а чему может научить молоденькая училка? — Только тому, чтобы встать на стул, поставленный на парту, и, под предлогом выбрасывания вороны в окно, дать созерцать старшеклассникам, этим жеребцам, своё исподнее в виде целомудренных трусов и пояса с резинками (колготы были тогда огромной редкостью).
Вот так сама жизнь показала, что в схватке двух титанов прав оказался Кочетов, а не Твардовский. Кочетов, в какой-то мере, был Победносцевым своего времени и тоже хотел «подморозить».
Но, к сожалению, подмораживать пришлось гниль — некогда прекрасный и сочный, но теперь уже сгнивший плод идеологии, против которой советские граждане не бунтовали, но, не убирая бюстики Ленина с официальных тумбочек, предпочитали обсуждать падение со шкафа дырокола.
В пользу версии того, что ближайшим прототипом Порции Браун, диверсантки-проститутки из романа Кочетова, была непосредственно Патриция Блейк, корреспондентка в СССР еженедельников «Time» и «Life», принадлежавших американскому медиамагнату Генри Люсу (тогда как Ольга Карлайл-Андреева была этим прототипом только опосредованно: у неё тоже был русский дедушка, и она тоже поддерживала оппозиционных, так сказать, литераторов, но…), говорит то, что с Патрицией Блейк Кочетов был знаком лично: приезжая в СССР, она взяла у него четырёхчасовое (на минуточку!) интервью, побывав в его рабочем кабинете. Кроме того, эта версия, в пользу Патриции Блейк, подтверждается свидетельством Андрея Вознесенского (да-да, одного из тех «малых в пёстрых свитерах», которые выступали на сцене Политехнического под плакатом «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым»).
Вознесенский характеризует её так:
Патриция Блейк, сероглазая, стройная, некогда модель «Вога», девочкой бывшей подружкой Камю, приехала в Москву корреспонденткой журнала «Лайф», попала в наш Политехнический и стала наркоманкой русской культуры.
(Не знаю, стала ли наркоманкой, пусть и русской культуры, сама Патриция Блейк, но, судя по стилю этого отрывка, конкретным наркоманом был именно Вознесенский: «девочкой бывшей подружкой Камю, приехала в Москву корреспонденткой». Так кто на ком стоял? И в скольких же постелях «наркоманок русской культуры» пришлось перебывать этому типу, чтобы его, такого косноязычного, признали новатором русского стиха?)
Во всяком случае, сличая это свидетельство Вознесенского с тем, что писал Кочетов о том, как его зловещая героиня знакомила Запад с разного рода малыми в пёстрых свитерах, которых она, помимо прочего, издевательски фотографировала («За это фото Порция получила весьма внушительную премию от нескольких газетно-журнальных компаний», подтверждает он в своём романе), можно утверждать совершенно определённо, что Порция Браун была списана с натуры — с натуры уже сильно потрёпанной в постелях международных литераторов Патриции Блейк.
Вторит Вознесенскому, описывая Патрицию, и еврейский автор Василий Кисиль в своём эссе «Камю и женщины: сновидческое представление». По его словам, Патриция Блейк характеризовала сама себя так:
Я родилась в 1925 году. Впервые я встретилась с Камю 16 апреля 1946 года в Нью-Йорке во время его визита в США. Тогда мне было 20 лет, и я стажировалась в издательстве «Вог». Я была миловидной светловолосой, длинноногой девушкой с голубыми глазами. Хорошо играла на пианино, читала работы Ленина и Маркса, увлекалась идеями коммунизма и любила произведения М. Пруста.
Как видим, эта характеристика, если верить Кисилю (а почему бы и нет?), Патрицией самой себя практически дословно совпадает с тем, как охарактеризовал её Вознесенский (Да-да, «сероглазая, стройная, некогда модель «Вога», девочкой бывшей подружкой Камю»).
О Патриции (Пэт) Блейк, родившейся в 1925-м (или в 1926-м) и скончавшейся в 2010 году (следовательно, в середине шестидесятых годов ей было за сорок, и стриптиз в таком возрасте, пусть и бывшей модели, — удовольствие ниже среднего, но простодушная советская молодёжь не видела и такого), Розмари Салливан, автор книги «Дочь Сталина», пишет так:
У Блейк была сложная репутация. Многие считали её, по крайней мере, одобряющей деятельность американской разведывательной службы… но она, по крайней мере, имела имидж очаровательной журналистки, интересующейся советскими интригами.
В общем, какая-то гремучая смесь самого адского, во всех смыслах, винегрета: и модель, и подружка Камю, и марксистка, и пианистка, и поклонница Марселя Пруста, и негласная, действующая под прикрытием, сотрудница американских спецслужб…
А теперь дополним эту характеристику тем, что о ней (вернее, уже о Порции Браун, что, похоже, в данном случае тождественно) сказал герой романа Кочетова — старый, но покаявшийся перед советской властью монархист Марков.
Да, уж Марков-то, в отличие от американки Розмари Салливан, не считал нужным прибегать к дипломатичным выражениям, что исторически объяснимо: настоящие старые русские аристократы, сохранившие чувство собственного достоинства, коммунизм, конечно, ненавидели, но несравненно больше они ненавидели «лавочников» (о чём мы уже говорили) и иностранных шпионов, действовавших против «матушки-России» — пусть и большевистской, но всё-таки своей. (При слове «оккупация» проживавшие в эмиграции настоящие дворяне становились патриотами даже советской России, абстрагируясь даже от своего антибольшевизма; вспомним Бунина, пламенно желавшего победы советских войск над гитлеровскими.) Итак, предоставим слово покаявшемуся врангелевцу Маркову:
«Вы такую фамилию — Цандлер — слышали когда-нибудь? <…> ваша Браун совсем не Браун, а именно Цандлер, Цандлер <…> её амплуа — только низменные роли. Она внучка управляющего одним из московских банков, некоего Цандлера, полунемка или австрийка, полу, сатана лишь знает, кто — таких в России со времен Петра было хоть пруд пруди, осели тогда, впились в тело России, сосали её кровь, наживались. В дни революции её дед ухитрился хапнуть очень крупные деньги, чьи-то драгоценности, пытался бежать с ними, как один советский литературный персонаж, Остап Бендер. Но в Одессе нарвался на ещё более ловких деляг. Они его обобрали. Цандлер оказался там же, где и все мы, — в Константинополе. Сдох от сыпного тифа, от чумы, от оспы — не знаю. Его вдова спала с любым — с нашим вшивым офицером или солдатом, с французом экспедиционных войск, с турком, с курдом… И что там — спала! Её просто заводили в первую попавшуюся подворотню. <…> Почему, думаете, ваша Порция носит фамилию Браун? Потому, что мать Порции прижила её от какого-то Брауна. И только. А мать Порции, дочь той константинопольской шлюхи, Цандлерши, известная в эмиграции Линда Мулине. <…> Она, эта Мулине, оказалась счастливее мамаши, подросла в эмигрантском далёко и хорошо выскочила замуж… Нет, не за Брауна, Браун был так, между делом, а за социалистического деятеля. Тот пошёл в гору, стал депутатом и так далее и тому подобное. А когда пришли немцы, Мулине кинулась им на шею, а вместе с ней на шею к ним кинулась и её доченька, эта ваша Порция, хотя тогда ей было лет пятнадцать, не больше. После изгнания немцев французы хотели маменьку и доченьку выставить коленом пониже спины за сотрудничество с бошами. Но в Париже уже оказались американцы. Обе