нно, партия — умолчанием.
Кочетов мучительно чувствовал, что «век вывихнул сустав», но, по своей ортодоксальной вере, полагал, что достаточно усилить идеологию работу партии, этого, так сказать, совокупного соборного разума, — и всё наладится. Однако на деле «идеологическая работа» сводилась к профанации, и всё только разлаживалось и принимало гипертрофированно-пародийные масштабы, всё больше и больше, всё комичней и всё трагичней.
Прочитав «Чего же ты хочешь?», Брежнев, по свидетельству очевидца, позвонил Кочетову, произнёс ритуальные слова про «весьма непростые вопросы», поставленные в романе, выразил надежду на встречу. Встреча не состоялась, Суслов помалкивал, но, судя по рецензии Ю. Андреева в «Литературной газете», явно написанной с голоса Суслова, последнему роман не понравился своей откровенностью. В частности, рецензенту не понравилось, какой в нём представлена советская молодёжь, а она там была представлена фарцовщиками, пофигистами, поклонниками жвачки, глупой музыки и даже стриптиза в исполнении Порции Браун. «Где автор видел подобное? У нас ведь растёт идейно здоровая молодёжь!» — возмущался идейно подобострастный рецензент. Так в том-то и дело, что подобное «виделось» везде, и никакого «идейного здоровья» ни в молодом спекулянте (из фильма «Берегись автомобиля», в исполнении Миронова), ни в молодом пофигисте, любителе западной музыки и западных мод (из фильма «Самая обаятельная и привлекательная», в исполнении Абдулова) не наблюдалось. Такова была массовая тенденция, а «идейные», как было сказано, молчаливо и даже явно осуждались обществом.
Приятно ли было Суслову увидеть плоды уже собственного идеологического пофигизма (глубокая старость и усталость, что вы хотите, даже при самом большом уважении)? Разумеется, нет. В итоге роман «Чего же ты хочешь?» не был напечатан отдельной книгой (впоследствии он был издан в виде книги лишь в Белоруссии, по указанию Машерова, который, похоже, был единственным по-настоящему идейным членом Политбюро). Не вошёл этот роман и в собрание сочинений Кочетова, изданное в 1989 году: видимо, Горбачёву был неприятен этот коллективный портрет явной деградации советского общества, которое его личными усилиями добронамеренного мудака было доведено до совсем уж свиноподобного состояния. А издавать собрание сочинений Кочетова без его opus magnum — это всё равно, что издавать собрание сочинений Гоголя без «Мёртвых душ».
Так что когда в 1973 году Кочетов умер, покончив жизнь самоубийством (из-за тяжёлого онкологического заболевания, но и травля огромной стаи шакалов тоже, наверное, добавила), с облегчением, видимо, вздохнули все, кроме близких родственников — не только сами шакалы, что и понятно, но и мнимые идеологические сторонники, которым писатель и полемист, своей честностью и неуёмностью, мешал, как камушек в ботинке. В официальном некрологе роман «Чего же ты хочешь?» даже не упоминался. Ну да, Гоголь был великим писателем, но не написал ничего, кроме «Вечеров на хуторе близ Диканьки».
В ещё одном, четвёртом или пятом, смысле «Чего же ты хочешь?» — это и роман воспитания, и роман о лишних людях, очень в духе национальной традиции, начиная с Тургенева. Например, его Базаров — совершенно отличный и дельный парень, несмотря на свой эпатаж и внешнюю неряшливость. Он студент-медик, будущий врач. Так отчего бы ему быть лишним, если работы, казалось бы, непочатый край? Отчего самое лучшее, что он может сделать для своих соотечественников и своей страны — это умереть от заражения крови во цвете лет?
Тургенев не отвечает на этот вопрос впрямую, но это очевидно и, так сказать, вытекает из исторической миссии родной страны — из рокового свойства России съедать своих лучших людей, как сказал умирающий Блок, подводя итог своей жизни, «как глупая чушка — своего поросёнка». Россия — это не степь, по которой мчится вскачь какая-то там кобылица из романтических фантазий того же Блока, а, как он убедился на своём печальном опыте, глупая чушка и, с другой стороны, огромное утробно булькающее анонимное болото, в котором разлито, размыто расплывчатое, но агрессивное общественное мнение, но нет ни цели, ни смысла. Похоже, от попытки создать из этого болота нечто стройное, целесообразное, структурированное отказался даже Сталин, трагически убедившись, что болотная жижа мало подходит для монументального строительства. Вернее, совсем не подходит. Показательным, например, было его поведение на церемонии открытия первой ветки московского метро. Сталин начал это торжество с приветственной благодарности метростроителям, но собравшиеся, неожиданно для него, начали, по своему почину, славить его лично, словно какое-то божество. Сталин пытался призвать их к порядку, объяснить им, что это именно они — создатели и хозяева метро, но люди этого слышать не хотели и продолжали восхвалять вождя. И тут Иосиф Виссарионович, видимо, осознал, что эти рабы так и не поняли, что их освободили; осознал, что им очень уютно, привычно чувствовать себя крепостными, а его считать не простым, хотя и высокопоставленным руководителем, а великим барином. Культ Сталина создавал не Сталин и даже не его прихлебатели и приспешники: его создавала сама утроба этого болота, сам народ, для которого, как для лакея Фирса, воля, освобождение от крепостной зависимости, стала несчастьем. (То-то удивился бы Кочетов, узнав, что свободные труженики, воспетые им массовые «Журбины», не понимают смысла и ценности свободы и хотят считать себя крепостными!) И Сталин махнул рукой: он знал, как сражаться с железом, но не умел сражаться с тестом, каким и был его народ — люди, не хотевшие быть гражданами, при всех возможностях для этого, но предпочитавшие оставаться подданными. Но это тесто, это болото поглощает в России абсолютно всё. В России ненавидят профессионализм и энтузиазм. Профессионалы и энтузиасты — это истинные враги народа, который сделает всё, чтобы их утопить и постепенно задушить в своём тухлом и насыщенном болотными газами тесте.
Сталину было обидно и, видимо, бесконечно горько, что в нём, одном из разрушителей самодержавия, народ и видел своего царя, и хотел обожать его как царя. Он не хотел быть ни царём, ни жрецом; у него был и хороший вкус, и печальный опыт: он ещё в детстве и юности накушался, до отвращения, и жреческого, и самодержавного. А вот народ — нет; его устраивает привычное крепостное состояние, независимо от социального строя, как бы радикально он ни менялся в своих экономических и идеологических основах. В нём нет ничего ни сознательно-монархического, ни сознательно-религиозного, ни даже сознательно-советского, но есть инстинкт: мы крепостные, и нам нужен великий барин, император в сапогах и кителе, Pontifex maximus во френче и с трубкой. Ну и чёрт с вами, о чём спорить с такими людьми, как их можно убедить? К такому, судя по всему, выводу пришёл Сталин, и его преемники продолжали эту традицию крепостных отношений подданства более или менее талантливо и уместно.
Так вот, возвращаясь к Кочетову, к его эпопее. Она, конечно, заполнена разного рода «мёртвыми душами», но в противовес им в романе действуют и по-настоящему добрые и честные люди: инженер Феликс, переводчица-эрудитка Ия Паладьина, писатель Булатов, alter ego самого Кочетова. Все они профессионалы, достойные люди, но, по ходу, советской стране они не нужны так же, как в своё время пореформенной России не был нужен Базаров. Инженер Феликс добросовестно работает на производстве (добровольно отказавшись от научной карьеры, кстати), но очевидно, что советскую страну он интересует только в качестве винтика, или, точнее, как говорил Кочетов, кнопки, пригодной исключительно для выполнения плана. Его мнение никого не волнует. Реальная брежневская идеология конца шестидесятых годов предполагала, что человек должен ежедневно работать с девяти до шести (или просто отсиживать эти часы, протирая штаны), а потом ехать домой пить пиво и смотреть телевизор; творческое мышление представлялось излишним и даже вредным, подозрительно попахивало диссидентством. Пытаясь вырваться из этого порочного круга, освободиться от этой ферулы государственно-общественного идиотизма и бессмысленной регламентации, Феликс ведёт долгие разговоры о всяких смыслах с молодой женщиной Ией, но она и сама в советской стране тоже не интересует никого, кроме старого развратника, который из окна дома напротив наблюдает, как она расхаживает по комнате своей коммуналки в трусах и в лифчике. А ведь это уникальная, какая-то футуристическая женщина — блестяще образованная, острого ума и, кроме того, искренней советской убеждённости, однако советским структурам, даже и редакционно-издательским, она совершенно не нужна, и советская власть, реальная, а не декларативная власть, использует её голову так, как дурак использует микроскоп — чтобы забивать гвозди: Ия сидит в своей комнатке и, вместо того чтобы заниматься по-настоящему творческой, вдохновляющей и осмысленной, работой, переводит всякую мелкую, никому не нужную ерунду компиляционного свойства. С кем ей общаться? Со сводным братом Генкой, фарцовщиком? С обывательницей-матерью? С пустой кокеткой Липочкой, женой шарлатана-живописца Свешникова? Человека, талантливую женщину удивительной эрудиции и способностей, реально душит это болото, и автор из жалости, приёмом Deus ex machina, в финале романа отправляет её в Индию, учить индусов русскому языку (на черта он им сдался, спрашивается?), хотя в реальности такую тонкую и умную Ию убил бы головой о чугунную раковину пьяный сосед-дебил, пытаясь её изнасиловать.
Любопытно, что Кочетов тут же, как в зеркале, показывает, какой со временем стала бы молодая Ия, если бы она дожила здесь до старости. Она стала бы Жанной Матвеевной. Кто был её реальным прототипом, сказать трудно, но в восьмидесятых годах ею уже была ещё молодая тогда, в шестидесятых, Валерия Новодворская. Эпизодический образ Жанны Матвеевны — это просто перл, перл в духе классического антинигилистического романа, которому, безусловно, рукоплескал бы и сам Лесков. Эта странная одинокая тётка, социофобка, живёт в захламлённой квартире, но по части эрудиции