дивы — и старая, и юная — повисли на их шеях. Покровители отстояли своих подопечных от гнева французов. И вот она с вами. Она не впервые в Советском Союзе. От редакций каких-то журнальчиков она уже два или три раза приезжала сюда. Я слежу за ней. Она подло пишет о Советском Союзе, очень подло. И делает это хитро, не прямо так: долой, мол, Советы, долой большевиков, как делали наши белые вожди. Она насыщает свою грязную писанину медленно действующим ядом. <…> Не грустно ли? Для вашего святого дела вы взяли с собой такую мерзавку, такую политическую шлюху! <…> Она враг всего, что есть в этой стране.
В советской России, о чём будет сказано ниже, Порция Браун (она уже Патриция Блейк) завела половые связи и навела идеологические мосты с молодыми поэтами и прозаиками, падкими до славы «за границей».
Эта женщина, как мы видим, широкого полового диапазона с интернациональным уклоном (от Камю до советских поэтических «малых в пёстрых свитерах») занималась, помимо прочего, постельным инструктажём молодых прогрессивных литераторов.
«Надо писать стихи якобы про Петра I, имея в виду Сталина», как резюмировал суть этих наставлений, говоря о Кочетове, Вознесенский, в уже упомянутых косноязычных воспоминаниях. В самом же романе это описывается так:
Порция была боевичкой, можно даже сказать, своего рода бомбисткой. К идиллиям она относилась скептически. Она верила в дело, только в дело. Не они сами, она, она придумала для поэтов-авангардистов так называемый исторический жанр. Ни с того ни с сего советский поэт насочиняет вдруг об Иване Грозном или о Петре, которые, укрепляя Россию, топтали судьбы отдельных людей, и напишет это так, будто бы дело-то не двухсотпятидесятилетней, не четырехсотлетней давности, а свеженькое, сегодняшнее. С помощью хитроумной подтасовки строки «исторического» стихотворения накладываются на битвы революции, на годы кровопролитной гражданской войны, на пятилетки с их трудностями, на ещё более кровопролитные и опустошительные сражения Отечественной войны, и получается, что народ — жертва. Чего, кого? Соображай сам.
Сюжеты для подобных сочинений Порция любила излагать, лежа с поэтом в постели. Это было интимно, это было между делом, по снизошедшему наитию, хотя на самом-то деле ей немало приходилось перелистывать книг в поисках и разработках сюжетов. Сами её подопечные были не слишком перегружены знаниями истории и вообще какими-либо знаниями.
Каждый такой стишок, поскольку его не просто было пробивать в советскую печать, она быстренько публиковала за границей, его передавали по зарубежному радио, поэт читал его на вечерах. Оно приобретало скандальную историю. Обожатели почти на каждом вечере вопили: «Про царей! Про царей!» Поломавшись, поэт читал «про царей». Обожатели неистовствовали.
(Положительно, по уровню сарказма Кочетов превзошёл здесь даже Лескова в его «отмщевательных» романах — начиная с исполненной изысканного сарказма фразы «Порция была боевичкой, можно даже сказать, своего рода бомбисткой».)
Нетрудно заметить, что Кочетов, как человек рыцарственной откровенности, не терпел подленьких намёков в каком бы то ни виде искусства: мы видели, как за эту тихушническую подловатость он распластал Ромма с его «Обыкновенным фашизмом», который якобы «про Гитлера», а на самом деле «про нас». Вот и здесь то же самое: политическая аллюзия, если она не оправдана соображениями образности, — это своего рода кинжал подлого и, как правило, наёмного убийцы.
Очевидно, что одним из тех, кого Порция подвергала таким постельным инструктажам, был тот самый малый в пёстром свитере и с белыми глазами, в котором мало-мальски внимательный наблюдатель распознает Евтушенко.
Да-да, ещё со школьных пор я помню это наигранно-прогрессистское:
Шла кровавая стружка.
Русь ты брал в оборот.
Шла шалавая стрижка
заклопевших бород.
(Из демагогической, как и всё у Евтушенко, поэмы «В Петровском домике»)
При этом в данном случае идеологизированный, на потребу дня, Пётр служит не для обличения «кровавого Сталина» (этого сколько угодно, на рупь сто голов, но в других ситуациях). Здесь же, пользуясь известным приёмом толстых намёков, Евтушенко представил Петра этаким радикальным прогрессистом, который ради коренной «демократизации» согласен и на «шалавую стрижку» (ну и язык!), лишь бы были сбриты «заклопевшие бороды» (Евтушенко, как и Солженицын, неустанно фонтанировал самыми противоестественными неологизмами, коверкавшими наш богатый и образный язык), «заклопевшие бороды» нашего новопобедоносцевского консерватизма, в то время представляемого в литературной среде прежде всего Кочетовым.
Кстати о Победоносцеве. Я считаю его выдающимся общественно-политическим деятелем, отнюдь не имевшем тех «совиных крыл», которые ему приписывали антимонархисты. Трагедия Победоносцева (человека выдающегося ума, пламенной веры, что не мешало ему быть изысканным дипломатом, состоявшим в переписке с католическими деятелями, которым он свободно писал на латыни. Ну и кто из его очернителей мог бы подняться до такого уровня?) — да, трагедия Победоносцева состояла в том, что его призвали подмораживать и консервировать то, что в его время превратилось уже в полную труху для всех, кроме него, — православно-самодержавную охранительную идею. Точь-в-точь то же самое произошло и с Кочетовым, но совсем в других обстоятельствах и с другой идеей: он сам себя, без указки сверху, как настоящий рыцарь, мобилизовал на защиту советской идеи, которая в его время была символом веры уже для очень и очень немногих и совершенно разрозненных людей.
Впрочем, вернёмся к Порции. Как это явствует из текста романа, одними «молодыми советскими поэтами» она (и стоявшая за ней Патриция Блейк) не ограничивалась. Она не пренебрегала и прозаиками. Она
…поспешно притащила к себе… [в московскую квартиру] молодого автора рассказов, верность идейных позиций которого критики брали под сомнение. Для Порции Браун подобные сомнения были наилучшей рекомендацией. Она была на пятнадцать лет старше рассказчика, но её не останавливало ничто. Она его ласкала в постели, она обещала ему толстые сборники в Англии, в Америке, она показывала наброски своей большой статьи о его творчестве, которую она готовила для журнала «Энкаунтер», распространяемого по всему белу свету. Он, ещё несколько лет назад печатавшийся только в областной газете, цвёл, перед ним раскрывались новые миры.
«Новые миры» — какая острая шпилька и какая изящная игра слов, которую нельзя не оценить, помня о многолетней полемике Кочетова с «Новым миром» Твардовского!
Кем был прототип этого «автора рассказов», сейчас сказать трудно, но и не суть неважно, имя им легион. Но здесь я опять хочу подчеркнуть ту же мысль, на которой я неоднократно останавливалась выше: никакая «Порция», никакие «печеньки» были бы не в силах никого поколебать и совратить, если бы люди, сами по себе, уже не были бы гнилым, без труда уловляемыми на любой, даже самый тупой, крючок жадности и тщеславия. Так где же и почему «порвалась связь времён», Вячеслав Анисимович? «Где, почему разлад возник?»
Если вкратце, то он возник тогда, когда советская идея перестала быть идеей семейной, идеей, так сказать, патриархальной. Почему Журбины перестали воспроизводить себе подобных, но только в улучшенном варианте? А почему семинаристы, дети, казалось бы, вполне добропорядочных священников, в массовом порядке становились нигилистами и даже атеистами и революционерами? — Потому что в «державе Датской» завелась гниль, тля, парша, ржавчина, плесень (вирус, как сказали бы в наше время). А почему она завелась? — Потому что ослабла вера и, следовательно, иммунитет. — А почему ослаб иммунитет? — Потому что прежняя идея, прежняя вера перестала быть делом жизни, тем, за что, без колебания или с колебаниями, кладут жизнь. А почему?..
В 1969 году Кочетов издал в библиотеке журнала «Огонёк» сборник короткой прозы «Встречи добрые и недобрые», куда включил очерк «Скверное ремесло», в котором, помимо прочих, фигурировала (не названная по имени) американская журналистка, бравшая интервью у самого Кочетова. Охарактеризовал он её роскошно: в редакцию журнала «Октябрь» «заползла рептилия дамского пола».
Нет, пусть бросит в меня камень тот, кто скажет, что у Кочетова не было чувства юмора! Было, и ещё какое! Муза сарказма щедро одарила этого литератора, но этими стилистическими сокровищами он пользовался очень дозированно: это был специфический русский юмор — трудноопределимый литературоведчески, но восходящий, несомненно, к стилистике басен Крылова, хотя, с другой стороны, в чём-то очень похожий на юмор, с переходом в сарказм, классических писателей «старой доброй Англии».
Оставив, ненадолго, в покое Порцию Браун, ответ на вопрос «Где, почему разлад возник?» постараемся если не найти, то хотя бы подсмотреть в двухсерийном телевизионном фильме «Запомните меня такой» — советском социальном хорроре номер три, после «Остановился поезд» и «Курьера». Характерно, что и в этом фильме, как и в «Поезде», снимался Олег Борисов, таким образом создав, своей замечательной игрой, ещё один образ постепенного идеологического и, главного, нравственного, до полной деградации, обветшания советского общества.
«Запомните меня такой» был снят по мотивам пьесы Романа Солнцева (Рината Суфиева) «Мать и сын» в 1987 году, через год после «Курьера». Прошёл всего один год, но та тихая деградация, которая была образно представлена в «Курьере», превратилась уже в полный мрак, во всех отношениях. По мне, так это самый чёрный и тяжёлый из всех перестроечных фильмов, хотя там нет ни стрельбы, ни кровищи, ни даже порнографии, если не считать вечного лифчика на вечной Елене Прокловой, которой, за неимением таланта, приходится демонстрировать только лифчики.
И, тем не менее, полный мрак. Со времени «Журбиных» прошло всего четверть века, и что осталось от советской идеи? — Заплесневевшие сухарики, в прямом и переносном смысле (эти сухарики играют в финале фильма поистине сакральную и жутковатую роль).