В итоге умный Мельников мыкается, как классический и трагический лишний человек. В школе он работает не из гуманистических, а из практических соображений, потому что директор школы — его фронтовой друг, в обиду не даст, отстоит перед вышестоящими товарищами. Мельников мыкается и, в сравнении с его интеллектуальным уровнем, занимается всякой хернёй, как-то:
— беседует со школьниками о благородстве лейтенанта Шмидта,
— виртуозно, в присутствии старорежимной мамы, исполняет дома, на пианино, песню на стихи Заболоцкого «В этой роще берёзовой»
и
— думает, как бы ему отбиться от назойливых приставаний влюблённой в него хорошенькой училки; да, она хорошенькая и умненькая, но у него на неё не стоит, и вообще он не хочет ни на ком жениться: ему достаточно мамы, старого семейного альбома, воспоминаний, собственной эрудиции и песни про иволгу.
Так что, по ходу, Мельников — не герой нового, гуманистического направления в педагогике, а жертва всё той же советской власти и, шире, России, из века в век пожирающей, тем или иным образом, своих лучших людей, как чушка — своего поросёнка.
Одним из самых блистательных — в стилистическом и образном отношении — эпизодов романа является даже не эпизод, а «просто описание» сюжета нового передового советского фильма в новомодной манере «а-ля итальянский неореализм».
Наслаждаемся:
Перешли к телевизору. Долго из темноты, ещё до титров, кто-то там, изводя киноплёнку, насвистывал; потом долго кинематографировалась земля, очевидно, с вертолёта. Сопки, реки, дороги, тайга. Потом зрителя стремительно опустили в центр большой стройки на берегу широкой реки; то ли там строили плотину, то ли мост — не совсем было ясно. Насвистывал, оказывается, шофёр самосвала, пока экскаватор загружал кузов его машины грунтом. Потом шофёр долго ехал с этим грунтом неведомо куда и, крутя баранку, всё насвистывал и насвистывал всё тот же мотивчик. Затем, опять-таки неведомо как, оказалось, что в кузове ничего уже не было, грунт исчез сам собой, а на дороге, голосуя, стояла девушка с чемоданом в руке. Парень впустил её в кабину; мотаясь дальше по таёжным дорогам, он попытался поцеловать девушку, она отвесила ему пощёчину. Он весело рассмеялся, сказал: «Ну-ну, поживём увидим». Потом, среди новеньких дощатых домиков, он её все-таки выпустил. Потом они уже ходили вместе в сопки. Стройка была забыта. Забыта авторами фильма. Парень ездил на своём самосвале куда надобно было сценаристам, а не руководству стройки, возил ещё нескольких девчат, тоже сначала получал по физиономии, затем ходил с ними в сопки. Закончилось всё тем, что вертолёт пошёл в обратном направлении, унося зрителя в небеса, а на земле оставляя самосвал с улыбающимся парнем. Потом — затемнение и долгое насвистывание парня, под которое пошли надписи: кто сочинил сценарий, кто его ставил, кто кого играл. Оказалось, что сочинил это всё тот же, кто и ставил, он же исполнял и главную роль.
— Ну и что это? — сказал Сергей Антропович, когда киносвист умолк.
— Жизнь, как она есть,— ответил Феликс, смеясь.
— Но ведь, чтобы увидеть и отразить это, не надо не только пятилетиями учиться во всяких киноинститутах, но даже и человеком-то можно не быть. Баран тоже видит жизнь, как она есть. Это же всё воспринято глазами барана и отражено бараньей головой. А где искусство? Где открытие человека, его внутреннего мира, его душевных богатств? — Сергей Антропович разволновался.
Намёк абсолютно понятен всем: это точное описание сюжета картины Шукшина «Живёт такой парень» (с той только разницей, что главную роль ему поневоле пришлось отдать другому актёру, Куравлёву). Правда, как писателя Кочетов Шукшина, судя по всему ценил, несмотря на его почвеннический уклон, помогал ему в его житейских трудностях, добился для него права на московскую прописку. Однако режиссура, на которую Шукшин делал такую ставку, явно не была ему по плечу, несмотря на его амбиции и его, в этом отношении, самомнение; я считаю, что даже расхваливаемая всеми «Калина красная» так и не вышла за пределы всё того же кинематографического «свиста», и даже с определённым патологическим оттенком.
Честно говоря, меня тоже тошнит от советской имитации итальянского неореализма. Всё это тогдашнее «новое кино» — это одна сплошная мартышка, безуспешно приставляющая импортные очки к разным частям своего тела. И никакие хорошие актёрские работы этой дребедени не спасают. Это кино, снятое глазами барана, для баранов, мнящих себе интеллектуалами.
В журнальных публикациях своего «Октября» Кочетов прошёлся (полагаю, в аналогичном стиле) и по новомодным, в то время, фильмам «Летят журавли» и «Девять дней одного года». К сожалению, в электронном виде эти рецензии недоступны, но это как раз тот случай, когда можно согласиться с автором, не читая их: наблюдать за бессистемным бредом тягостно-туманного сценария с непременными нервическими красотками с оленьими глазами и под явным действием веществ откровенно неинтересно и даже тошнотворно. Это кино, снятое глазами и руками патологических бессмысленных бездельников, которым явно нечего сказать и которых интересует исключительно выпендрёж: «И я так могу, не хуже Феллини! Я и есть практически Феллини! Ну заметьте же меня, прошу вас, пожалуйста! Дайте мне хоть самый махонький приз фестиваля, но только иностранного! Я тоже хочу пощеголять во фраке, хотя и и не умею его носить!»
Можно себе представить, как были «благодарны» бонзы нашего кинематографа этому мужичку, который, пожав плечами, просто сказал: «А король-то голый».
И блистательно это аргументировал.
Белоэмигрант (вернее, сын белоэмигранта) Сабуров, очутившись, в составе десанта уже упомянутой «Антилопы-Гну», на родине своих предков, демонстрирует редкую наблюдательность и похвальную независимость суждений (думаю, примерно так рассуждал бы Иван Бунин, доживи он до этого времени и оказавшись в аналогичных обстоятельствах). Например, он сталкивается с одним молодым живчиком, рекламирующим ему новую «прогрессивную» литературу. Он, как и многие тогдашние живчики, имя им легион, призывает «покончить с догматической литературой, которая тридцать лет давила на мозги советских людей, покончить с атмосферой, в которой такая литература возможна».
– А затем?…
– Затем? Расцвет новой литературы!
– А именно? Назовите примеры её.
Молодой человек стал называть не известные Сабурову имена, их было очень мало, перечислять названия произведений, которых тоже было очень мало, ещё меньше, чем имён авторов.
Названий произведений меньше, чем имён авторов. Блеск! Очень точная деталь, свидетельствующая о наблюдательности автора: действительно, в те времена говорили: «О, какой он писатель, этот Икс, какой смелый, какой прогрессивный!» «Допустим. А что он написал?» «А чёрт его знает! Но он очень прогрессивный!»
И вообще, как это до боли знакомо! Нам тоже известны немногочисленные имена творцов современной «антидогматической» литературы»: Чхартишвили, Сорокин, Пригожкин и Рогожкин. Священные, так сказать, коровы «секретарской литературы» нового извода. Существуют исключительно для того, чтобы о них писали никем не читаемые наймиты-рецензенты Ирины Прохоровой, этой плебейской мадам Рекамье на содержании жлоба-братца. Либеральная кукушка хвалит либерального петуха и наоборот. Литературка, отражающая исключительно поллюции и амбиции самих авторов, и ничего более.
Поговорив с этим живчиком, апологетом «антидогматической» литературы, Сабуров (аристократ же, в противоположность этому уязвлённому плебейчику), приходит к резонным выводам:
Он с отвращением думал об этом человеке. Кто это такой? Из какого теста? На каких дрожжах взошёл? Чего ему надо, чего не хватает? Какая-нибудь бездарность, много о себе мыслящая, завидующая другим, у кого успех, кто талантливее. Во все века будут подобные.
«Много о себе мыслящие» способны удивить, на несколько минут, только скоропортящимся эпатажем, после чего их замещают ещё более эпатажные эпатажники, и так в ускоряющемся ритме, в бесконечной ротации. Одни эпатажники оттирают локтями других эпатажников, наращивая градус эпатажа, и всё это называется теперь «литературным процессом» или протестом, что однохренственно. Протестом против чего? Против отсутствия общественного внимания и гонораров, как у Роулинг (не читала, но не осуждаю), разумеется.
В общем, не вызывают у высокообразованного Сабурова доверия эти живчики с брюшком и портфелем , эти рефлектирующие хлюпики, боязливые, сомневающиеся, не верящие друг другу ни они, ни их произведения, что справедливо.
Однако этих же литераторов обхаживает и окучивает Порция Браун, что, впрочем, проще простого, потому что прогрессивные антидогматисты очень падки на показное внимание и деньги. Да они готовы, из тщеславия, стоять на задних лапках и бесплатно. На дурака не нужен грош, как говорится. И вот, пожалуйста, прогрессивные молодые поэты на одном из массовых поэтических сборищ в Политехническом:
Весь мир обошла фотография: сцена, на ней длинный стол, за столом в ряд три поэта-авангардиста, а над ними, на бархатном заднике, крупный лозунг: «Коммунизм это молодость мира, и его возводить молодым!» Сидело трое малых в пёстрых свитерах, два из них угрюмы и бесцветны, третий торжествующе сверкая белыми глазами и оскалом крикливого рта. Без всяких комментариев было видно, что же такие строители построят. За это фото Порция получила весьма внушительную премию от нескольких газетно-журнальных компаний.
Всем нам известны имена этих «троих малых», давно покойных. Теперь их не читают даже проплаченные рецензенты Ирины Прохоровой, а о них самих вспоминают исключительно для того, чтобы снять какой-нибудь сериал об их сложных половых отношениях с не менее антидогматической и не менее прогрессивной поэтессой наркоманкой и лесбиянкой. Вот так: её рифмованный бред, продиктованный веществами, давно забылся, а половые похождения, да с оттенком скандальности, публике интересны всегда.