Роман Кочетова «Журбины» (1952 года) я не читала, но, как говорится, «смотрела кино» — снятый на основе сценария самого же Кочетова фильм «Большая семья» 1954 года. С точки зрения своей структуры, «сделанности», — это, я считаю, изумительно пропорциональный фильм, даже безотносительно к его содержанию. А качество актёрской игры таково, что в номинации «Лучший актёрский ансамбль» он стал лауреатом Каннского фестиваля. Идеология идеологией, но по этой части даже «буржуи», как видите, восторженно развели руками (больше всех в этом фильме мне нравятся Сергей Лукьянов в роли самого старшего из Журбиных и совершенно божественный, космического таланта Николай Гриценко в роли подлого и трусливого заведующего клубом по имени Вениамин Семёнович, что совершенно прозрачно намекает на его национальность).
В общем, совершенно образцовый по всем параметрам фильм прекрасного советского жанра «судьба семьи — судьба страны», к которому относятся и два других аналогичных шедевра — «Евдокия» и «Дом, в котором я живу». Вот умели же когда-то снимать целые эпопеи, многофигурные эпопеи, всего в одной серии!
Понятное дело, что многопоколенная семья кораблестроителей Журбиных является для Кочетова образцовой, и он бы хотел, чтобы она оставалась такой же из поколения в поколение, на что намекает трогательная финальная сцена, когда родоначальник этой династии, увидев, что новый корабль называется «Матвей Журбин», хитро ухмыляется и говорит, что так он назван не в честь него, а в честь правнука-карапуза, которого он держит на своих руках: похоже, рабочая судьба малютки Матвея уже директивно определена безмолвным семейным плебисцитом, хотя он едва-едва научился ходить ножками.
Помимо сценария, общей идеи и актёрской игры в этом фильме мне очень нравится сочетание реалистического и романтического: реализм определяется жизненной основой, потому что подобные семьи наверняка существовали, а романтизм — лёгкой, но безусловной возвышенностью вдохновляющего характера.
Да, но это была первая половина пятидесятых годов: уже умер Сталин, но ещё не воцарился Хрущёв, в результате чего наш кинематограф утратил чрезмерно жёсткую суровость, в меру гуманизировался, но при этом было ещё далеко до бессистемности таких фильмов, как «Живёт такой парень» (с вечным свистом вместо осмысленного действия), и наркоманической, с изрядной долей патологии, фрейдистской психопатической витиеватости таких фильмов, как «Летят журавли» (к счастью, вскоре это «экспериментальное» направление стало маргинальном, и наше кино вернулось к здоровому, но уже очень утонченному, ювелирному реализму; мой гран-при фильмов шестидесятых годов — «Женщины», семидесятых — «Молодая жена»; слава Тебе, Господи, мода на таких хорошеньких истеричек, как Татьяна Самойлова и Татьяна Лаврова, быстро прошла).
Да, но после «Большой семьи» прошло всего десять лет, и Кочетов, вплотную познакомившись с работой ленинградских заводов, мрачно заметил, что «время Журбиных прошло».
Но что же изменилось всего за десять лет? — Всё. Производство перестало быть патриархальным, «деревенским» по системе отношений в коллективе и стало чисто технократическим и, так сказать, бездушным, и этот труп отношений было уже невозможно гальванизировать никакими инъекциями деланного воодушевления таких пьесок, как «Сталевары».
Булатов в «Чего же ты хочешь?» (то есть, разумеется, сам Кочетов) был всеми руками за технический прогресс, но при этом был категорически против технологичности производственных отношений, где уже нет места ни искренности, ни энтузиазму, ни сознательности, а есть только выполнение плана. Да, но что поделаешь? Невозможно в эпоху массовой автомобилизации вздыхать о том, как хорошо было ездить на извозчике. Кочетов, устами Булатова, категорически возражал против превращения рабочего и инженера в «кнопку». Да, но наступила эпоха автоматизации; ручная сварка, которой с энтузиазмом занимались Журбины, ушла далеко в прошлое и всего за несколько лет стала анахронизмом. Что поделаешь: производство шестидесятых годов требовало именно умения нажимать на кнопки, а не умения махать тяжёлым молотом (да, советские скульптуры молотобойцев выглядели красиво, по-античному, но посмотрела бы я на худощавого Кочетова, если бы ему в руки дали такую пудовую «игрушку» и заставили бы «поиграть» с ней хотя бы смену!). Мне даже страшно подумать, какой шок вызвала бы у него компьютеризация и превращение кнопки в «мышку», на которую даже не нужно, в отличие от кнопки, нажимать.
Словом, в данном случае перед нами, что называется, явный когнитивный диссонанс: технический прогресс вызывает у Кочетова, что естественно, восторг (характерно, что и пожилой Илья Матвеевич Журбин стыдливо учится алгебре, понимая, что со своими прекрасными рабочими навыками, но без «научной основы» он выглядит как лошадь на фоне автомобиля), но радикальное изменение отношения людей к производству — отторжение, тревогу и почти депрессию. Да, но, извините, непорочным образом родился только Христос, в которого Кочетов не верил; во всех остальных случаях зачатие невозможно без утраты девственности. В том смысле, что изменение структуры производства неизбежно влечёт за собой изменение структуры производственных отношений и превращение молота в винтик, винтика — в кнопку, кнопки — в «мышку».
Но Кочетов, в этом смысле, был пассеистом, хотя он, скорее всего, не знал такого слова, и мечтал — поэтично, вдохновенно, но безрезультатно — сохранить старый дух рабочего братства и энтузиазма. Увы. Мы не знаем, как сложилась судьба малютки Матвея Журбина, но очевидно, что, вступив в свою трудовую жизнь в середине семидесятых, он, безусловно, стал «кнопкой» уже совершенно бездушного производства. Ничего не попишешь.
Кроме того, поэтизируя и романтизируя Журбиных (как минимум четыре поколения их семьи живут в одном да, собственном, доме, но друг у друга на головах — это как? Поэтично в смысле сплочённости, круглого стола и хорового пения, но реальная жуть в практическом отношении), антидеревенщик Кочетов вряд ли отдавал себе отчёт, что здесь он имеет дело с чисто деревенской, патриархальной по духу и складу семьёй, в которой всё решает pater familias. Почему? Потому что родоначальник семьи был, скорее всего, мастеровым или даже крестьянином, который пошёл работать на завод просто потому, что дореволюционный фабрикант построил его в непосредственной близости от его дома, и, следовательно, сохранил в неизменности патриархальный уклад отношений. В юности теперь уже древнему Матвею Журбину не было нужды «ехать на завод»: завод сам «приехал» к нему. В итоге сохранился и старый дом, и старый палисадник, и самое главное, старый уклад; новая беседка только подчеркнула его «старость».
В довоенные и послевоенные годы ситуация уже стала принципиально другой: на заводы и стройки теперь ехали самые разнородные, в том числе и по национальности, люди из, что называется, всех концов, в результате чего создавался такой жуткий «плавильный котёл», что приходили в ужас не только «онученосцы», что естественно, но даже такие, казалось бы, передовые люди, как Кочетов. Всё, «большой семье» пришёл конец, как армяку и лаптям. «Большую семью» заменил большой коллектив, это чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй — истинный кошмар для Кочетова, который хотел бы соединить «передовое производство» с патриархальной структурой отношений. Увы, неосуществимо.
Так, вверх по лестнице, идущей вниз, начался процесс необратимого превращения Журбина в Голиафа. А о том, что произошло, в смысле пролетарской солидарности, потом, лучше и не говорить.
И в этом смысле хорошо, что Кочетов к этому времени умер.
А иначе он бы специально воскрес, чтобы застрелиться повторно.
Фильм «Остановился поезд» был снят Абдрашитовым по сценарию Миндадзе в 1982 году, через тринадцать лет после публикации «Чего же ты хочешь?». Если бы Кочетов дожил до этого времени или если бы этот фильм был снят при его жизни, то, думаю, он уже не возлагал бы прекраснодушных надежд на «идеологическое воспитание» (а кому воспитывать?), а осознал бы, что всё дело в стране, в людях, которые принципиально, по своей природе, «невоспитуемы». Живя среди них, остаётся или спиться, или застрелиться, или, насколько это возможно, от них отгородиться — и физически, и, самое главное, ментально.
«Остановился поезд» классифицируется как «производственная драма». По сюжету — да, а по сути (как всегда у Миндадзе и Абдрашитова) — мистическая притча. Я бы назвала эту картину социальным хоррором, при том, что чисто внешне, по внешним признакам, в ней нет ничего «чернушного» и уж тем более ничего явно антисоветского. Просто, вот-де, была такая история.
А история как бы самая простая, словно для статьи в газете «Труд»: на движущийся поезд покатилась встречная платформа, машинист успел вытолкнуть помощника, принял на себя смертельный удар и тем самым спас жизнь пассажирам. Героический машинист, кроме шуток. Однако в город приезжает Герман Ермаков, следователь областной прокуратуры (в блистательном исполнении Олега Борисова) и начинает расследование. Не знаю, сознательно ли Ермакову дали имя «Герман», но работает он с немецкой, германской точностью, и в результате его расследования составляется совершенно жуткая, при всей её будничности, картина: всё депо, весь город и, по сути, вся страна, «скована одной цепью» халтуры и пофигизма. Выясняется, что машиниста, по сути, убили, да, убили, и убили его же соотечественники — друзья, коллеги, сограждане: сцепщик положил под колёса платформы не два стопора-«башмака», как положено по инструкции, а один; кто-то вышел не в свою смену, кто-то не проверил скоростемер, оказавшийся неисправным… В общем, из кучи соломинок сложилась целая гора, переломившая хребет верблюду. Словом, речь шла о круговой поруке совершенно невинной, по частностям, и привычной халтуры, к которой начальник депо подводит, что называется, базу: «Если я всё буду делать по инструкции, я просто остановлю железнодорожное движение в летний период!» Ну да, каждый руководствуется своими интересами — ещё чисто должностными, а не корыстными, — а в итоге получается, так сказать, «ад и Израиль». Однако вместо того, чтобы всем участникам этого массового убийства признать, что они неправы («Да, гражданин следователь, надо было действовать по инструкции: инструкции составляются не от балды, а основаны на горьком, и