… Предоставим слово автору:
Жанночка, как принято было называть эту старую грязнулю, из дому почти никуда и никогда не выходила — только разве в соседние лавочки за продуктами, но всё и всегда знала. Она слушала радио десятков стран, у неё было несколько транзисторных приёмников, принимающих и сверхкороткие волны, и сверхдлинные: каждый день соседская девчонка за весьма скромную плату бегала для неё по газетным киоскам гостиниц «Интуриста» и приносила свежие номера итальянской «Униты», французской «Юманите», английской «Морнинг стар», различных газет Чехословакии, Югославии и всякие другие зарубежные издания, какие только попадутся. Она стенографировала радиопередачи, она делала вырезки из газет и журналов, всё это тщательно, ловко, умело систематизировала, подбирала по темам. Зачем? Не ради простого любопытства, нет. В таких материалах нуждались научные работники, литературоведы, международники. То, что они не могли получить в ТАСС или АПН, они получали у Жанночки. Её адрес сообщался только самым верным, самым надёжным людям и под строгим секретом. У неё можно было найти копии стенограмм, скажем, закрытых секретариатов Союза писателей, на которых обсуждалось что-либо такое, что писатели считали сугубо своим внутренним делом, записи некоторых судебных процессов, даже бесед с кем-либо в руководящих партийных сферах. Как такие материалы попадали к ней, Жанна Матвеевна не рассказывала, да её об этом и не спрашивали. Она могла ссудить — для прочтения или насовсем — машинописную копию какого-нибудь скандального произведения, которое все редакции Советского Союза отказались публиковать по причине его идейной и художественной недоброкачественности, размноженный текст скандальной речи то ли литератора, то ли кинорежиссёра, то ли научного работника.
Ну и как вы думаете, пригодилась ли советской власти такая голова? Нет, этим микроскопом она не стала забивать даже гвозди, и в итоге Жанночка покрылась не только слоем грязи, но и слоем, так сказать, антисоветизма: представленная реальными людьми реальная советская власть, власть бывших приказчиков, всем своим нутром ненавидевшая «грамотных», «в шляпе», для воспитания антисоветчиков, по факту, по итогу, сделала гораздо больше, чем сотня таких ведомств, как ЦРУ. Так что нет ничего удивительного в том, что именно у Жанны Матвеевны подлая Порция нашла необходимые ей материалы для клеветы на писателя Булатова.
Да, но почему «Чего же ты хочешь?» я называю романом воспитания? Потому что Кочетов верил, хотел верить в созидательные силы народа, молодёжи. В романе не действует ни одного партийного функционера. Почему? Потому что, как прекрасно видел автор, в жизни от них не было никакой реальной пользы, кроме вреда. В лучшем случае они только путались под ногами или трусливо помалкивали там, где надо было помочь (вспомним историю отношений самого Кочетова с Сусловым). Следовательно, по логике Кочетова, каким бы ортодоксальным партийцем он теоретически ни был, народ, тихо наплевав на эту партию, не делавшую ничего хорошего и полезного, должен самовоспитаться . (И в этом смысле этот полемический роман является, в духе Просвещения, романом воспитания.) И народ, казалось бы, действительно самовоспитался: рабочие, с которыми беседует писатель Булатов, отлично отличают мух от котлет; молодые парни с удовольствием слушают рассказы диверсанта Росса о красивой западной жизни, но дают ему отпор, когда он начинает изгаляться над военными подвигами советских солдат; такие же парни с интересом начинают смотреть на стриптиз в исполнении Порции, но здоровое, так сказать, нравственное начало не позволяет им поддаться тлетворному влиянию разложения и т.д.
Да, как и всякий верующий, Кочетов хотел действенно верить, даже веровать, но ему повезло умереть за несколько лет до перестройки.
А иначе, если бы он знал, что ему предстоит увидеть всего через десять с небольшим лет, он застрелился бы гораздо раньше.
Некоторые современные добронамеренные охранители считают «Чего же ты хочешь?» романом пророческим, описавшим всю методику растления Западом честных и простодушных советских людей.
И ведь многие этому верят! Верят, что жвачка, джинсы и даже (о ужас!) стриптиз подтачивали «основы», как если бы жвачка содержала в себе страшный идеологический яд, а синие брезентовые штаны с заклёпками превращали всякого их носителя в антисоветчика. И эта вера почему-то жива в нашем обществе и по сей день: Путин усматривает какую-то магическую силу в «печеньках», которыми американская сотрудница угощала на Майдане украинских протестантов. Ну да, без ядовитых печенек, принятых из рук иностранки, не случилось бы никаких катаклизмов!
Ах, если бы всё было так просто!
Вся наша история свидетельствует о том, что наш благочестивый народ отравляет и уничтожает себя сам, без всякой «Порции Браун» и «тлетворной пропаганды Запада». Как сказал Мандельштам, «один ограблен волею народа, другой ограбил сам себя». Наша национальная идея — грабить самих себя без всякой помощи и без всяких пинков извне. Советское крестьянство не слушало «вражеских голосов», но с началом приватизации само, без сопротивления, продало своё ценнейшее сокровище — землю, за которую люди погибали веками — за рюмку водки, за медный грош, ни за что, и теперь эти бывшие крестьяне вытирают чужую блевотину в городских ресторанах, а брошенная ими, проданная ими за полушку отеческая земля стоит теперь миллионы, и её загаживает своими коттеджами всякая человеческая плесень.
За такой же медный грош, ни за что, за воздух «сознательные советские рабочие» (ага, «Журбины») в одночасье бросили, кинули, сдали без борьбы всю создававшуюся десятилетиями советскую промышленность — и всё ради собственной же люмпенизации и ради всё той же чужой блевотины в ресторанах.
Кочетов, как было сказано, был правоверным верующим — верующим в сознательный народ, в пролетариат, который, однако же, будем смотреть правде в глаза, ещё при его жизни совершенно разложился (что он отчасти видел и сам, но не хотел этому верить) и превратился, в лучшем случае, в приличных обывателей, для которых любая идеология, «идейность», была надоедливым и ненужным шумом. Ну и при чём здесь Порция Браун? Ну и какие неонацисты превратили Журбина в несуна и пофигиста Голиафа?
Почему Василь Быков видел разложение своих земляков, своего народа — разложение, которое этот народ совершает своими же руками, — а Всеволод Кочетов этого не замечал? По разным причинам: Всеволод Анисимович недолюбливал деревню, в которой в молодости был просто вынужден проработать несколько лет агрономом, и был, в общем, очень городским и очень «умственным» человеком: если бы ему показали реальную жизнь советской деревни даже семидесятых годов, то он, наверное, пришёл бы в ужас и понял бы, что советская власть, даже с её тракторами и транзисторами, здесь, по сути, и не ночевала, и при всей внешней идилличности и поэтичности советской деревни жизнь в ней была какой-то неимоверной дичью, от которой не зря же люди бежали в города, в которых, впрочем, тоже не было ничего хорошего.
Это с одной стороны: всегда проще обвинить Порцию Браун в растлении, которое, по сути, было саморастлением, добровольной деградацией и отупением. И именно поэтому пафос Кочетова — такой оптимистический, наигранно-оптимистический: похоже, человек добровольно, чтобы не сойти с ума, обманывал себя этим оптимизмом и иллюзией пресловутого света в конце туннеля.
Однако у этого туннеля нет ни конца, ни начала; это истинный бесконечный тупик, в котором, словно под действием болотных газов, неизбежно гаснет как свет христианства, так и свет советской идеи. От христианства у нас остаётся только поклонение поясу Богородицы, а от советской идеи — бюстик Ленина, обращённый в подставку для шляп.
Почему священник Туберозов из «Соборян» Лескова видел, что зло — не в нигилистах, которые приходят и уходят, а в самом народе, который никуда не уходит и во Христа крестится, но во Христа не облекается? Потому что Туберозов был наблюдательным и проницательным. Кочетов тоже был наблюдательным и проницательным, когда речь шла о том, чтобы на несколько фронтов сражаться со своими идеологическими противниками — как с «онученосцами»-пседославянофилами, так и с космополитами-либералами. Да, но когда речь заходила о перспективах и задачах, всё это уступало место оптимистическому самообману и полному туману.
О том, как следовало бы воспитывать народ вообще и молодёжь в частности, в романе говорится очень много, в основном устами положительных героев, ведущих пространные философические беседы, которые (свидетельствую по моим детским и более поздним воспоминаниям) велись на кухнях в интеллигентских семьях. Причём говорили совсем не о политике, а именно о том, о чём говорили герои Кочетова (что было запоздалым эхом модных в хрущёвские времена публичных диспутов, при Брежневе переместившихся в частное пространство домов). Например, интереснейшая кухонная беседа инженера Феликса с его родителями — яркое тому свидетельство. Идейно выдержанный отец Феликса, Сергей Антропович, главную опасность усматривает в беспечности советских людей (мы бы теперь сказали — в пофигизме).
Более деликатная мать, Раиса Алексеевна, больше озабочена этическими следствиями этого пофигизма — душевным и культурным убожеством и, так сказать, серостью:
— Феленька, — сказала Раиса Алексеевна, молча прислушиваясь к их разговору. — А ты мне вот что объясни. Почему ребятки нынешние, хотя и шумные, громкие, обо всём свободно рассуждающие, слов всяких нахватавшиеся, а приглядеться если, то уж больно однообразные они и неинтересные.
— Ты по ком судишь, мама?
— Ну вот у нас во дворе компания собирается, часами гогочут под окнами. Или в городе встретишь, среди дачников тоже. К тебе, бывает, приходят. Или в кино про них смотришь, занудную какую-нибудь, тоскливую картину.