«Журбиных» я вспомнила не зря, потому что «Запомните меня такой» — это тоже своего рода семейная сага, но в очень концентрированном варианте, с тем существенным различием, что «Журбины» демонстрируют смену эпох советского патриархата (идеи и навыки передаются строго по мужской линии, женщины их только поддерживают и обслуживают), а «Запомните меня такой» — матриархата, потому что главная героиня пьесы и телефильма — совсем древняя (по летам, а не по разуму, с разумом у неё всё с порядке) mater familias — старая большевичка Мария Ивановна в исполнении Ангелины Степановой.
Не сомневаюсь, что у Кочетова она бы вызвала не только восхищение своей стойкостью, но и ужас от понимания того, что на этом реликте идейности советская власть кончится, и уже с шумом и грохотом. (Да, у меня такое ощущение, что именно смерть какой-нибудь «Марии Ивановны», но уже реальной, была знаком, чтобы начать пальбу по «белому дому». Пока «Мария Ивановна» была жива, было всё-таки как-то стыдно. Или существовал чисто мистический ужас, что она, как Немезида, вдруг явится и пульнёт теми же танками в обратную сторону.)
Когда Кочетов неустанно говорил об идеологической стойкости и идеологической бдительности, он, полагаю, уповал совсем не на партию с её «органами», занятыми, как он убедился на своём горьком опыте, совершенно обывательскими делами, а именно на семейную преемственность в духе несколько идеализированных Журбиных. Однако за неимением отца семейства воспитанием, в идеологическом духе, может заняться и женщина.
И что же мы видим?
На день рождения к Марии Ивановне в Ленинград, тогда ещё Ленинград, в классическую жуткую питерскую квартиру, сохранившуюся в неизменности со времён Достоевского, приезжает её сын Андрей (в исполнении Олега Борисова) с двумя жёнами — бывшей и настоящей, — дочерью и внуком. (Сама Мария Ивановна живёт со своей уже пожилой незамужней дочерью.) Начинается, в скуднейших декорациях, семейное торжество, в процессе которого Мария Ивановна приходит, так сказать, в тихий ужас. Бывшая и нынешняя жёны сына пикируются друг с другом, дочь этого сына тоже занята чисто бабскими склоками и интересами, внук, в характерном перестроечном прикиде (совершеннейшая жуть, если кто помнит те времена), смертельно скучает и развлекает себя разнузданным хамством.
И над всем этим возвышается, как античная статуя правосудия, Мария Ивановна. Она долго молчит, а потом обращается к сыну с вопросом того свойства, блюдёт ли он коммунистические идеалы. Ну да: разборки с жёнами, непруха на работе, безденежье, бесперспективность… Конечно, он блюдёт коммунистические идеалы — что ему, спорить с мамой, которую он очень любит и уважает, но явно считает её антиквариатом? В общем, Мария Ивановна своими глазами увидела, за что она боролась (причём её семья — это вовсе не худший, в этом смысле, вариант; в наше время они бы бабушку элементарно стукнули головой о раковину, чтобы потом долго судиться друг с другом из-за жилплощади).
В финале фильма Мария Ивановна в торжественной тишине раздаёт всем сидящим за столом свои блокадные сухари, которые она хранила как святыню. И в самом деле: эта большевичка и атеистка совершает своего рода тайную вечерю, причащая своих домашних, так сказать, освящённым (освящённым страданиями и лишениями) хлебом своих идей.
Это торжественно и величественно, но совершенно бессмысленно и даже трагично: идеи-то остались, но исключительно в её лице, и причащать ими можно только «в суд и в осуждение». Да, права Мария Ивановна — не на кого оставить страну.
Ну и где она теперь, та страна? Что от неё осталось, кроме симулякров?
Итак, вернёмся к «одной дамского пола рептилии», о которой Кочетов пишет в уже упомянутом очерке «Скверное ремесло» и которую мы идентифицировали как Патрицию Блейк. Цитировать и комментировать «Скверное ремесло» интересно не только потому, что временами оно доставляет, с точки зрения своего стиля, чисто эстетическое удовольствие (по крайней мере, мне), но и потому, что приведённый здесь Кочетовым публицистический рассказ об этой «рептилии» и её похождениях служит отличным комментарием и дополнением к тому образу Порции Браун, который он создал в «Чего же ты хочешь?». Итак:
Летом 1962 года к нам в редакцию «Октября» заползла одна дамского пола рептилия, выращенная всё там же, в заокеанском змеятнике».
[Под змеятником подразумевается штаб-квартира ЦРУ в Лэнгли, о которой Кочетов писал в этом же очерке выше.]
Она, видите ли, сотрудничает и в «Лайфе», и в других изданиях, не раз и прежде бывала в Москве, она знаток России, и ей понадобилось вот побеседовать теперь со мной. Что ж, пожалуйста! Достала из сумки записную книжечку, вечное пёрышко, уставилась немигающими голубенькими глазёнками и принялась задавать вопросы, из которых явствовало, что ей давным-давно всё ясно, и всё, что будет ею написано после нашей беседы, она уже продумала до разговора.
[Отличная характеристика «знатоков России», имя им легион: если им «давным-давно всё ясно», то тогда зачем интервьюировать? Однако такого рода журналистские рептилии априори полагают, что их собеседник — тщеславный болван и, в силу этого, будет бесконечно благодарен им за это «удовольствие» — выступать в качестве интервьюируемого, или, точнее, в качестве боксёрской груши. Но в данном случае она, что называется, «не на такого нарвалась»: наоборот, это сам Кочетов будет, в процессе беседы, изучать этот зоологический экспонат и впоследствии, через несколько лет, пошлёт ему, этому экземпляру, «обратку», но уже в качестве художественного образа. «Немигающие голубенькие глазёнки», что называется, доставили; во-первых, это совпадает с уже упомянутой у Кисиля самохарактеристикой Патриции Блейк («Я была миловидной светловолосой, длинноногой девушкой с голубыми глазами»), но, во-вторых, что гораздо важнее, это свидетельствует о том, что её неотразимые, как она полагала, чары не только не подействовали на «сталиниста» средних лет, но и произвели на него обратное, чисто комическое, впечатление.]
Читаем далее:
К весне 1963 года в журнале «Энкаунтер», лелеемом теми же, кто прислал в Москву эту «кремлинологессу», то есть знатока «кремлёвских тайн», появилось её обширное сочинение. Это было предисловие к помещенной в «Энкаунтере» некой «Антологии» «молодой советской поэзии и прозы», составленной, подобранной, понятно, соответствующим образом. Чего только не нагородила бойкая «кремлинологичка»! Она — это уж само собой — поносила со злобой, с яростью всё партийное, народное в нашей литературе, всё подлинно художественное, самобытное, направо и налево рубя своей паркеровской шаблюкой «догматиков», «реакционеров», «сталинистов», «конформистов». Но чьи же стихи и рассказы и что же, кто же приводил её в восторг, который обычно определяют словом «телячий»? Тщательно, в подробностях описав один из вечеров поэзии того времени, где, судя по всему, происходило нечто подобное действу на Лысой горе, радетельница за советскую литературу, захлебываясь от вышепомянутого восторга, начертала:
[Судя по датам, Патриция Блейк трудилась над своим литературоведческим трудом почти год. «Паркеровская шаблюка» — какой колоритный образ! «Шаблюка» — это «сабля», но в кубанском говоре. Употребление здесь этого диалектизма дополнительно придаёт «журналистке» совершенно комичный характер.]
Итак, переходим к описанию поэтического вечера, подобного «действу на Лысой горе»:
«После окончания вечера поэзии N (она называет фамилию сильно тогда шумевшего молодого поэта. — В.К.) пригласил меня поужинать вместе с ним и его друзьями. [N — это Евтушенко, о друзьях будет сказано ниже — О. Щ.] Было уже после полуночи, и все рестораны Москвы закрыли свои двери, однако N удалось уговорить директора ресторана ВТО пустить нас через служебный ход. Ничего подобного я до сих пор в Москве не видела. Прелестные девушки с причёсками «улей» и зелёными веками, одетые в пушистые итальянские шерстяные кофты и короткие юбки в складку, ходили между столиков, приветствуя друзей. За одним из столиков сидела группа молодых людей в сверхмодных, сверхузких костюмах и пела на каком-то подобии английского языка песенку «Синие замшевые башмаки». Это вполне мог бы быть ночной клуб богемы в Гринвич виллидж в Нью-Йорке (за исключением некоторых деталей вроде прозрачных туфель из пластика на одной из девушек, с розой в каждом из каблуков).
N заказал несколько бутылок сладкого кавказского шампанского и прекрасного болгарского вина для своих гостей, а также фрукты и шоколад, поскольку кухня уже была закрыта. Нас было семь человек (она всех перечисляет. — В.К.)… Возбуждённый успехом вечера, N подливал всем вино и кормил нас из руки кусочками шоколада. Певица прелестно исполнила нам несколько песенок Эллы Фицджеральд. Мы пили за N, за поэзию, за любовь».
А теперь сличаем это описание, прочитанное Кочетовым в «Энкаунтере» с его собственной, уже художественной, трансформацией этого эпизода в романе «Чего же ты хочешь?»:
Всё, что смог устроить её приятель [под ним явно подразумевается тот «малый», которого она в своей постели учила писать стихи якобы про Петра I, но с толстым намёком на советский режим, то есть белоглазый Евтушенко. — О. Щ.], — это заказать отдельный кабинет в одном из ресторанов и собрать компанию человек в пятнадцать. [Да, непримиримый «обличитель», тогдашний Женёк, проявил себя здесь самым низкопробным холуём при заезжей проститутке, которую он подобострастно кормил из руки кусочками шоколада — О. Щ.] Большинство были поэты и поэтессы, несколько прозаиков и будущих прозаиков [компанию Евтушенко составили Окуджава и прочие лирические пииты. «Будущие прозаики» — это прелестно; это значит люди, которые, ничего не написав, только отирались около «богемы» — О.Щ.]. Все они быстро напились [было бы странно, чтобы они сох