ногда смертельном опыте»), все, абсолютно все, начинают массово ненавидеть добросовестного, работающего с немецкой аккуратностью следователя и оказывать на него всё более явный и жёсткий нажим: сначала травят его собаку, потом давление оказывает местное административное и партийное начальство, с ним ссорится приезжий журналист, пишущий статью о «подвиге» машиниста… Социальный заказ же заточен под «подвиг», не правда ли?
Финал картины мистичен и печален: весь город, включая пионеров и пенсионеров, торжественно открывает памятник погибшему машинисту, а следователь Ермаков обречённо наблюдает за этим со стороны, и на его выразительном лице застыло такое выражение, которое лучше всяких слов говорит: «Этот народ обречён».
Кстати, я всегда удивлялась, зачем воздвигать гигантские монументы погибшим солдатам там, где стоило бы воздвигнуть гигантский позорный столб тем военачальникам, которые бросили солдат в такую мясорубку. Но у нас это непрошибаемо, это отлитая в бронзе национальная идея: сначала — своим головотяпством, непрофессионализмом, манией величия — довести людей до гибели, а потом воздвигать им, убитым вашими же грехами, памятники. Практически за всяким таким монументом стоит свинское лицемерие — индивидуальное или коллективное. (И чем грандиознее монумент, тем масштабнее монументальное лицемерие.) О чём хорошо сказано в Евангелии: «Горе вам, что строите гробницы пророкам, которых избили отцы ваши: сим вы свидетельствуете о делах отцов ваших и соглашаетесь с ними, ибо они избили пророков, а вы строите им гробницы». Любой памятник герою — это позорный столб тому, кто довёл его до этого героизма.
Положительные герои романа «Чего же ты хочешь?» — отец Феликса, Булатов и даже раскаявшийся Сабуров — постоянно, с верой обречённого, твердят: «Не прогуляйте, не пропляшите (мы бы сказали — не просрите) наши идеи, наши идеалы, иначе не избежать катастрофы!» Увы, всё было уже прогуляно и просрано; просто люди тогда вели себя относительно прилично, но исключительно для декорума, по обязанности, а по сути… никто уже не подкладывал под платформу сдерживающие «башмаки», и она на полной скорости неслась под откос, чтобы расплющить встречный поезд.
Впрочем, поезд (обратимся к названию фильма) «остановился», но было «последнее хуже первого». «Наш бронепоезд стоит на запасном пути». Да, но он физически не способен начать движение. Поезд общественного, цивилизационного развития и даже бронепоезд «военной мощи» — симулякр, арт-объект; пути давно разобраны, а их видимость — визуальная иллюзия. Все куда-то стремительно бегут, но не продвигаются ни на шаг, а «ускорение» ускоряет лишь вращение колеса в клетке белки — клетки собственного убожества, в которой сограждане заперли себя сами, без всяких тлетворных «печенек». И не надо ссылаться на «обстоятельства». Обстоятельства всегда одни и те же — то то, то сё. Выбор можно сделать всегда, но никто не хочет его делать. Все говорят: «Приди к нам и спаси нас, великий барин». А потом оказывается, что этот великий барин — «упырь и кровавый мясник». Наш духоносный народ ничего не помнит — даже того, что произошло час, минуту назад. Его мозг — tabula rasa, в нём не отпечатывается ни «Пушкин», ни «Джеймс Бонд»; этот мозг подобен самостирающей, мгновенно самозатягивающейся плёнке; нет такого впечатления и такой мысли, которые оставили бы в нём сколько-нибудь ощутимый след; три дня — это максимальный срок, в течение которого до состояния «буквально ничего» разрушается и рассеивается, как мираж, любая монументальная конструкция, казавшаяся сверхпрочной; у любого нашего колосса, религиозного или идеологического, глиняные ноги; болото мгновенно засасывает и растворяет, до молекул, и целую конную дивизию, и целый город с его соборами и колокольнями. «Слушайте, тут же ещё вчера был целый город. Вы его разрушили?» — «Нет». — «А где же он?» — «Хрен его знает». — «И вы не хотите узнать, где он?» — «Нет. А какая разница?»
Поезд остановился. Он, собственно, и не мог никуда ехать: он сделан из соломы, из папье-маше, но очень искусно раскрашен нашим лучшим дизайнером, получившим на выполнение этого заказа очень большие бюджетные деньги.
А чтобы никто не догадался, что он из папье-маше, у нас действует огромная железнодорожная компания, акции которой очень высоко котируются на бирже.
Можно долго перечислять тех персонажей, которые есть в романе Кочетова, убеждаясь, что они представляют почти все слои тогдашнего общества, но тем явственней становится зияющая пустота при виде того, кого там нет. Нет партийных работников какого бы то ни было уровня. Нет милиционеров. Нет рабочих. То есть нет именно тех, кто, по идее, должны были бы быть опорой общества. Однако опора сгнила, но говорить об этом было не столько страшно (Кочетов бы не побоялся), сколько стыдно: было стыдно признать, что эта монументальная идеологическая и социально-политическая конструкция оказалась трухлявой, и то, что казалось бетоном, на деле было картоном.
Знаменитый телесериал «Следствие ведут ЗнаТоКи» начали показывать в 1971 году, всего через два года после журнальной публикации «Чего же ты хочешь?» Сериал был «правильным», курировался лично министром Щёлоковым, злодеи в каждом эпизоде наказывались, но в общем и целом представавшая перед зрителем картина — да, художественная, но основанная на реальности — оказывалась чудовищной. Создавалось такое впечатление, что вся система устройства жизни в советском обществе провоняла гнильём, как плохая овощебаза — так, что приходилось не отделять гнилое от свежего, а с лупой выискивать одну свежую морковку в центнере гнилья. И это был всего лишь фильм — приглаженный, с долей наигранного оптимизма. В реальности, как показали дела расстрелянных при Андропове директоров крупных торговых трестов, «коррупционными схемами» рулили партийные функционеры, которые, что характерно, избегали показательных наказаний, и за всё отдувались «работники советской торговли» (хотя они были только винтиками, кнопками, передаточными звеньями этой системы).
Ну и кто какую «идеологическую работу» мог тут усилить? Как может безногий учить прыжкам в высоту?
Все любят кивать на «систему»: система-де заставляет воровать («я не хочу, но обязан отстёгивать наверх»), не соблюдать инструкции («если делать всё по инструкции, то будет парализовано всё железнодорожное движение»). Одним словом, «я человек маленький, что я могу сделать с этим спрутом; так всё устроено уже без меня».
Ничего не нужно делать с «этим спрутом»; просто не надо участвовать в «делах тьмы», и он, этот пресловутый спрут, мало-помалу сам лишится своей питательной базы, погибнет от истощения.
Правда, вместе с самим «отщепенцем» от системы.
Но это, как говорится, «уже совсем другая история».
Да, но кому же «на Руси жить хорошо», судя по этому микромиру романа Кочетова? Хорошие люди маются, не востребованные советской властью (даже положительный инженер Феликс, устав от своей функции кнопки в автомате по выполнению плана, постепенно переходит на положение вольного художника-писателя, чтобы найти хоть какую-то отдушину в своей однообразной жизни производственной детали), но ведь кто-то же должен, в виде компенсации, процветать и быть довольным?
Конечно. Александр Максимович Зародов, отец вечного студента и фарцовщика Генки, сделал неплохую карьеру. Как? А вот так:
У Генки Зародова были обширнейшие знакомства. Часть их пошла от отца, от среды, в которой не столько отец вращался, сколько среда вращалась вокруг него. Часть — по всяким иным линиям, поскольку Генка и сам был парнем общительным, легко сходившимся с людьми. Отца не поймёшь — то ли он был историком, то ли философом, то ли социологом. Из-под его неутомимого пера выходило множество работ, публиковавшихся и в журналах, и в сборниках, и отдельными книгами. Но, насколько разбирался Генка, в этих папашиных произведениях особо отчётливой мысли не было; для чего они писались, что в них доказывалось — сказать было невозможно; зато с удивительной гибкостью все они отражали направления переменчивых ветров в науках, которыми занимался отец. В одной работе Зародов-старший мог сослаться на одни имена, привести многострочные цитатищи из одних высказываний, в другой, если в общественной атмосфере данной науки что-то менялось, эти имена отец уже не поминал, из-под его пера сыпались имена другие и шли другие цитаты — иной раз просто противоположные предыдущим.
Лет до сорока своей жизни Александр Максимович Зародов мало был заметен на учёном горизонте; если он и был светилом, то светилом десятой, а то и двадцатой величины. Бойкий, подхватистый, всюду успевающий, но всё же не излучающий никакого собственного света, только по мере возможности отражающий чужой, никакими талантами он не отличался, и люди привыкли думать, что их у него и нет. Лет же с десяток назад звезда эта вдруг засияла. В гору Александр Максимович двинулся, учуяв, что может отличиться на фронте разоблачения культа личности. Откуда он черпал свои материалы, никто особенно не проверял, но по его запестревшим в журналах писаниям и изустным выступлениям с разнообразных трибун получалось так, что тот, в кампанию по ниспровержению которого он столь рьяно включился, чуть ли не со школьных лет совершал одну крупнейшую политическую ошибку за другой… Отец Генки в своём восторге разоблачителя дописался до того, что старый академик, всему миру известный историк [могу предположить, что Борис Рыбаков — О. Щ.], встретив его в кулуарах одного из заседаний, отозвал в сторону и сказал, разводя руками:
— Ну понимаю, новые веяния и тому подобное. Но нельзя же так, Александр Максимович, нехорошо так. Где же наука, где критерии?
— Вы что же, Пал Палыч, против курса на разоблачение культа личности? — Александр Максимович Зародов был не так прост. Он знал, что лучший способ обороны — нападение. И чем нападение нахальнее, тем успешнее.